Владимир Соколовский - Уникум Потеряева Страница 33

— Верховному Вождю нужны воины! — загалдели старики. — Что ж, мы отберем смелых, ловких витязей, и отправим их на битву за Единую Власть. Надо лишь договориться, какова будет их доля с добычи?

— Нет, уважаемые! — вскричал Датико. — Пока нам не так нужны воины, как люди, способные воплотить нашу идею. Ведь я сказал — самые умные, самые способные. Решайте, пусть родные собирают их и прощаются.

— Это заложники! — раздались скорбные голоса. — Скажи, Дато: вернутся ли они к родным очагам? И если это не обязательно должен быть воин, то, может быть, ваших вождей устроит и девушка?

— Отвечаю. Что касается первого — не могу дать никаких обещаний. Эти люди после учебы поедут жить и работать туда, куда им прикажут. Второе: нам, конечно, нужны мужчины. Однако… кто заменит юношу, когда он понадобится на поле боя? И у нас даже обязывают учить девушек, они равноправны! Считайте это уступкой моему родному селу: я согласен, чтобы второй была девушка!

— Каким же народом будет потом управлять эта женщина?! — старый Ираклий фыркнул, усы встали дыбом. — Ведь любой мужчина, возведенный на ее ложе, будет унижен: получится, что не он, а она завоевала его! Или она станет царицей, и другие цари будут оспаривать право стать ее мужьями? Но ведь и эти цари будут такими же мужиками-простолюдинами, как она! Унаследуют ли царства их дети? Или будут перебиты в колыбелях, а на трон возведут новых пастухов или гончаров, или конюхов? Кто ваш Верховный Вождь по роду?

— Он из… э… сапожников! — Датико хотел сказать это гордо, но смутился, стушевался под хохотом соплеменников.

— Ва-ай… Даже в нашей маленькой деревне — и то есть свой князь. Сапожник… Не мог купить титул! — Ираклий махнул рукой; веселые спутники сына в гимнастерках поднялись из-за столов, потянулись к начальнику. — Уходи, Дато!

Раздался гул; неизвестно, малой, большой ли кровью обошлось бы пиршество, — не возникни рядом со старым Ахурцхилашвили поп-гигант Акакий: на этот раз бледный, с искаженным страхом лицом. Поп был местный, из сванов, окончил духовное училище, знал грамоту и Писание — и самые мудрые старики звали его, бывало, за стол совета. Дураков он учил так: первый раз — кротким увещеванием, второй — свирепой руганью, а в третий — так стукал пудовым кулаком по голове, что дурак падал навзничь, и не скоро подымался. В небольших селениях ценят сильных людей, склонных к тому же к решительным действиям.

— Э-эй!! — кричал он, держась одной рукою за рукав Ираклиева бешмета, другой — отбиваясь от кинувшихся на защиту старика сыновей. — Опомнитесь! Прости, прости их, Датико, сынок! Молчите-е!! — заорал вдруг поп медвежьим голосом. Шум начал стихать; прекратился.

— Вы безумцы, — устало молвил Акакий. — Слишком долго сидите вы здесь, в этих горах, в своей гордости и ничтожестве, и совсем потеряли всякое рассуждение. Зачем вы беснуетесь? Разве Дато сам придумал веление отдать вождям двух наших детей? Это — власть, а с нею нельзя шутить, какою бы она ни была, ведь всякая власть — от Бога, в наказание или поощрение за грехи или праведную жизнь. Захочет она — и не станет через три дня ни этой деревушки, ни всех жителей ее. Того вы хотите? Подумайте о своих предках, о себе, о детях своих. Народ наш и так мал… зачем давать Сатане шанс совсем уничтожить его? Поклон тебе, Датико, что согласился принять от нас одну девушку. Я считаю, что это должна быть дочь батоно Ираклия, а твоя сестра — Анико…

— Правильно! — воскликнул кто-то за столом. — Молодец поп! Дато — твой помет, Ираклий, и ты должен ответить за него!

— И еще я предлагаю отдать самого кроткого, самого чистого, самого честного нашего юношу — Захари Махатадзе. У его родителей большое семейство, и им будет не так больно, как если бы он был чей-нибудь единственный сын, или брат. Я сам с мукой отрываю Захари от своего сердца — ведь он лучший певчий моего храма! Но — такова, видно, судьба, таков перст Господень… Это будет и моя жертва. А родителям его заплатим выкуп, уважаемые… Так ли я сказал?

— Как на камне высек, Акакий!..

И все ринулись из сада, оставив в нем оцепеневшее семейство Ахурцхилашвили.

Что касается юного Захари — вряд ли кто в селе пожалел, что ему придется покинуть родные места — лишь священник, это уж действительно: парень был прекрасным певчим, и много помогал ему в храме. Но он был и дурачок — в остальном от него не было проку ни жителям, ни семейству. Еще он любил плясать в любой компании на вытянутых цыпках, выбрасывая руки на уровне груди то вправо, то влево. Охотно танцевал перед ребятишками; те били в ладоши, подражая разным инструментам. Работник Захари был никакой: напутает, засуетится, перепортит. Куда было его девать? Оставлять до старости лет на потеху деревне? Захоти он жениться — запретят свои старейшины, и снова мудро поступят: жизнь в горах тяжелая, требует держать себя в достоинстве и трудах; наплодится в селе дураков — а кто будет их кормить и обиходить? Да и само их присутствие рядом никому не на пользу: что хорошего, когда рядом с размеренным, неторопливым, из века в век текщим крестьянским трудом поселяются праздные люди, для которых жизнь — это веселый визг, игра, пляски с утра до ночи, скакание по улицам и кривляние?

Хотя — не возникни Датико и не поставь своих условий — Захари не пропал бы, и жил попрежнему безбедно, танцуя и напевая: защита попа Акакия многого стоила.

Но сколь он был красив и строен! На точеном лице — ни единого признака ущербности. Когда он под вой матери, тоскливые крики ребятишек, прощавшихся со своей игрушкой, молитвы и напутствия Акакия сел утром в бричку, чтобы ехать в долину — сидевшая рядом Анико глянула на его тонкий и гордый профиль, впечатавшийся в крутой склон близкой горы; сердце ее схватило горе, и она тихо заплакала.

— Не плачь, сестра, — Дато погладил ее. — А, чего ждать! Все простились уже, а мы ждем, ждем… Пош-шел, ну!! Не плачь, Анико. Все будет хорошо.

Когда добрались до Джвари, Дато поговорил о чем-то с одним из веселых своих спутников, и тот исчез; вновь появился уже в Зугдиди, перед тем, как бричке выкатиться на главную дорогу, идущую через всю Грузию: там впервые благодатный ветер Колхиды коснулся щек юных спутников Дато.

В тот промежуток времени в горном сванском селе убит был поп Акакий; убийца выстрелил, когда гигант окуривал дымом ореховые деревья в своем саду. Никто не слышал выстрела — Акакий лишь хрипанул вдруг, осел, и помогавшие отцу ребятишки увидали во лбу его дырку, откуда вытекала сизая капля. Мигои собрали мужчин, но — кого ловить, куда скакать? Не могли толком даже установить направление, откуда пришла пуля. Пока шумели, кричали — стало темно. Видно, убийца учел и это. Кого будешь искать в темноте? На другой день всадники прочесали все дороги и ближние ущелья, где мог укрыться злодей — но все было напрасно.

А Дато Ахурцхилашвили с сестрой Анико и Захарией Махатадзе, с вновь вставшим в строй белозубым весельчаком катили и катили своею чудной дорогой: через Самтредиа, где им довелось видеть бегущую со Сванетского хребта Цхинискали, через Кутаиси и Гори, где Дато показывал места, связанные с Верховным Вождем, они пересекли несколько мостов через великую Куру, последний перед самым Тбилиси — и вот въехали в него, и потряслась легкая бричка по узким шумным улочкам, мимо базаров, мимо маленьких и больших домов.

В квартире их встретила красавица Манана — с длинным тягучим взглядом, и все тело ее словно пребывало в плавном тягучем полуобмороке: реяли руки, нервная шея двигала голову. «Встречай гостей! — весело закричал Датико. — Гляди, каких привез красавцев! Они будут здесь учиться. Горам нужны новые люди!» Она кивнула, и уплыла куда-то, в глубину множества комнат. Ребят провели в темноватый закуток для прислуги, и они поели с охранниками. Потом ходили по квартире: внюхиваясь, вслушиваясь, привыкая к стенам. Захари изумился паркету, он то и дело пытался танцевать на нем — становясь на цыпки, гортанно вскрикивая; скользил и падал. Ночью Анико, устроенная в конурке без окон, стащила с кровати матрац, подушку, белье, и легла на полу: она не умела спать на мягком. Девушка дрожала, ей было горько и стыдно, словно она лежит голая перед пожилыми людьми с жадными глазами: кругом не было ничего, что с рождения прикрывало ее от мира: гор сверху, зеленых долин и озер снизу, суровых и верных братьев рядом, отца — столпа Вселенной, матери с бабками, теток и дядьев в соседних домах. Анико плакала, плакала, плакала…

Назавтра их отвели в педтехникум — и зачислили, абсолютно неграмотных, на подготовительное отделение. Захари направили в общежитие — а Анико брат не пожелал отпустить от себя. Юношу-танцора, дурака, она еще встретила в первый день занятий, — потом он сразу вдруг исчез: из общежития, техникума — без всяких следов. «Наверно, сбежал домой, — утешал ее и себя Датико. — Подлец поп: я с первых слов понял тогда его жабью суть! Но ничего не мог сделать: что поймут люди, привычные к яду старой лжи!..». И только учась уже на втором курсе, встретила на авлабарском базаре односельчанина, с которым вместе когда-то спустилась с гор. Захария был хорошо одет, щетина перла со щек, лишь ноги остались по-прежнему беспокойны: припрыгивали, дергались, словно у норовистого жеребца. Он спокойно, даже с гордостью поведал Анико, что стал вором: сбежав тогда, он скитался в городе, бедствовал, голодал, пока не наткнулся случайно на них, и они приняли его в свою компанию. Дела его шли неплохо; хмельной диковатый взгляд блуждал по сторонам, и внезапно останавливался на какой-нибудь точке; внимательно, до дрожи, всматривался в нее. «Что же ты не ушел домой, в горы?» — спросила юная Ахурцхилашвили. «А! Домой! — Захария махнул рукой. — Разве дома я найду такой паркет, какой бывает здесь!» Они расстались, и Анико вздохнула: ну, вот и Захария тоже нашел на чужюине свой тайный союз…