Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник Страница 33

Он совершенно успокоился, поскольку Дельфина оказалась дома. Нет, эта женщина даже в мыслях никогда не переступала порога гарсоньерки. Но какова же сила слова, если оно способно ввергнуть нас в такой бред?

Несколько дней спустя, пообедав в ресторане на Левом берегу с одним из директоров и двумя компаньонами фирмы, он не сразу пошел домой, так как было еще рано, а решил побродить по Сен-Жермен-де-Пре. Этот район был ему чужим. Его парижский горизонт ограничивался примерно Нейи, где он жил, Елисейскими полями, где он работал, и Большими бульварами, где он развлекался. И все же во время майской революции 68 года он не раз бывал в Латинском квартале и в Сен-Жермен. Он заходил в Сорбонну и Одеон, внимательно слушал речи всех ораторов, присутствовал при стычках полиции со студентами — то симпатизируя им, то сомневаясь в их правоте, то захваченный мужеством молодых, то остывая из-за их презрительного тона, их дерзости, их исполненного ненависти сектантства, вызывающих в памяти пугающие исторические аналогии. Некоторые наблюдатели отмечали, что в те дни «буржуа» были для молодых тем же, чем евреи для нацистов: своего рода катализатором агрессивности. Марсиаль сам толком не знал, был он за разрушение или против. С одной стороны, поскольку в нем самом есть что-то от фрондера, анархиста и даже социалиста, он соглашался, что установленный порядок следует разрушить; но, с другой стороны, его пугала угроза терроризма подростков, которые не пощадят старшее поколение, он испытывал отвращение к идиотским разглагольствованиям на стихийных митингах, где отдельные блестящие выступления тонули в потоке глупостей, его отталкивало слабоумное и лицемерное попугайничанье примкнувших к движению. Столько дураков и трусов кидаются очертя голову, надеясь на полном ходу вскочить в поезд, что пропадает всякая охота присоединиться к этой толпе.

В этот вечер Сен-Шермен-де-Пре никак не был революционным. Или, вернее, от времен революции осталось лишь стремление превратить повседневную жизнь в сплошной праздник. Принцип удовольствия главенствовал над всем. А принцип реального подхода к миру, принцип, который напоминает об инерции окружающего, об обманчивости желаний и бесплодности мечты, растворялся в радужных переливах фосфоресцирующего света, в гуле и суете молодой, счастливой толпы. Марсиалю повезло, он нашел свободное место на террасе одного из кафе и стал наблюдать за людьми, проходившими мимо, прислушивался к разговору за соседними столиками. В радиусе трехсот метров не было видно ни одного старика. Все — от пятнадцати до пятидесяти лет — удивительно молоды, и лицом, и сердцем, и речами. Ясно, что для всех важно одно — приятно провести время. Словно под серым асфальтом улиц плескалась морская волна. Речь шла о спектаклях, о книгах. В культуру играли, как в фанты, ее нацепляли, как шейный платок, купленный в drugstore[16], как яркие побрякушки, которые носят на груди, в ушах и на запястье все эти молодые люди, переряженные в добрых дикарей из «Галантной Индии» Рамо. Однако после майской революции никто бы не осмелился выставлять напоказ бесстыдное сибаритство буржуазии. Следовательно, культура должна была обязательно ниспровергать основы. Все театральные постановки, например, разоблачали репрессии. Марсиаль услышал слово «хеппенинг», которое он уже знал. На «хеппенинг» ходили, как на мессу… А после этого преспокойно можно было купить себе джеллабу или сари у Жана Букена, не слишком тревожась о судьбе слаборазвитых стран.

Такого рода тревоги, видимо, никого не терзали в этом квартале. На всех лицах лежал отпечаток предельной беззаботности. Слушая, что говорили эти мальчики и девочки, — ровесники его детей, Марсиаль думал, что их политические интересы сводятся лишь к одному: как можно приятнее провести время. Но он ощущал и нечто другое, однако, что именно, он пока еще не улавливал. И вдруг фраза, произнесенная молодым человеком за соседним столиком, все осветила, как вспышка молнии. Этот молодой человек был иностранцем, судя по его акценту, — то ли с юга Европы, то ли из Балканских стран. Его спутник, француз, казался лет на двадцать старше. Речь шла о машинах, Марсиаль уловил слово «ягуар». Француз сказал что-то тихо, умиротворяющим тоном, во взгляде и улыбке светилась нежность и доброта. Марсиаль расслышал только последние слова: «Ты нетерпелив, малыш». И тогда молодой человек повернул к другу свой жесткий профиль и кинул ему в лицо: «Мне некогда ждать!»

Мне некогда ждать… Смутное чувство, которое Марсиаль испытывал уже несколько минут, вдруг определилось, достигло мощной, почти разрушительной силы, оно было сравнимо только с тем чувством, что терзало его когда-то в кошмарах, всегда одних и тех же: он снова в коллеже, сидит в своем классе, но с ребятишками гораздо моложе его, а его однокашники уже давно учатся в университетах или даже работают, и он чудовищно подавлен, его мучает стыд, ощущение своей никчемности, отсталости, невыносимость этого топтания на месте… «Мне некогда ждать»… Эти несколько слов были ему приговором. Он опять отстал, как в том кошмаре. Отстал, потому что лишен какого-то шестого чувства, не отмеченного, правда, в учебниках психологии, быть может, способности нового восприятия, которое человечество до сих пор не развивало в себе, если не считать поэтов, но которое внезапно, в результате таинственной мутации, приобрело для молодого поколения остроту, важность, жизненную необходимость зрения и слуха: чувства Времени, ощущения недолговечности. Марсиаль провел юность, не подозревая ни того, какой удивительной привилегией он пользуется, ни того, что привилегия эта будет у него отнята. А вот молодые вокруг него прекрасно знают, что этот период их жизни должен быть прожит сознательно, без потерь, потому что он длится недолго. Молодость для них не прелюдия к жизни, а самоцель, и понятно, что ради нее надо жертвовать всем. Они живут в своем кругу так замкнуто, так ревниво оберегают свою автономию, так сторонятся мира взрослых именно потому, что хотят полнее насладиться своим временным господством. Достаточно бросить взгляд на старших, чтобы понять, что торопливость, горячность молодых оказались заразными. Отныне все хотели получить все, и тотчас же. Ни у кого теперь нет времени терпеть, надеяться, ждать. Каникулы выплеснулись из сроков, установленных традицией, и распространились на весь год. Всеобщая одержимость, лихорадочное стремление проводить жизнь в идеальном краю счастья… «А я, — думал Марсиаль. — А я?» Его тревога, которая, казалось, улеглась за последние дни, пробудилась с новой силой. Он должен нагнать ненагоняемое отставание своей жизни. Времени у него мало — скоро сила его убудет, ум притупится, наступит дряхлость. Времени у него осталось в обрез, чтобы любить, открывать, узнавать, чтобы испытать то, что ему пока еще неведомо, будет ли это — страсть, вдохновение, бред. Ничто его не остановит — отныне он не намерен считаться ни с кем и ни с чем в своей последней попытке «оседлать жизнь», что бы это ни значило… Да, пришло Время сделать окончательный выбор и действовать. И Марсиаль почувствовал, что сегодня в нем созрели новая решимость и новая ответственность — как у главы правительства, который в момент надвигающейся опасности объявляет в стране чрезвычайное положение.

3

После своего визита к Юберу он то и дело глядел на себя в зеркало. Он подробно изучил свое лицо и решил, что необходимо срочно вернуть этому лицу хоть немного утерянной свежести и молодости. Диета, которую он соблюдал последние два месяца, правда с отчаянными срывами, предаваясь вдруг чревоугодию и даже обжорству, помогла ему скинуть несколько кило. Он еще не достиг стройности, но явно стал более подтянутым. Однако лицо его было по-прежнему немного одутловатым, и это выдавало его возраст, подчеркивало, что он давно уже достиг зрелости. Когда Марсиалю было двадцать лет, все отмечали мужественность его черт. «Профиль трибуна». А сейчас, тут Юбер не ошибся, лицо его больше напоминало ожиревшего римского императора времен упадка. Что делать? Снова заняться спортом? Теперь он уже был на это не способен. У него одышка, суставы окостенели, а мускулы ослабели из-за отсутствия упражнений.

Как-то он прочел в иллюстрированном журнале большую статью о новой отрасли промышленности — косметике. За последние десять лет эта отрасль приобрела большой размах. Француженки тратят теперь в три-четыре раза больше денег на уход за собой. Но совершенно новым фактом, отмеченным во всех странах Западной Европы, является небывалый рост потребления косметических товаров мужчинами. В Париже было даже создано несколько институтов косметики и клиник специально для мужчин. И не надо думать, что клиентура этих заведений состоит из золотой молодежи, франтов, женоподобных мужчин или тех, кого профессия обязывает всегда быть в форме. Скажем, актеров. Вовсе нет. Вполне уважаемые господа, промышленники, высшие чиновники, политики несколько раз в месяц посещают косметические кабинеты, прежде обслуживавшие только женщин. В числе их постоянных клиентов есть даже епископ. Более того, несколько профессиональных спортсменов: боксеров, регбистов (Марсиаль был этим ошеломлен). Сперва эти господа, может, и чувствовали себя чуточку неловко, но теперь они ходят в Институт красоты с высоко поднятой головой, «без комплексов», как писал автор статьи. И они регулярно пользуются питательными кремами, лосьонами, стягивающими кожу, тоном, дезодоратами и даже пудрой (Марсиаль вздрогнул, представив себе, как бог стадиона, титан овального мяча открывает пудреницу и деликатно орудует пуховкой). Короче говоря, это настоящая революция нравов. И журналист объяснял это явление: современный культ молодости придает особую ценность красоте и вместе с тем обесценивает те достоинства, которые приходят с возрастом. Отныне мужчины и женщины старше сорока лишь с большим трудом могут найти работу. Повсеместно берут только молодежь. Естественно, это неоязычество связано с экономикой все растущего потребления.