Георгий Садовников - Большая перемена (сборник) Страница 33

Теперь я приходил в школу раньше всех, стараясь перехватить свёрток, пока на него не наткнулись другие, а заодно и застукать саму непрошеную и упорную благодетельницу, но она всё равно успевала меня опередить и, подкинув посылку, скрыться из учительской, не забыв вернуть ключ техничке тёте Глаше. На пятый день я и вовсе пришёл на полчаса раньше, спрятался за шкафом и просидел в засаде до появления коллег. А когда удосужился проверить этажерку, нашёл очередной свёрток, он лежал на привычном месте. В нём были ещё тёплые голубцы.

Я вспомнил загадочную улыбку тёти Глаши, с какой она мне вручила ключ, — техничка что-то знала. Прихватив свёрток, я спустился в школьный вестибюль.

Седоволосая пухленькая тётя Глаша сама покатилась навстречу, будто только меня и ждала, радостно говоря:

— Понравились? Ещё не съел? Кушай, кушай, пока не остыли совсем!

— Значит, они ваши? И котлеты, и пирожки? А сегодня и голубцы?

— Я только отнесла. А готовила она сама, — сказала техничка.

— А кто она, тётя Глаша? Я должен знать её имя!

— Не велено говорить. Но ты не бойся. Она — девушка хорошая.

Неужели это Лина?!

— Тётя Глаша, а она какая из себя? Волосы, наверно, чёрные, знаете, такие мягкие? Причёска вот так? — Я провёл над головой руками, изображая ниспадающие струи. — Глаза синие-синие, как Тирренское море. В ясную, солнечную погоду, конечно. Талия, как у песочных часов. Это она?

— Не скажу, какое море. А ты — лиса, лиса, надеешься: проболтаюсь? Нет, лучше и не пытай!

— Не скажете, выброшу в урну, — пригрозил я, не зная, чем ещё её взять, и даже шагнул в направлении урны для мусора. — Ну, тётя Глаша, решайтесь!

— Выбросишь — и поступишь не по-людски. Она старалась от всего сердца.

— Тётя Глаша, ведь я должен её поблагодарить, если по-людски. Верно? А как это сделать, не зная, кто она и откуда? Хотя бы намекните, ну, тонко-тонко, с волосок, а я уж догадаюсь сам.

— Не тонко, не толсто, — беспощадно отказала тётя Глаша. — Не волнуйся, я твоё спасибо передам.

— И ещё передайте: чтобы это было в последний раз! Я запрещаю!

— А этого не передам! И не надейся! — сурово предупредила техничка. — Доброту нельзя запретить! И слава богу!

Так ничего и не выяснив, я вернулся в учительскую, страстно надеясь: добрая самаритянка — она, Лина. К тому же именно сегодня исполнилось ровно три месяца со дня нашего знакомства. Для меня это знаменательная дата.

Я почтил эту дату вставанием.

— Сидите, сидите! К чему церемонии! — торопливо бросила директор, входя в учительскую.

Я поспешно сел — вдруг сочтут подхалимом.

Закончился первый урок, — он у меня был свободным, — учительская наполнилась жужжанием, точно пасека в солнечную летнюю погоду.

— Нестор Петрович, полюбуйтесь на своего питомца! — С таким горестным предложением в комнату влетела Светлана Афанасьевна и протянула ничем не примечательную школьную тетрадь.

Тетрадка была предупредительно открыта на первой странице: мол, извольте, читайте. Я прочитал первые строчки, небрежно нацарапанные шариковым пером: «Классное сочинение на тему „На кого я хочу быть похожим“». Ниже, с начала абзаца крупными старательно выведенными буквами, точно автор бросал вызов всему остальному миру, было написано: «Ни на кого. Только на самого себя». И всё! Дальше страница чиста до последней линейки. Я взглянул на обложку. Тетрадь принадлежит… ну разумеется, Ганже. Да и кто ещё способен на подобный номер?!

— Вот карандаш! Ставьте сами, что считаете нужным!

Она вложила в мои пальцы красный гранёный карандаш.

Я решительно поставил Ганже единицу, прочертил её на пол-листа, добавил к отметке такой же здоровенный восклицательный знак и, высунувшись в коридор, велел одному из учеников немедля передать Ганже: пусть он срочно явится к нам, в учительскую.

Увидев в моих руках родную тетрадь, Ганжа деловито осведомился:

— Два?

— Единица! — И я едва удержался от злорадства, не показал ученику язык.

И тут он, опережая мою обвинительную речь, сам перешёл в атаку, возмущённо закричал:

— Нестор Петрович! Я, Григорий Ганжа, играю за завод в волейбол! Выбиваю из мелкашки пятьдесят на пятьдесят. Светлана Афанасьевна, я, между прочим, ни разу не разводился! Так почему я, Григорий Ганжа, должен быть на кого-то похожим? Ответьте!

— Возьмите, Ганжа, тетрадь, ступайте и хорошенько подумайте: правы вы или вас занесло не туда, куда надо? — посоветовал я, стараясь сохранять хладнокровие.

— Я уже думаю. И буду думать! Сам! Глупые или даже умные, но это будут мои мысли! Учтите! — предупредил Ганжа, бросая нам новый вызов.

Он вышел в коридор и ещё долго возмущался там, среди учеников. До нас доносилось:

— Я сам научился играть на гитаре! Не слабо? Как, как? Купил самоучитель и овладел, — огрызнулся он на чей-то, наверное сейчас неуместный, вопрос и снова завёл своё: — Так почему я, Григорий Ганжа, должен быть похожим на кого-то другого?

Но я уже размышлял о своём. В этот вечер у меня сплошные даты, только поглядывай на часы. Я рассказываю на уроке о Чингисхане, а сам исподтишка смотрю на циферблат.

В двадцать два часа три минуты Лина поинтересовалась временем. Разве это не дата? И я спрашиваю:

— В каком году была битва на Калке?

— В тысяча двести двадцать третьем году! — лихо докладывает ученик.

— Правильно! Молодец!

А провожать её я пошёл в двадцать три часа тридцать минут. Тогда закончились танцы.

Я всё помню подробно. Например, как выглядели в тот вечер физиономии её кавалеров. Один из них отозвал меня в сторону и прошипел:

— Предупреждаю! Будешь маячить перед глазами, выверну наизнанку, как Мюнхгаузен того волка, и посмотрю, чем ты набит. Ватой или соломой!

Тут к нам подошла Лина и проворковала, ловко скрыв иронию.

— Лёнечка, осторожно, руками не трогать! Нестор Северов — ценное достояние, оно принадлежит науке. Будущему нашей науки!

— Да я ничего… Правда, ничего? — обратился он ко мне за поддержкой.

Я пожалел его и подтвердил: мол, он действительно «ничего»…

И всё же они не её пирожки. Лина никудышная повариха. Однажды, будучи у меня в гостях, она сварила картошку. Я ел это блюдо, давясь. Картофель был недоварен. И неизвестно, чего в нём было больше: крахмала или соли. И к тому же вряд ли её теперь заботит мой желудок.

Из школы я шёл в толпе учеников. Постепенно толпа редеет, голоса растекаются по улицам и переулкам. И вот я в одиночестве шагаю по тротуару. Да небольшая группа голосов ещё движется посреди мостовой. Вдруг из их общего строя вырывается отдельный вопль:

— Нет, только подумать! Я хочу подражать себе самому, и за это мне вставили кол!

…А я припоминаю новые даты.

В ту ночь мы долго стояли у её подъезда — Лина рассказывала сказку собственного производства и никак не могла довести до конца. Она творила прямо на моих глазах, а я с изумлением следил за этим процессом. Её склонность к сочинительству оказалась для меня сюрпризом. Оказывается, она давно выдумывала сказки, а я, дурень, их принимал за чистейшую правду.

Сюжет сказки был непритязателен для сторонних людей, но для нас, историков, весьма актуален: некий молодой и уже гениальный (поняли намёк?) археолог, роясь в скифском кургане, нашёл прекрасную девицу. Она спала на тахте, рядом лежал раскрытый томик Артюра Рембо. Девушку заколдовал скифский вождь, она отвергла его домогательства, и тот отомстил, опоив убойным снотворным зельем.

Возмущённая скифская общественность резко осудила поступок вождя. Он был свергнут и переведён на должность заведующего артелью, точившей наконечники для стрел. Но с девушкой уже ничего нельзя было поделать — она погрузилась в многовековой сон. Даже верховный терапевт и тот опустил свои искусные руки. Так проспала она две тысячи лет.

Археолог, разумеется, её поцеловал — он был, как и положено учёному, рассеян, а девушка чертовски красива, и он это сделал машинально. Она открыла глаза и согласилась выйти за него замуж — поцелуй в её времена был равен предложению вступить в брак. Учёному, посвящённому в обычаи старины, пришлось подчиниться и официально просить её руки. Мораль сказки была такова: не целуй незнакомых скифских девушек, они старомодны. Но как и положено сказке, всё закончилось добром. Теперь эта пара живёт в Черёмушках, нет, не в московских, — в местных. Она пишет детские книжки.

Он недавно вернулся из заграничной командировки, копался в монгольских степях…

Закончив, Лина словно бы небрежно поинтересовалась: ну и как мне её опус? Не правда ли типичная графомания? Однако ждала ответа, не сводя с меня глаз, следила, буду ли я искренен или совру малодушно. И хотя эта душещипательная история была украдена из «Спящей красавицы», сказка мне, простаку, пришлась по нраву — в археологе угадывался наш общий знакомый — будущий, вернее скоробудущий, аспирант. Так я и сказал Лине. Долго мы стояли и после того, как сказка была досказана. Было полнолуние — любимая пора оборотней и прочей нечисти, но мы чувствовали себя превосходно. Луна мощным софитом освещала наш любовный, как мне тогда казалось, дуэт, в её мистическом белом свете Лина выглядела прямо-таки сказочно, подобно той, скифской, красотке.