Аксель Сандемусе - Былое — это сон Страница 33

Если б я жил во времена Мопассана, у меня вряд ли было бы больше полусотни детей, то есть пятая часть того, что можно ждать от так называемого нормального мужчины, причем в это число вошли бы вообще все дети, которые могли бы от меня родиться при всех обстоятельствах. С точки зрения Мопассана можно сказать, что я эротичен всего на десять процентов.

Объясняется это просто: когда-то — во времена ранней юности — я пытался иметь связи с женщинами, которые мне были безразличны и с которыми мне не о чем было разговаривать. Как правило, из этого ничего не получалось. Я никуда не годился.

Много лет спустя я понял, в чем дело, и мне стало даже приятно. Надеюсь, ради твоего же блага, что ты похож на меня в этом отношении. А это значит, что ты гораздо эротичнее, чем мужчины по Мопассану. Думаю, ты понимаешь, что мои приключения — назовем их так — не имели ничего общего с грубой чувственностью и что два серьезных увлечения, дюжина занимавших меня и тридцать пять случайных связей — это не слишком много для мужчины, которому уже за пятьдесят. Не забывай также, что в течение двадцати лет я весьма котировался на брачной бирже как выгодный жених, мамаши выставляли передо мной своих дочек, точно рабынь на невольничьем рынке. Но я не американец, и у меня были свои понятия о любви. С любовью нельзя шутить, ею не торгуют на рынке. В последние годы я стал мизантропом. Это случилось после того, как я увидел, во что превратилась супружеская жизнь моих друзей, и понял, чего избежал, не женившись ни на одной из тех женщин, на которых хотел жениться. Самый страшный пример — это Агнес.

Я постараюсь как можно понятнее рассказать о тех двух нитях, которые тогда, в Осло, я держал в руке. Кто-то сказал: кто неясно мыслит, тот неясно говорит. Это не всегда так, есть вещи, которые трудно объяснить словами. Но я попытаюсь…

Меня занимала моя собственная проблема, хотя я никак не мог осознать до конца ее суть. Кое о чем я догадывался, кое-что приоткрылось мне в убийстве Антона Странда. Почему? Сам не знаю. Я искал свидетелей по двум делам, по делу Карла и по своему собственному.

Все, что я пишу, вращается вокруг этого, переплетается с этим.

Я вижу в окно луну, высоко плывущую над Сан-Франциско. Интересно, не луна ли когда-то разбудила мысль наших предков? Еще и поныне она заставляет элегически настроенную молодежь выделять нечто вроде мыслей. Молодые люди садятся и пишут стихи, которые напоминают вой первобытного человека. Луна творит чудеса. Она совсем не то, что солнце или звезды, которые то появляются на небе, то исчезают. К такому феномену мы привыкаем сразу же по рождении: то женщина рядом с нами, то вдруг ее нет.

С луной все иначе, она не просто появляется или исчезает. Бывает полная луна, бывает половина, четверть и более мелкие доли; причем она убывает с одного бока, а прибавляется с другого. Иногда она видна днем точно так же, как ночью, а потом не видна ни днем, ни ночью. И у обезьяны рождается первая мысль: черт побери, что это творится с нашей луной?

Прошло несколько миллионов лет, и обезьяна развилась настолько, что задала вопрос: а что, собственно, творится со мной?

Ты молод и, конечно, не понимаешь, что значит сидеть в одиночестве, когда тебе за пятьдесят, пытаясь воссоздать то, что давно забыл, на что не смеешь взглянуть. Что творилось со мной, чем были эти пятьдесят лет?

Я хотел бы выяснить это, пока не умер.

Молодость беспечна. Сама она, правда, не верит в свою беспечность, но подожди и увидишь, каким ты станешь в пятьдесят. Что нам известно о годе, который еще не кончился? Мы знаем только о том, что у нас есть или было. Я не верю в объективность, разве что в математике, да и то не очень. Смешно, когда двадцатилетний рассуждает о тех, кому уже сорок. Что знает фригидная женщина о фригидности или скопец о половом бессилии?

Мы все оставляем за собой трупы. В последние годы мне часто снится один и тот же сон: я долго лежу и плачу в темноте, потом мне становится легче, я понимаю, что есть спасение, взбираюсь на гору и беспечно ступаю в пропасть.

Гюннер пришел ко мне выговориться, он еще не знал, что Сусанна досталась мне. Я уже писал: мы дали ему достаточно поводов для сожаления.

— Мне теперь жаль, — сказал он, — что я так и не показал ей город, где я родился. Ей бы следовало увидеть его со всеми окрестностями. Мне больно, что я уже никогда не побываю там вместе с ней.

Меня обдало жаром при мысли, что Гюннер в двух словах высказал мое заветное желание.

Нам почти ничего не известно про женщин, но мы знаем, что они презирают наши воспоминания и места, святые для нас. И охотно делятся нашим сокровенным с другим мужчиной, даже не от жестокости, просто это сокровенное для них ничего не значит. Женщине безразлично, где мужчина родился. Ей важен сам мужчина и свое чувство к нему. Если она разлюбила мужчину, она не видит ничего дурного в том, что его преемник будет читать его книги или курить его трубку, она спокойно уложит его в ту же постель в пижаме предшественника. Она и не понимает, что тут такого. Страшней всего мы грешим тогда, когда даже не подозреваем, что грешим. В мире не так много зла, как глупости.

Сусанну избили три раза в жизни: один раз — отец, второй — врач-гинеколог и третий — Гюннер.

Я уже говорил, какое презрение я читал в глазах людей, когда наши отношения всплыли наружу. Тем не менее, как только Гюннер потерял голову, у нас нашлись ревностные помощники. Ведь я мог оплачивать счета в «Уголке», мог дать денег взаймы, а у Гюннера было много врагов, которых Сусанна, не задумываясь, поставляла ему. Но главное, люди не любят ссориться с богачами. Им было легко находить аргументы в мою пользу. В «Ярмарке тщеславия» говорится: «Твоя дружба с богачом стоит примерно того, что ты за нее получаешь. Любят деньги, а не их владельца, если б Крез и его слуга поменялись местами, ты ничтожная каналья, сам понимаешь, кого из них впредь радовала бы твоя хвала!»

Когда Гюннер оправился от удара, оказалось, что за то время, пока он был не в себе, Сусанна успела отобрать у него все, в том числе и Гюллан. Мне случалось слышать о таких проделках, а теперь я увидел это воочию. Я знаю, ее серьезно занимала мысль упрятать его в сумасшедший дом.

Но по моему молчанию она поняла, что я никогда не стал бы в этом участвовать и что мне стыдно. Тогда началась истерия, и она попыталась оправдать передо мной то зло, которое причинила ему.

Сусанна, я люблю тебя.

Да, видишь, мой сын, горечь в первую очередь попала в мой рассказ об этой женщине. И горечи в нем больше всего.

Сусанна во всем была Агнес, Агнес снова вернулась ко мне.

Сперва мы с Йенни встречались в самых разных местах, но вскоре стали завсегдатаями «Уголка».

Благодаря ей я познакомился со многими странными личностями, которые всегда там торчали. Таких людей я еще не видывал. У них была одна общая черта — они могли назначить встречу с тобой на любое время дня, только бы не слишком рано. Подозреваю, что большинство из них спало до двенадцати. Они без устали толковали о своей работе и о воспитании детей. Многие были вообще бездетны, и одному богу известно, на что они жили. Деньги у них случались редко, но к полуночи эти люди, как правило, бывали уже пьяны. Они были далеко не глупы и выражали свои мысли вполне разумно, но разум их был какой-то особенный, идущий вразрез с общепринятыми понятиями. Их интерес к воспитанию детей на первых порах ошеломлял, а потом приедался. О воспитании они знали все, о детях — ничего. Совершенно неожиданно они перескакивали на политику, искусство или неверных жен. Трудно было предугадать, что вызовет их смех, они вдруг начинали хохотать, будто кто-то нажал кнопку, и свысока смотрели на меня, если я не смеялся вместе с ними. В экономике и промышленности они почти не разбирались, зато прекрасно разбирались в меценатах.

Йенни не была близко знакома с этими людьми, лишь издали раскланивалась кое с кем, но я понял, что ей нравится их общество, а им было весьма желательно знакомство со мной. Вскоре мне и самому понравилось бывать в «Уголке».

Поговорив о воспитании, которого им самим недоставало, они неожиданно начинали рассказывать непристойные истории и анекдоты. Иногда очень забавные, рассказчик редко повторялся. Либо у этих людей был неисчерпаемый арсенал подобных историй, либо они импровизировали на месте.

Однажды вечером они обсуждали книги, вышедшие в так называемой желтой серии. Консервативная пресса гневно обрушилась на них. Кто-то с явным удовольствием пересказал статью из «Моргенбладет». Один пожилой полковник столько наслушался про эту непристойную, безбожную и коммунистическую серию, что в нем пробудилось любопытство. У моего сына, студента, писал он, есть все эти книги, и я начал читать их одну за другой. Я прочел уже одиннадцать книг, они очень толстые, так что этого вполне достаточно. Действительно, в них кое-где встречаются крепкие выражения, но больше всего меня удивило то, что ни в одной из одиннадцати книг мне не попался герой, который бы каждый день ходил на работу.