Максим Чертанов - Правда Страница 33

— Феликс Эдмундович?!!

— Нет, конечно, как вы могли подумать! Я говорю о Кобе. Мог он прикидываться глухонемым?

— Теоретически — наверное, — подумав, сказал Богданов. — Но только чисто теоретически. Во-первых — с какой целью? А во-вторых — он же слабоумный. Хотя ежели он страдает аутизмом... Жаль, жаль, что я не психиатр...

Даже небезызвестная Валаамова ослица, наверное, не наделала в свое время такого фурору, как заговоривший Коба. Поначалу революционеры и просто жители Куоккалы толпами бегали поглазеть на чудо, наперебой кормили несчастного пряниками и приставали к нему, требуя что-нибудь сказать; но, убедившись, что кроме «Коба хочэт кушать», «Коба хочэт жэньщину» и загадочной «квакалы», которую лучшим умам социал-демократического движения так и не удалось расшифровать, от него ничего не добьешься, постепенно теряли к нему интерес.

Приходил полюбоваться на бывшего глухонемого и Дзержинский. Действительно, именно он когда-то подобрал и пригрел Кобу, хотя, конечно, не из любви к отверженным, как полагал наивный Богданов, а исключительно потому, что ему льстило наличие молчаливо преданного и беспрекословно повинующегося раба, хотя бы и недоумка. (Феликс Эдмундович не знал о несчастных крысах, иначе б, конечно, тотчас прогнал Кобу прочь — он обожал животных.) Он долго сверлил Кобу взглядом... «Лжет, — наконец решил он, — никогда он не был глухонемым. Все слышал. Но понимал ли что-нибудь? Нет, такое притворство невозможно. Иначе б это был не человек, а исчадие адское. Нет, нет, он ничего не соображает. Это тупое орудие будет служить мне верой и правдою». И он подарил Кобе большую плитку шоколада и коробку папирос и спросил, не желает ли тот взять какую-нибудь революционную фамилию, как все порядочные люди. Коба немного подумал и сказал робко — надо полагать, ориентируясь на пример Гриши Зиновьева, — что хочет называться Тюльпановым или, на худой конец, Рабиновичем. От этого Феликс Эдмундович весь перекосился и предложил ему простую и скромную фамилию Сталин, на что Коба после кратких уговоров дал согласие.

Дзержинского всегда отличала от простых смертных дерзость и смелость мышления. Он распорядился помыть Кобу, обстричь ему ногти, одеть в приличный костюм и отправил его вместе с Камо в Тифлис — грабить банки. Никто не верил в успех этого предприятия. Но Феликс Эдмундович оказался, как обычно, прав: эта странная пара отлично справлялась с делом. Деньги полились рекою. Одна беда: Камо и Коба не умели читать, не различали достоинства банкнот и поэтому тащили исключительно крупные купюры, номера которых были переписаны, так что на размене многие большевизаны едва не погорели. Взяли и Камо, причем в Гамбурге, где он по наивности пытался расплатиться в борделе русской сторублевкой. Многое вынеся из общения с Кобой, армянин так убедительно изображал глухонемого идиота, что его не выдали российской полиции, а отправили в лечебницу, где несколько профессоров с интересом обследовали его — особенно всех интересовала загадочная «квакала». Остальным большевикам пришлось перебазироваться в Женеву... Эксы, конечно, все равно продолжались, но ими все чаще занимались простые безыдейные грабители, а революционерам ничего не доставалось. Нужно было искать другие способы заработка.

— Ильич, а давай игорный дом откроем!

— Надюша, в Швейцарии это тоже запрещено, — сказал Владимир Ильич.

Сердцем, однако, он понимал, что жена права. Нужно было устроить подпольный игорный дом и найти для этой деятельности хорошее прикрытие. И, посовещавшись с Богдановым, он кое-что придумал: помимо денежных доходов, выдумка его позволяла еще и транспортировать нелегальную литературу...

Через пару недель на одном из домиков в тихой женевской улице появилась вывеска: «Международное бюро похоронных услуг „Willkommen“. Бальзамирование. Лучшие парижские гробы. Экспресс-доставка покойников». Полицейский, заглянув туда, увидел ряды дубовых гробов; один из них раскрытым стоял на столе, и в нем лежал мертвый человек с белым лицом, подле которого суетились некрасивая дама с кисточкою в руках и чернобородый мужчина. Полицейский понял, что они заняты подготовкой усопшего к погребению, и, сняв головной убор, почтительно ретировался.

— Как настоящий, — с гордостью сказал Богданов и отступил на шаг, любуясь своей работой. — Верно, Надежда Константиновна?

— Красавец. — Крупская поправила ленту в венке. — Хоть на выставку.

— Отлично, отлично, — сказал Ленин, входя и потирая руки. — Экие вы чудеса творите из обычного папье-маше! Газеты и прокламации уже упаковали?

— Они под трупом.

— Надя, ты сопроводительные документы подготовила?

— А то как же. Вот, на трех языках.

— Ну и славно. Отправляйте покойного в Москву. А по вечерам на втором этаже похоронного бюро

горел свет, и двигались в окнах тени, и добропорядочные швейцарцы крестились, взглядывая на них. Там, внутри, уютно шелестели карты по зеленому сукну, и слышался звон монет, и хорошо одетые люди разговаривали тихими голосами. Впрочем, они могли не опасаться полиции. Вид покойников, уложенных в гробы, отбивал у блюстителей порядка всякую охоту любопытствовать. Когда же скорбящие родственники женевских умерших, привлеченные вывеской, заглядывали в «Willkommen», то их огорошивали такими бессовестными и ни с чем не сообразными ценами, что они тут же уходили восвояси. (Богданов, правда, желал заниматься настоящими трупами, но его отговорили: хлопотно и негигиенично.)

Казалось бы, золото должно рекой политься, но вот беда: едва ли не самыми рьяными посетителями подпольного вертепа сделались большевики. Они брали деньги взаймы в партийной кассе и потом проигрывали их друг другу, и в результате партийная касса не только не росла, но даже убывала, потому что иногда большевики проигрывали партийные средства совершенно посторонним людям, а какой-то швейцарец ухитрился трижды сорвать банк при игре в покер.

— Зачем же вы, Владимир Ильич, даете взаймы всякому? — негодовал Дзержинский.

— Не всякому, а товарищам по партии, — огрызнулся Ленин. Но в данном случае он вынужден был признать правоту Железного. Касса съеживалась, как снеговик по весне.

— Леонид Борисович, одних карт недостаточно; я рулетку хочу устроить, — сказал он Красину.

— Замечательная мысль, — отвечал тот, — но чем я могу быть вам тут полезен? Я в азартных играх ничего не смыслю.

— Вы же инженер!

— Да, но какое...

— Сделайте такую рулетку, чтобы можно было управлять шариком.

— Гм... партия ставит передо мной интересную задачу, — сказал Красин. — Пожалуй, я посоветуюсь с Кржижановским.

И он посоветовался с Кржижановским, и они сделали такую рулетку и запретили своим играть в нее, и деньги наконец-то повалили валом. Никогда прежде у революционеров не было столько денег. Теперь все они одевались у лучших портных и пили исключительно шампанское «Вдова Клико». Пожалуй, они уже могли бы предпринять новую попытку свержения Романовых. Но Феликс Эдмундович решил не спешить. «Неуспех переворота — это предостережение мне свыше. Провидение хочет мне сказать, что, покуда Михаил не взойдет на трон — ничего у меня не выйдет. Стало быть, я должен возвести его туда. Но как? Ума не приложу. Буду надеяться, что Провидение снова даст мне какой-нибудь знак».

Феликс Эдмундович терпеть не мог русских и русский фольклор; тем не менее жил он в полном соответствии с русскою поговоркой «на Бога надейся, а сам не плошай». В ожидании знака от Провидения он вовсе не собирался сидеть сложа руки и купаясь в роскоши. Имелась масса всяких дел, которые необходимо было уладить. Первоочередным из них ему представлялась ликвидация потенциального конкурента — того самого мебельщика Шмидта, морозовского родственничка. Шмидт активно участвовал в попытке революции и пытался уже претендовать на первые роли. Этого допустить было нельзя.

В деле имелись две трудности: во-первых, Шмидт после разгрома восстания сидел в Бутырках, а во-вторых, строгости в России в тот момент царили такие, что Феликсу Эдмундовичу никак невозможно было туда приехать нормальным образом, даже с фальшивыми документами и в какой-нибудь эксцентричной бороде. Но он привык решать проблемы по мере их поступления; не задумываясь покамест о проникновении внутрь тюремных стен, он нашел остроумный способ переправиться в Москву. И вскоре между ним и некоторыми товарищами состоялся разговор, который мог показаться постороннему слушателю довольно странным.

— Женский труп лучше; в нем меньше весу.

— Да они все у меня одного весу.

— Все-таки с дамским трупом лежать приятнее.

— Кому как.

— Гриша, привяжи свой дурацкий язык на веревочку. А может быть, детский?..

— Довольно споров, дети мои, — сказал Феликс Эдмундович, — на какой легче сделать документы, такой и кладите.