Дэвид Лодж - Райские новости Страница 33

«Я знаю», — заверил я, вспоминая последователь­ность событий: тошнотворный глухой удар и визг шин.

«Но адвокаты очень любят подобные случаи. Я уже довольно давно не проходила техосмотр. Времена были трудные, Льюис тянул с выплатой содержания и тому подобное, и у меня просто не дошли до этого ру­ки. Меньше всего на свете я хочу оказаться втянутой в новый процесс. Мне это не по карману. А разве другие не говорили вам, что вы должны подать на меня в суд?»

Я признал, что говорили, но повторил, что не соби­раюсь этого делать.

«Спасибо, — улыбнулась она. — Я почему-то не со­мневалась, что вы честный человек. Таких осталось не­много».

Улыбка преображает ее лицо. Обычно полная верх­няя губа придает ей вызывающий, даже сердитый вид, но когда она улыбается, все лицо озаряется полумеся­цем белых зубов в обрамлении полных губ, а ее темно-карие глаза так и искрятся.

За кофе Иоланда коротко поведала мне историю своей жизни. Она родилась и выросла в богатом приго­роде Нью-Йорка, дочь юриста, который ежедневно ез­дил на работу в Манхэттен. «Фамилия его — Аргумент, хотите верьте, хотите нет. Так и меня звали в девичест­ве — Иоланда Аргумент. Льюис всегда говорил, что это слишком уж в точку. Изначально это была какая-то гуге­нотская фамилия». В середине 60-х годов она поступи­ла в колледж в Бостоне, была очень радикально настро­ена в духе времени, специализировалась в психологии, поступила в аспирантуру и повстречала Льюиса Мил­лера, тоже аспиранта, пишущего работу по географии. Они стали жить вместе, а когда Иоланда случайно забе­ременела, поженились. В первые годы их брака Иолан­да пошла работать, чтобы содержать Льюиса, и в ре­зультате так и не закончила свою докторскую. «Вы ду­маете, что этот сукин сын был благодарен, да? Ни черта подобного». Одним из предметов юридического спора между ними является в настоящее время требование Иоланды включить в бракоразводное соглашение пункт о финансовой компенсации за ее незакончен­ную докторскую и соответствующую потерю профес­сиональных заработков. «Адвокат у меня — женщина, и она так и рвется в бой».

В 70-х Иоланду увлекло Женское освободительное движение. «Я полностью для него созрела. Но вместо того, чтобы последовать его духу и сдать экзамены на ученую степень, я со всей энергией бросилась в само это движение — встречи, демонстрации, мастерские. Какое-то время я думала, что стану художницей-феми­нисткой. Я делала коллажи из памперсов, тампонов, колготок и страниц, вырванных из женских журналов. Господи, сколько же времени я потеряла! Льюис ока­зался хитрым. Пока я выпускала пар в компании еди­номышленниц, он с головой окунулся в свою карьеру. Как только он закончил докторскую, его сделали стар­шим преподавателем кафедры. У него с Женским осво­бождением проблем не было. Другие женщины из мо­ей группы мне завидовали, он казался таким благовос­питанным. Всегда помогал готовить и ходить за покупками. Вообще-то, ему правилось готовить, нра­вилось ходить за покупками».

Однажды Льюис вернулся с большой конферен­ции, которая проходила в Филадельфии, и сказал, что ему предложили хорошую работу — адъюнкт-профес­сора, с зачислением в штат — в Гавайском университе­те. «Он отчаянно хотел получить ее. Это было продви­жением вперед, а место соответствовало его научным интересам — он климатолог. Мне идея переселения на Гавайи казалась странной — я хочу сказать, что здесь как бы не занимаются серьезной работой. Сюда едут в отпуск или проводят медовый месяц, если у вас мещан­ский вкус или много денег и вы не против длительных перелетов. Это курорт. Последний курорт. Что соот­ветствует действительности, понимаете. Здесь закан­чивается Америка, заканчивается Запад. Если вы поедете за Гавайи, то окажетесь на Востоке — в Японии, Гонконге. Здесь мы находимся на границе западной цивилизации, балансируем на грани... Но я видела, что Льюис ничего так не желает, как принять это предло­жение, и непременно потом припомнит мне мой от­каз. Все это происходило в разгар зимы в Новой Анг­лии, я простудилась, дети тоже, и Гавайи показались не такой уж плохой идеей — поехать туда на несколь­ко лет... Льюис обещал, что самое большее — на пять. И я согласилась.

Как только мы сюда приехали, я поняла, что это бы­ла ошибка, — во всяком случае, для меня. Льюису здесь понравилось. Ему нравился климат, нравилась кафед­ра — на факультете не было такого соперничества, как на Востоке, и студенты его обожали. Нашим детям здесь тоже понравилось — круглый год плаванье, сер­финг и пикники. Но я ни дня не была здесь счастлива. Почему? В основном из-за скуки. Да, вот плохая но­вость. Рай скучен, но тебе не позволяется об этом гово­рить».

Я спросил ее почему, и она уточнила: почему скучен или почему не позволяется об этом говорить? И то, и другое, ответил я.

«Одна из причин скуки — это то, что здесь нет на­стоящей культурной самобытности. Изначальную по­линезийскую культуру в той или иной степени уничто­жили, потому что она была устной. Гавайцы не имели алфавита, пока его не придумали для них миссионеры, но они использовали его для перевода Библии, а не для записи языческих мифов. Здесь нет зданий старше де­вятнадцатого века, да и тех не так много. Все, что оста­лось от тысячелетней истории Гавайев до капитана Кука, — это несколько рыболовных крючков, топоров и кусков ткани «тапа»[49] в Епископальном музее. Я преуве­личиваю, но ненамного. Здесь столько географии: уди­вительные вулканы, водопады, тропические леса — вот почему Льюис любит эти места, — но не так много ис­тории, истории в смысле протяженности во времени. Что здесь есть, так это в корне отличные друг от друга элементы, которые появились в разное время и по раз­ным причинам: европейские, китайские, японские, по­линезийские, меланезийские, микронезийские, — все они, как обломки после кораблекрушения, плавают в теплом море американской потребительской культу­ры. Жизнь здесь невероятно безмятежная. После Перл-Харбора на Гавайях не произошло ничего существен­ного. Шестидесятые прошли почти незамеченными. Новости из остального мира добираются сюда так долго, что к моменту своего прибытия они уже больше не новости. Когда мы читаем газету за понедельник, в Лондоне уже печатают заголовки номера, который вы­ходит во вторник. Словно все происходит настолько далеко, что трудно ощущать себя участником. Если разразится Третья мировая война, об этом, вероятно, сообщат на второй странице «Гонолулу эдвертайзера», а на первой — поместят статью о поездках в местных такси. Вот и чувствуешь себя словно бы вне времени, как будто ты уснул и проснулся в какой-то призрач­ной, сказочной стране изобилия и праздности, где каждый день похож на предыдущий. Возможно, имен­но поэтому многие люди, уйдя на пенсию, селятся на Гавайях. Полная иллюзия бессмертия — ведь они уже вроде как умерли, хотя бы просто потому, что находят­ся здесь. То же самое и с отсутствием времен года. По­года у нас туг разная, климатические зоны тоже, но времен года нет, их не замечаешь. Времена года напо­минают тебе, что время вдет. Не могу выразить, как я тоскую по новоанглийской осени. Листья клена крас­неют, желтеют, становятся коричневыми и опадают с деревьев, и ветки чернеют от наготы. И вот уже первый мороз. Снег. Катание на коньках. Потом весна, появля­ются ростки, почки, цветы... а здесь круглый год все в цвету, черт бы его побрал. Простите, — сказала она, ве­роятно увидев, как я моргнул, когда она ругнулась. — Всему виной горная лихорадка. Так это здесь называ­ют — горная лихорадка, ужас от того, что ты застрял неведомо где, в двух с половиной тысячах миль от ближайшего материка. Отчаянное желание сбежать. Для старейшин местного профессорско-преподава­тельского состава это как венерическое заболевание, люди сторонятся вас, если вы его подцепили, потому что косвенно вы осуждаете их за то, что они здесь по­селились. Или, возможно, они думают, что это зараз­но. Или, может, они уже заболели, но скрывают симп­томы. Официально мы все должны быть страшно сча­стливы жить здесь, в этом чудесном климате, но иногда, застав человека врасплох, в его глазах можно заметить угрюмое, отсутствующее выражение. Горная лихорадка.

Я делала все, что было в моих силах, чтобы адапти­роваться. Ходила на курсы гавайской культуры, даже немного выучила язык, но вскоре мне стало скучно, и я впала в депрессию. Здесь осталось так мало подлинно­го. История Гавайев — это история потерь».

«Потерянный рай?»[50] — вставил я. «Украденный рай. Изнасилованный рай. Заражен­ный рай. Рай, которым владеют, который застраивают, комплектуют, проданный рай. В конце концов я реши­ла вернуться в университет, чтобы спастись от скуки, закончить свою докторскую, но, понимаете, я ощутила себя слишком старой, прошло так много времени, и я просто не представляла, как снова стану аспиранткой, заискивающей перед преподавателями, да и к тому же здесь не было никого по моей специальности, перед кем стоило бы заискивать. Мне нужна была работа. Я хотела сама зарабатывать деньги, не зависеть во всем от Льюиса. Может, у меня было предчувствие. Однажды я увидела в газете объявление — приглашали консуль­танта в Центр студенческого развития при универси­тете на неполный рабочий день. У меня и подготовки-то настоящей не было, я не проходила клиническую практику, но мои бумаги произвели на них большое впечатление, и я могла ссылаться на значительный опыт работы на материке, например, в области прове­дения семинаров по самопомощи и групповых встреч для обсуждения общих проблем в рамках женского движения, да и в любом случае зарплата консультанта была столь мала, что университетское начальство не могло позволить себе привередничать. Итак, я получи­ла работу и постепенно стала постигать ее премудрос­ти. Мне жаль детей, которых я консультировала в пер­вый год, слепой вел слепого».