Чарльз Сноу - Поиски Страница 33

Я очень страдал в ожидании их свадьбы, но, когда наступил этот день, оказалось, что он принес мне меньше огорчения, чем некоторые досадные мелочи. Я испытал гораздо более острую боль спустя неделю, когда получил от одного своего приятеля из Лондона письмо с приглашением «приехать вместе с вашей молодой дамой пообедать со мной и моей супругой. Вечером мы бы сходили в театр и поужинали, как прошлым летом». Я испытал горькое удовлетворение, выбирая свадебный подарок, и в конце концов заплатил гораздо больше, чем мог себе позволить, за комплект старинных венецианских бокалов. Стыдно признаться, но, покупая их, я надеялся, что они напомнят Одри один эпизод из нашего прошлого, впрочем, я тут же нашел себе оправдание в том, что бокалы действительно очень хороши.

Довольно длительное время после их свадьбы я был ужасно несчастен. Я кое-что делал, но мне приходилось заставлять себя, и я не мог найти в работе хоть немного забвения. За работой или вдали от нее я все равно думал только о том, чтобы укрыться от воспоминаний о былом счастье. Я изматывал себя двадцатимильными прогулками, я часто ходил в театр, я пытался найти себе какие-то новые интересы. Мы много спорили с друзьями в этот период о коммунизме, и я прочитал довольно много работ по философии.

И, конечно, при всем этом я старался делать вид, что ничего особенного не произошло. Помимо настоящей глубокой раны, была задета и моя гордость, и я делал глупые и слабые попытки залечить ее. Я даже пытался убедить себя, что никогда не потерял бы Одри, если бы не наука; вот, дескать, я, талантливый молодой человек, преданный науке, который отводит любви подобающее ей место, — естественно, что ей захотелось иметь более скромного и более преданного любовника. Но это выглядело слишком смешно. Я не мог отказаться от своего увлечения работой точно так же, как я не мог не любить Одри. Такой, каким я был, с моими запросами, с моими стремлениями и желаниями, я неизбежно должен был найти свое призвание и отдаться ему со всей страстью. Не обязательно в науке, с таким же успехом это мог быть какой-нибудь вид искусства или политика, но отвергать эти увлечения, как менее острые, чем любовная страсть, значит обеднять человеческое существование. В какой-то момент любовная страсть, конечно, может значить для человека бесконечно больше, чем все остальное, но если она решительно меняет направление его жизни, то это только — как бы сказать — несчастный случай. Я так любил Одри, что все остальное, чем я занимался, казалось бледным и лишенным жизни, и все же, оглядываясь назад, я вижу теперь вполне отчетливо то, что мелькало в голове у меня еще в то время, а именно что любовь повлияла на мою жизнь гораздо меньше, чем наука или заботы о материальном благополучии. Не так легко признаваться в той роли, которую играл мой страх перед отсутствием денег в течение всей моей молодости. Но, изучая глубины человеческой души, оставлять этот вопрос в стороне значит продемонстрировать, как плохо вы ориентируетесь в этих глубинах. Стремление к обеспеченности существования, символом которой часто являются деньги, во многом определяет наш образ жизни; очень редко мы можем полностью игнорировать это обстоятельство, да и то ненадолго. Позднее в моей жизни бывали периоды, когда я мог позволить себе посмеиваться над проблемой материального благополучия, но довольно осторожно.

Литература не так много внимания уделяет этой непривлекательной стороне бытия. Мало кто из литературных героев восставал против извечного стремления человека к обеспеченной жизни. Из писателей, которых я знаю лучше всего, только Достоевский, независимый в своих суждениях, с сочувствием вникал в те уголки сознания, которые я имею в виду. А Достоевский прожил беспокойную жизнь. Большинство известных мне авторов приключенческих романов, если захватить их врасплох, признают, что я пишу правду. В известном смысле я сам с восемнадцати лет все время должен был думать об этом: провал на экзаменах, неудачное начало научной работы, неправильно избранный путь — и я на всю жизнь остался бы школьным учителем, и прошло бы много лет прежде, чем я сумел бы примириться с судьбой.

В то время как я предавался размышлениям, то обманывая себя, то разоблачая свои же уловки, меня все время точила гораздо более неприятная мысль, — что, как бы я себя ни вел, она все равно ушла бы от меня. Что в действительности я для нее ничего не значил; когда-то она любила меня, а теперь она любит Шериффа. Даже если бы я женился на ней полгода назад, это все равно ничего бы не изменило. Даже если бы моя жизнь и сам я переменились настолько, что я мог бы тратить на нее все свое время, она все равно оставила бы меня ради него. В минуты безысходной тоски я верил в это. В другое время это казалось неправдой.

Я помню, как я просиживал в своей новой квартире, где Одри никогда не бывала, воскресенье за воскресеньем. В недалеком прошлом воскресенье для меня было неразрывно связано с Одри, и, когда я теперь воскресным утром смотрел на провинциально безлюдные улицы Кембриджа, я чувствовал вокруг себя пустоту, от которой никуда не мог уйти. В эти тоскливые дни я предпочитал сидеть дома, слишком многое напоминало о прошлом, вернее, о том, чем оно могло быть.

Сидя в своей квартире, с книгой на ручке кресла, уставившись в огонь камина, я постигал причуды человеческой памяти. В квартире, где все было связано с нашей любовью, я сидел и не испытывал даже тени печали. Но в своей новой квартире, где Одри никогда не бывала, утраченная любовь воскресала передо мной так зримо и осязаемо, что мне было просто больно смотреть на огонь.

Иногда мои сожаления, я думаю (а, может быть, мне хочется думать), носили и не эгоистический характер. Мне было жаль и ее. Мы ведь так хорошо подходили друг к другу, думал я. И это была правда. Делая даже все скидки на ревность, на какие я был способен, я все же не мог поверить, что Шерифф сумеет так откликаться на ее настроения, как я. В конце концов я знал его в течение семи лет. Я очень любил его. Я знал, что, когда мы вновь встретимся, он опять очарует меня. Но во все глубины, в свет и тень, во все, что называется Одри, он не может проникнуть, так же, скажем, как в мою работу. Тайное понимание, которое было между нами, алгебра настроений, выработанная нами совместно, внезапная напряженность, часто возникающая в ней, требующая отклика, хотя и более слабого, с моей стороны, — мне казалось невероятным, что она сможет опять обрести все это, и я жалел ее. Жалел, потому что, хотя я страдал, а она была счастлива, утрата всего этого обеднит ее жизнь больше, чем мою.

В один из таких мрачных дней неожиданно для самого себя я поехал к Ханту. Когда Одри вышла замуж, я написал ему, и он ответил мне, выразив соболезнование. Помимо этого, я не получал от него известий больше года. Он все еще жил в Манчестере и работал все в той же школе. В одну из суббот в конце ноября, когда впереди маячило еще одно бесконечное воскресенье, я почувствовал необходимость поделиться с кем-нибудь. Я вспомнил о Ханте, вспомнил о его письме, он знал нас троих и мог все понять; в наши студенческие дни мы с Шериффом всегда обращались за советом к Ханту, хотя вдвоем нам было интереснее. Уже через час я был на вокзале в Блетчли, ожидая экспресса на Манчестер. Был серый день, и восточный ветер, казалось, пытался унести платформу. Вокруг никого не было, я промерз до костей. Помню, как я съел банбургский пирог, по-моему, пирог был очень хороший; в зале ожидания пахло машинным маслом. Я уже клял себя за то, что решил поехать, злился и чувствовал себя глубоко несчастным.

По мере того как поезд двигался на север, становилось все темнее от густого тумана. Чтобы скоротать время, я принялся просматривать журналы. Поезд опоздал почти на час, наконец я вышел в Манчестере на платформу и увидел Ханта, облаченного в какое-то бесформенное пальто и совершенно замерзшего. Он, улыбаясь, быстро двинулся навстречу мне своей неровной походкой. Мы заговорили несколько натянуто и смущенно о погоде и о моей поездке, а я думал о том, как много лет назад меня привлекла его улыбка, в то же время я заметил, что он стал больше глотать слоги и произношение у него стало более резким, более провинциальным.

— Тебе будет не очень удобно, — сказал он. — Квартира у меня не слишком комфортабельная.

— Чепуха, — ответил я.

— Это не совсем то, к чему ты привык, — настаивал Хант. Мне стало неловко.

Мы продолжали разговаривать, а в глубине души я уже знал, что жалею о том, что приехал, после такого длительного промежутка мы не могли встретиться ни как друзья, ни как незнакомые, интересные друг другу люди; если бы не было этого перерыва, я бы не обращал внимания на его неуклюжесть, на некоторую скованность в разговоре, которые сейчас раздражали меня, поскольку они разрушали созданный мною в прошлом образ; если бы мы были не знакомы, я бы принял эти черты как естественные для молодого учителя, у которого, возможно, есть что рассказать. Через несколько минут, когда мы сели в трамвай, звеневший и грохотавший сквозь туман, мы оба замолчали. Я должен был сделать над собой усилие, чтобы заговорить. И все же фонари над лавками, расплывающиеся в туманном воздухе, взволновали меня воспоминанием о том, как мы вместе ходили по набережной Темзы в былые туманные ночи.