Виктор Голявкин - Избранные Страница 33

Он, растерянный, прошелся по залу, готовый заплакать от обиды. Тишина абсолютная.

— Убирайтесь вон! Не будет сегодня занятий! Все до одного убирайтесь, я с вами сегодня никакого дела иметь не хочу.

Посмотрел на меня и как гаркнет:

— А штанов не нашел побольше?

Я растерялся и говорю:

— А что я сделал?

— Пошире, погромадней, что ли…

— Извините, — говорю, — я в следующий раз…

— Катитесь все отсюда до среды!

Мы побежали в раздевалку за перегородку, одевались молча, настроение у всех паршивое, не смотрели друг на друга, и никто даже над моими штанами не посмеялся, а я-то боялся, что все со смеху умрут после его слов. Не до моих штанов, слишком все ошарашены часами.

Я отправился домой через бульвар, по дороге сел на каменный барьер и открыл свою книгу «Боксеры и бокс», с которой теперь не расставался. Открывал ее всегда наобум, на любой странице и читал с восторгом с любого места. Так и не прочел ее с начала до конца по порядку, но зато всю в беспорядке. Некоторые места я перечитывал по многу раз, и всегда с интересом. Целые куски запомнил наизусть, шикарные места.

«Однажды, идя по поручению своей матери, — читаю я, — он пересекал футбольное поле, в то время как на нем шла тренировка. Внезапно мяч упал около него. Прекрасным ударом ноги он отправил его на другой конец поля. Сейчас же подбежал капитан одной из двух команд и закатил ему такую пощечину, что он долго лежал без чувств. Когда он пришел в себя, все эти парни поливали ему лицо холодной водой, чтобы вернуть ему сознание. Он возвратился к родителям и получил новую взбучку за то, что слишком долго ходил. В этот день ему решительно не везло.

Фитцсиммонсу было едва двенадцать лет. Он сейчас же решил отомстить длинному негодяю, который его побил. Он отправился к кузнецу и попросил подарить ему старые кожаные передники, разрезал их и сшил из них боксерские перчатки. С этого дня он проводил все свое свободное время, тренируясь со всеми своими товарищами. Восемнадцати лет, несмотря на то, что весил всего пятьдесят девять килограммов, он выиграл любительский чемпионат Новой Зеландии в тяжелом весе, побив четырех человек в течение одного вечера».

Я замечтался. Мне сейчас шестнадцать, а до восемнадцати пока далеко. Шифт-понч — «хитрый удар», знаменитый удар в солнечное сплетение Роберта Фитцсиммонса…

Вдруг кто-то меня взял за плечо, осторожненько, я и не заметил, как он подошел. Стоит и улыбается, как с неба свалился, но я его узнал. Сегодня в зале видел среди других ребят. Трусы у него были заграничные, где он их взял? Я пытался клеймо разглядеть, что за фирма, да издали не разобрал. А в раздевалке он слишком быстро штаны натянул.

— Значит, видел? — спрашивает.

— Чего видел?

— А ну, пойдем.

— Куда?

— Пройдемся.

Я соскочил с барьера.

— Не дунешь, — спрашивает, — или дунешь?

— Ты о чем?

— Не притворяйся. Ты же видел, как я часики увел. Нечего притворяться!

— Так это ты?!

— Да брось ты дурака валять!

— Не видел я, ты что!

— Во, верно! Молоток! Хотя и видел, а молчи.

— Да я и вправду не видел!

Он улыбаться перестал, рожу свою корчить.

— Шутишь ты или нет, не понимаю. Выходит, я тебе зря проговорился!

— Подлец ты! Вот ты кто!

— Ах, дунешь! Смотри вниз!

Я машинально глянул вниз, но в этот момент он вдруг согнулся, а потом резко выпрямился — прямо в лицо мне ударил головой. Удар пришелся в нос, ведь я нагнулся. Я чуть не сел. Вылетела из рук в кусты книга «Боксеры и бокс». Из носа кровь. А он бежал по тенистой аллее, и по спине его прыгали солнечные зайчики. Скорей всего, зайчики прыгали у меня в глазах. В каком виде я пришел домой — не пугайся, милая мамаша!

— Спасибо ему, спасибо, — сказала мать, увидев мое лицо.

— Кому спасибо?

— Секретарю горкома комсомола.

— А он при чем?

— А по чьей милости тебе сейчас морду разбили, как не по его рекомендации?

— Что за чушь?

— Мне профессорша Фигуровская предрекала! Ну, разве это спорт?!

— Начались занятия, — сказал я, — вот и все.

«Он возвратился к родным и получил новую взбучку за то, что слишком долго ходил. В этот день ему решительно не везло…»

Начнет не везти, так пойдет! Будет раскручиваться невезенье, пока чем-то везучим не остановится, и тогда в обратную сторону покатится к сплошному везенью. Пропала Ирка для меня, пропала! Допустил оплошность! А что я сделал, я ничего не сделал! Вот именно, не сделал ничего, а надо было что? Не уезжать? Остаться? Она ведь тоже уезжала, какая разница! Сказать ей нужно было, обещать. Что обещать? Не собираюсь же я на ней сейчас жениться! В любви ей клясться? А почему бы и нет! Раз все кругом клянутся. Во всяком случае, ходит она сейчас с другим, и никто их отношений не знает. Дал бы я ему, а по какому праву? За то, что ее поджидает. Торчит возле нашего дома ежедневно, а потом за ручку вышагивают. При встрече она улыбается, по своему обыкновению, и говорит: «Приветик!» Неловко к нему подскочить и влепить ему с ходу, хотя и подмывает. Ни с того ни с сего получается. Ерунда выходит! Как мне быть?

Взад-вперед брожу по улицам и по комнатам. Родители интересуются, что со мной происходит. Выкладывай им сугубо личную жизнь!

…Не она, а другая мелькнула за углом, когда я бродил как шальной, — несчастные прогулки! Я кинулся за ней — скорей, не упустить! Вылетел из-за угла, да, да, она вошла в парадное, Лена-артистка! Не забыла же она, помнит, как нас гонял московский кинорежиссер, сплошные дубли…

Ждать здесь ее, пока не выйдет! Не упустить бы, только бы не упустить! Должна же она пойти хотя бы в булочную или еще куда… «Помнишь, как мы с тобой бежали, взявшись за руки, и улыбались?» А если она не узнает меня или не захочет узнавать? Заставить! Бежать за ней, ждать возле булочной! При чем тут булочная? Мысли скакали, заходили не туда. А вдруг я обознался? Полный бред! Вдруг не она? Зачем я здесь торчу? Сидеть здесь как болван, томиться…

Нет, нет, сидеть! Я опустился на ступеньку напротив ее парадного. Я дождусь ее, пойду с ней по улице, а навстречу Ирка со своим приятелем, приветик вам с улыбкой!

Темнеет. С места не сойду! Гляжу в черный квадрат парадного не отрываясь. Парадное сместилось вбок. Возвратилось на место. Галлюцинации начинаются, не иначе. Следить, вперед смотреть! Впередсмотрящий. Ну и вечерок!

Сидеть до конца. Хотя бы и до завтра.

…Вот — она! Под ручку с типом! Забежал вперед: Лена-артистка, а он кто? Может, это брат? Ха, брат! Сплошные братья! Хватит братьев, надоело, никакой он ей не брат, нет, нет, нет!..

Заметался я, заметался.

Прижатые к стеклам лица. Удивленные широкие глаза. Люди смотрят на нас с интересом. Не сразу поймешь ведь, в чем дело! Мы прыгаем и носимся по залу, бьем по воздуху, по грушам, по мешкам. Пыль, шарканье ног, свист скакалок.

Не знаю, как другим, а мне не очень приятно, когда на меня глаза пялят. Старики, дети, женщины стоят часами.

Наш И-И (Ислам Исламович) куда-то вышел.

На ринг из раздевалки выбегает Касумов. Он без трусов. Все смеются. Пляшет и корчит рожи. Наяривает на губной гармошке. Исчезает так же быстро, как и появляется. Как чертик из табакерки. Еще бы не толпа!

Там, за стеклом, движенье. Всем хочется увидеть. Задние напирают, и наша дверь скрипит.

Наш И-И возвращается.

Касумов уже в трусах.

— Нужно занавески повесить, некрасиво без занавесок, — говорит Касумов.

Я говорю:

— Не цирк ведь, Ислам Исламович.

— Стесняться нечего работы, — говорит он, — дерьмо мне попадается.

— Это мы дерьмо?

— А то нет? Я же видел. Конечно, дерьмо.

Не любит И-И кривлянья. А тут нагишом представленья.

— А ну, построиться!

Скверная у него привычка заставлять нас все время строиться. Чуть что — сразу строиться. Его мы уважаем. Он прошел славный путь за белыми канатами. Он был боксер что надо! Любим мы И-И. Но с этим своим построеньем!..

Мы нехотя строимся.

На стеклянную дверь напирают. Того гляди, стекла выдавят. Давно нужно было бы занавески повесить. И-И все виноват. Принципиален.

Он идет медленно к двери.

— Отойдите, граждане, — просит он, — ничего здесь нет интересного, ну что вы тут толпитесь, люди работают!

Слышны голоса:

— Голышом-то видали?

— Молоденькие!

— А там что за квадратик?

— С ума, что ли, все посходили?

И-И с силой толкает передних. А силы у него достаточно. Толпа отступает. Он хлопает дверью. Толпа тут же опять придвигается.

— Занавеску надо, — говорю я.

— Ничего постыдного здесь нету, — говорит он.

А там вовсю напирают. Вышибут нашу старенькую дверь.

— Все построились? — спрашивает.