Александр Нежный - Nimbus Страница 33

— Перед вами, — немедля вступил господин Золотников, чрезвычайно в эту минуту напоминавший маленькую злую собачку, — запрут двери!

— Что ж, я влезу в окно.

— Circulus vitiosus[33], — любуясь вышедшей из-под его пера ножкой в туфельке, меланхолически заметил господин Пильгуй.

— Вы будете удалены силой! — ужасно покраснев, крикнул господин Розенкирх.

— Да вы только помыслите, господа, — зазвенел голос Дмитрия Александровича Ровинского, — о ком вы так хотите решать! Федора Петровича князь Голицын, царство ему небесное, одним из первых пригласил в комитет. Федор Петрович — душа нашего дела! Изымите душу — и все умрет!

— Ангел Господень, — с торжественным и даже каким-то мрачным спокойствием произнес Гааз, — ведет свой статейный список. Мы все там означены. Неужто вы полагаете, что когда все соберутся перед Богом, начальство не будет осуждено за дурное обращение с несчастными? Все их беды будут вписаны на счет Московского попечительского о тюрьмах комитета — в ту Книгу, по которой будет судиться мир!

— Воистину, — со скукой сказал Филарет, — не Гааз перед нами, а сам Иеремия. Однако… — он кивнул, и Померанский взялся за перо, — …поелику доктор Гааз настаивает на внесение в протокол своего особого по сему случаю мнения, комитет идет навстречу его пожеланию, но вместе с тем не может не выразить ему порицания и не высказать надежду, что ничего подобного впредь не повторится. Записал? Перечти.

Выслушав, его высокопреосвященство удовлетворенно кивнул, справился, нет ли замечаний, отметил, что молчание — знак согласия, еще раз кивнул и велел отворить ближнее к нему окно. Душно. Гул Тверской сразу же ворвался в залу, где заседал тюремный комитет. Стучали по мостовой колеса экипажей, один кучер страшным басом кричал, надо полагать, другому: «Катись, откуда выкатился!»; стражник осаживал ломового грозным окриком: «Куды прешь!»; в сторону Тверской заставы бешено проскакал рано загулявший купец, кучер которого орал во всю глотку: «Кар-р-аул! Гр-р-р-абят!»; где-то на бульварах исходила слезами шарманка, вопили мальчишки-продавцы лимонада, с обезьяньей ловкостью, едва касаясь рукой, удерживавшие на голове вместительный кувшин, и женский пронзительный голос звал Александра Ивановича, но безуспешно. Словом, во всю катила вольная, славная, усмешливая жизнь, и Алексей Григорьевич Померанский с тоской глянул на большие напольные часы, размерено стучавшие позлащенным маятником. Скоро обед, эту залу покинут, потом соберутся, а ты сиди. Тюрьма какая-то. За окнами, правда, темнело. Собирался дождь. «А часты нынче летом и дожди и грозы, — давя зевоту, вяло думал он. — А кто этот Александр Иванович? Интересно бы взглянуть на этого Александра Ивановича. У меня знакомый Александр Иванович, пишет стишки… Лучше бы не писал. Чего она так его зовет?» Но уже и Филарет быстро-быстро погнал колесницу заседания, и Алексей Григорьевич только поспевал, марая лист за листом.

«Первое.

Члена господина Золотникова.

В течение первой трети настоящего года издержано для пересылавшихся из Москвы в Сибирь арестантов: на починку одежды и обуви, на улучшение пищи грудным младенцам и слабым старикам, на холст и тесьму для чехлов на книги, на покупку 23 пар очков, на покупку мыла для бани пересылавшимся через Воробьевский этап арестантам и для раздачи ссылаемым в Сибирь для мытья белья; на покупку крестов и бисеру для четок; 3 экз. Нового Завета; 3 экз. церковных псалтирей и 10 экз. азбук; уплочено страховых за пересылку арестантских денег и на покупку для старосты на Пересыльном Замке бумаги, перьев и чернил всего на девятьсот двадцать девять рублей двадцать две копейки ассигнациями, а полагая на серебро, двести шестьдесят пять руб. сорок девять копеек, просит деньги сии отпустить под росписку.

Определено.

О выдаче денег сиих под расписку сообщить господину казначею выписку».

«Вот он руки-то нагреет, господин Золотников», — с последним словом первого пункта помыслил Алексей Григорьевич и перед вторым пунктом успел искоса взглянуть на Валентина Михайловича. Тот что-то быстро строчил карандашиком, принахмуривши лоб. «Считает, — едко подумал господин Померанский, — сколько в карман положит».

«Второе.

Командира Московского внутреннего гарнизонного баталиона, что арестанты по 6 человек заковываются в наручные цепи только на время пути до ночлегов, где должны быть раскованы, а как этапные помещения неповсеместно еще устроены и арестанты размещаются по деревням в крестьянских избах, не имеющих никаких укреплений, то для безопасности от побега они и остаются на тех же цепях; по короткости же их, в ночное время спать не совсем удобно; но о неудобстве сем, как происходящим от побочного случая, он не входил с представлением по своему начальству.

Определено.

Обстоятельство сие представить на благоустроение г. Московского военного генерал-губернатора».

Алексей Григорьевич на секунду вообразил себя отходящим ко сну в кандалах, бок о бок с пятью арестантами, и ему стало тошно. Нет мерзости, какую один человек с большою охотою не причинил бы другому.

— Что это вы размечтались, сударь мой! — прикрикнул Филарет, и господин Померанский продолжил, клоня буквы вправо.

Неслось, неслось.

«Еще напечатать для раздачи арестантам книгу сочинений преосвященного Тихона: о должности всякого христианина, ранее напечатанную по ходатайству комитета в количестве 2400 экз. (по 50 коп. за экз.).

Во избежании у больных арестантов пересыльного замка падучей, удара, паралича, чахотки, темной воды, могущих произойти при бритье головы арестанта со скрывшимся колтуном (болезни в волосах), представить г. Московскому генерал-губернатору ходатайство, чтобы арестантам, одержимым колтуном, оказываемо было снисхождение не брить головы».

И так оно текло складно да ладно, и время близилось к четырем, когда господ членов комитета в соседней зале ожидал накрытый вышколенными лакеями генерал-губернаторского дома обеденный стол, и Федор Петрович с его высокопреосвященством разошлись пока только в одном пункте, а именно о молитве, каковой приговоренный к торговой казни, мог бы поддержать свой дух и побороть ужас перед неминуемым истязанием.

Объясним.

В пантеоне Федора Петровича рядом с безмерно им почитаемым Франциском Сальским, скончавшимся, как известно, при возделывании каменистой почвы человеческого сердца, точнее же — четыре дня спустя после удара, случившегося с ним во время проповеди по случаю освещения Креста перед церковью Босоногих, был также Фома Кемпийский с его несравненным «О подражании Христу». Именно из этого великого сочинения Гааз выписал молитву, которая, по многим свидетельствам, весьма успокаивала мятущийся дух арестанта, ожидающего палача, плетей, безмерных страданий и мучительной смерти. «Да будет воля Твоя, Господи, ко избавлению моему: что могу я, бедный человек, и куда пойду без Тебя? — такими проникновенными словами, сверяясь по собственноручно написанному Федором Петровичем листу, взывал к Христу несчастный. — Даруй мне, Господи, и на сей раз терпение. Помоги мне, Боже мой, и не убоюся, как бы тяжко ни было мне». Дивная молитва. При оглашении ее у Алексея Григорьевича Померанского слегка защипало в носу. Его высокопреосвященство имел, однако, свой взгляд. Поскольку молитва, тихо и внятно излагал он, время от времени передвигая на четках одну зеленую бусину за другой, представляет собой изложение слов Спасителя, читаемых в Евангелии от Иоанна, вплоть до прямого заимствования… Тут он взял было в руки книгу с крестом на обложке, но, не раскрывая ее, слабым голосом прочел: «Спаси Мя от часа сего, но сего ради приидох на час сей, да Ты прославлен будеши».

— Прилично ли, — обратился он к господам, иные из которых успели задремать, приморенные далекими от них умствованиями, однако под усталым, но зорким, как у орла в небе, взгляде митрополита испуганно зашевелились и подняли отяжелевшие головы, — молитву Спасителя пред крестным страданием приложить к преступнику пред наказанием его?

Кто их разберет, церковных людей, толкователей Писания, сочинителей богословских трудов и нравственных поучений. Не отрываясь от пера и бумаги, господин Померанский мысленно пожимал плечами. Что неприличного, если положим, крепостной мужик, за какое-нибудь предерзостное непослушание отправленный барином на «торговую казнь», из оскорбленного своего сердца воззовет к Богу словами Единородного Его Сына?

— Неприлично, совсем неприлично, — раздались голоса в поддержку его высокопреосвященства, в числе которых усердно дребезжал тенорок господина Золотникова.

— А ваше, Федор Петрович, мнение? — обратился Филарет к доктору Гаазу.

— Мое мнение таково, — с печалью промолвил Гааз, — что всякий истязуемый в некотором смысле есть Христос.