Татьяна Соломатина - Акушер-ха! Страница 33

Муж у неё давно в загранице. А ей надо. И у неё вибратор. Она днём с мужем по телефону поругалась за что-то там. Одна-одинёшенька в дым набралась, и захотелось ей любви и особенно ласки так, что аж глаза на лоб. Она и вставила себе изобретение человеколюбов для одиноких дам. И уснула. Я уж не знаю, что там за мегамодель была и какой в них «дюрасел» стоял, только проснулась она от жуткой боли. Хвать рефлекторно пальцами — да как испугается, да как заорёт! Пальцы-то окровавленные. И больно. В «Скорую» ей звонить стыдно было — она подруге.

Спасли, конечно. Куда деваться? Кодекс Айболита.

Так вот, дорогие дамы. Или пьянка — или секс. А если и то и другое, то не в дым или с живым, поступательно уменьшающимся по мере вашего засыпания penis vulgaris.

Всем крепкого психического и полового здоровья.

Начисто отмытая правда

Прощай, Америка, о-о-о!

Где я не буду никогда…

Давным-давно, когда я была тонка, как стебелёк, непосильный труд во имя всяких общечеловеческих и собственных благ пригибал меня к земле. А на земле стояли корпуса родной многопрофильной больницы. Откуда — в помощь творческим натурам и прочим ленящимся — проистекали живительные ручейки вдохновения, которые, сливаясь, превращались в могучий поток и, наконец, низвергались водопадом креатива на ни в чём не повинные головы разных людей. К примеру, американцев. Не мучили мы себя тогда спиртным, созидая шутку. Не скуривали блоки сигарет на малюсенькой кухоньке, страдальчески извергая из себя остроту. Не ловили жадно мыслишку малую, рождённую в вихре мозгового штурма. Всё было естественно, как любовь, и уместно, как сама жизнь.

В общем, шутки шутками, а воспоминания между тем болезненные. Потому что те самые американцы, что поверили в послеродовое закаливание, они в наших северных широтах целых две недели провели. То есть четырнадцать дней. Или триста тридцать шесть часов. Дальше сами умножайте, а то мне страшно становится.

И всё это время мы должны были за ними присматривать. Американцы — они же как дети — доверчивы и неразумны. То к женщинам с расспросами пристают, мол, как тут и что? «Вери гуд» или «ту бэд»? Тубедрум у нас палаты или же казематы какие хмурые?

Ну, дух потёмкинских деревень, слава светлейшему, у нас в ДНК. И у беременных — сплошной квасной патриотизм по варикозно расширенным венам течёт. Потому как сама она — отечественная беременная — доктора послать может туда, не знаю куда, и он там ещё долго будет искать то, никто не знает что. Или с товарками и мамой обсудить родимое родовспомогательное учреждение на всю Ивановскую — это вообще хлебом не корми. Но перед супостатом поганым не осрамит российская беременная земли Русской. Так нахваливать будет, что у того челюсти от сиропа склеятся. А если ещё и русский язык не в диковинку… Но мы всё корректно переводили — мол, «вери гуд и coy найс, вашбродь».

Если честно, на переводчика профессионального деньги полагались. И немалые. Но начмед их в фонд бомжей сразу экспроприировала, а переводчиками, охранниками, гидами и ответственными за всё про всё нас поставила — вашу покорную слугу и ещё одну даму, ассистента кафедры акушерства и гинекологии. Строго-настрого приказав с американцев глазу не спускать, не пущать, куда не следует, но всё это нежно и от всей души. То есть представляете, как нам хорошо-то было все эти три тысячи девятьсот шестьдесят секунд? Боюсь, что даже представить не можете.

Потому что музеи и театры, матрёшки и Арбаты — это прекрасно. Женская консультация и палаты патологии тоже подкрашены, и окна металлопластиковые моющимися жалюзи завешены. С беременными и роженицами хоть в разведку иди — не подведут. Но то ли наши американцы совсем не от мира сего оказались, то ли боженька палёной хлебнул и чавой-то там со звёздными светофорами попутал. Но… захотели американцы кесарево сделать. Мастер-класс, типа, продемонстрировать в порядке обмена. Вот вынь им и положь русский скальпель об чью-то невинную душу!

Заперлись начмед и высший командный состав в кабинете совет держать. Начмед-то, к чести её, против таких экзерсисов была и аргументы вменяемые главврачу больницы приводила:

— Иван! Ты в своём уме?! Где это видано, чтобы они тут оперировали, а? Вот ты в Америке был? Был. И не раз ещё будешь, тьфу-тьфу-тьфу, чтобы были живы и здоровы все держатели фондов и прочих закромов. И что? Тебя там дальше предбанника операционной пустили? То-то же! И то — посмотреть. Они тут напортачат, а отвечать кому? Нет, ну где ты такой цирк видал?

— Свет! Они же того… американцы. Один как раз содержатель фонда, который… кхм… В общем, надо, Света.

— Ну, тогда издавай приказ мне по больнице, мол, так и так, я в курсе, приказываю от такого-то номером таким-то.

— Нет уж, Света, фигушки. Пустишь их в оперблок под личную ответственность. И проассистируешь, чтобы они там того… Не очень.

В общем, пригорюнилась наша начмед, но делать нечего. Стала думу думать, кого бы из запланированных на кесарево под американские лапы, жаждущие нашей русской кровушки, уложить.

И ведь что характерно, ни одна добровольно сдаваться не хотела. То им Америка — синоним гармонии в родах на дому и символ акушерского благополучия, а как до дела: «Не дадимся, и всё! Пусть нас лучше интерн оперирует, чем эти!..» — И презрительно так куда-то на запад кивали. Начмед уже извелась вся.

А тут поступает девчушка бесхозная, и по-русски ни «бэ» ни «мэ». Её хозяин конюшни привёз, сердобольный. Потому как мужик ейный, что конюхом там работал, всё талдычил «сама-сама», а она уже на вторые сутки родов пошла. Да в хозяйской бане. Выходные близились, корпоративка проплаченная не за горами, а баня включена. А там… Говорю же, сердобольный. Привёз, под приёмом посадил, на кнопку звонка нажал и уехал. Да только у нас санитарки обучены номера машин запоминать похлеще Бондов всяких. Это, значит, чтобы нам знать, в какое место потом спасибо говорить за сердобольность или у кого ещё чего за душой найдётся.

Ну и вот. Переглянулись мы и единогласно решили, что раз уж так всё сложилось — то пусть идёт как идёт. Эта и не понимает, что они американцы. А тем мы объяснили, что у нас тут свои «мексиканцы» обездоленные и кто же им поможет, если не большой белый брат. Ответственная гуманитарная миссия.

Американцы довольно закивали и на словах «гуманитарная миссия» как по команде развернулись и решительно двинулись в сторону оперблока. А мы, изменившись лицами, кинулись следом.

Никто же не ожидал, что именно сегодня «согласную» привезут. То есть пижамы в биксах были не очень. Хотя все две недели персонал бдительно следил, чтобы самое лучшее и всё такое. Но что для отечественной официальной медицины самое лучшее, то для сотрудников главного федерального госпиталя штата Массачусетс — культурный шок.

С горем пополам убедили их, что санитарка ветошь по ошибке упаковала в бикс для пижам, да и в бикс для операционного белья, чего уж там. Вот ведь незадача! Мы обычно в пижамы от-кутюр наряжаемся. А тут такое вот прет-а-порте приключилось, извините-простите.

Американцы попались крепкие. Двое таких цаплеобразных мужичков. Сделали вид, что это ужасно смешной казус. Так и стояли, жерди эдакие, в залатанных операционных пижамках и хихикали. Они же ещё не знали, что их ждёт.

С бахилками, сшитыми из наволочек, на завязочках, помаялись-помаялись — и пришлось мне денщиком потрудиться.

С масочкой из марли — горничной побыть.

Как локтем открутить краник, для этого не приспособленный, объяснить не удалось. Куда им. Это же годы и годы практики нужны. Или краны на нормальные сменить. Что, кстати, аккурат после отъезда американских эскулапов и сделали. А пока пришлось и тут поухаживать. Улыбаясь. Потому что начмед всё угрюмее становилась и даже рот растягивать забыла. А глаза так вообще ненавистью пылали к дружбе, мать её, всех народов!

Одели, краны открыли, водичка еле теплая течёт — и то радость. Доктора американские всё крутятся. Оглядываются. Спросить ещё чего хотят, да, видимо, уже неловко.

Тут я должна напомнить любезному молодому читателю, что в те не столь далёкие, сколь смутные времена в операционных не было жидкого мыла и чудесных мочалок. А были щётки, смахивающие на сапожные, нарезанный крупными кубиками поролон и брусочки такого тёмного-тёмного мыла, известного моим дряхлым ровесникам и тем, кто постарше, под названием «хозяйственного». Вид оно имело не очень привлекательный и пахло отнюдь не духами и туманами, да ещё порой, смыленное чуть ли не напрочь, бултыхалось в жиже мыльницы. Но на сей раз санитарка сгоняла к старшей медсестре оперблока, и угрожающе-коричневые кирпичи ощерились, всем своим видом предупреждая: «Руки прочь!»

А дети-то народец чувствительный. Вот американцы лапы-то свои в ужасе и отдёрнули.