Мария Галина - Медведки Страница 33

Солнечные полосы на треснувшем асфальте чередовались с лиловыми, с участка почему-то тянуло дымом. Может, эта змея все-таки подожгла дом?

Я ускорил шаг.

Рогнеда в моей куртке с подкатанными рукавами и этой чудовищной готской юбке, из-под которой торчали две тощие ноги в огромных ботинках, деловито копошилась в чреве ржавого мангала. Этот мангал, сколько я его помню, стоял в дальнем углу сада, Валька никогда им не пользовался.

— А я подумала, ты придешь и сразу жрать захочешь, — сказала она деловито, — а погода хорошая, в доме сидеть обидно как-то. Так я решила барбекю устроить. Картошка вот-вот спечется, я тебе купила колбасок, только ты сам их себе положи, ага? Еще красного вина купила. Только я твои деньги взяла, которые в кармане, ничего? А то у меня нету.

— Ничего, — сказал я.

— Мы глинтвейн будем или просто вино? Я апельсины тоже купила. На всякий случай. И корицу.

— Ну, можно глинтвейн. Тебе кастрюлю дать?

— Да я взяла уже. Внизу, в шкафчике, правильно? И соседа этого твоего позвала, а то он вчера, по-моему, на тебя обиделся. И еще старуха приходила, толстая такая, орала, чтобы мы не дымили, потому что весь дым идет на ее участок. Я ее послала, ничего?

— Это Зинаида Марковна. Давно пора. Ты молодец.

— Я все правильно сделала?

— Ты все правильно сделала.

У меня защипало в глазах. Наверное, от дыма.

— Чего они от тебя хотели? Эти, на «мерсе»?

— Одна дама очень хотела познакомиться с твоим отцом. Очень важная дама. Просила, чтобы я замолвил за нее словечко.

— Вот видишь, — она сосредоточенно поковырялась в углях шампуром и выудила серую сморщенную картошку, — теперь все у тебя всё будут просить. Как я сказала, так и будет. А зачем?

— Что — зачем?

— Зачем он ей понадобился?

— Это очень личное. То есть для нее.

— А для него?

— Для него тоже. Хотя он об этом пока не знает.

В пиджаке я чувствовал себя неловко, я вообще не люблю пиджаков. Надо пиджак снять, а свитер надеть. Яхта не яхта, а в саду все-таки сыровато.

— Надо же, — сказала она рассеянно. — Ты пиджак не снимай. Он костром пропахнет, а химия, наоборот, выдохнется. Запах костра на людей подсознательно хорошо действует. Работает на имидж. Что это у тебя?

— Сувенир. Она всучила, неловко было отказывать.

— Дай сюда, — испачканной в саже рукой она выхватила у меня коробочку и ловко, как обезьянка, сорвала обертку.

В коробке оказались приличные мужские часы, ничего особенного. Циферблат. Стрелки.

— Ничего себе, — сказала Рогнеда.

— Что — ничего себе?

— Ты вообще смотришь, что тебе дарят? Это же «Патек Филипп»!

— Кто?

— Ты что, совсем темный? Ты хоть представляешь себе, сколько они стоят?

— Что, — спросил я с ужасом, — неужели больше тысячи?

— Да на них комнату в коммуналке можно купить! С ума сойти! Не копия, настоящий «Патек Филипп». Ох, и сертификат есть!

— Слушай, — сказал я, — я завтра отвезу их обратно. Отдам ей. Я не знал. Думал, просто сувенир!

— И не думай, — деловито сказала Рогнеда, — подарки нельзя возвращать. Завтра в них пойдешь. Пусть все видят. Только надевай прямо сейчас, чтобы слишком новыми не казались.

— Слушай, а давай я их тебе подарю.

— Обалдел? — сказала Рогнеда. — Это мужские.

— Тебе же на что-то домой возвращаться. Как-то дальше жить.

Я подумал, что она и вправду уедет, и мне стало странно. И правда, что ли, уедет? И не будет по утрам часами сидеть в ванной?

— Не твоя проблема. Слушай, мокасины у тебя есть? Хоть что-то приличное на ноги? В чем ты завтра пойдешь? Носки видел? Там, на веранде лежат.

— Слушай, это вроде не мои. Валькины, может.

— Твои, твои, я вчера купила. А то у тебя все с дырками на пятках и черные, черные ни в коем случае нельзя.

— А белые?

— И белые нельзя. Ты же приличный человек, не бандит какой-нибудь.

Колбаски на решетке начали шипеть и плеваться, и она бросилась переворачивать их длинной двузубой вилкой. Где она ее отыскала, понятия не имею.

— Рогнеда, — сказал я, — я самозванец. Я лузер.

— Уже нет, — сказала она, не отводя взгляда от колбасок, — где ты видел лузера и чтобы он носил «Патек Филипп»?

— Нет, погоди. Послушай. Я о тебе плохо думал. Я думал, вы со Сметанкиным сообщники. Что он тебя подослал.

— Я знаю, — согласилась Рогнеда, — так я глинтвейн варю? А ты пока сходи за дядей Леней.

— За Леней? Ах да. Погоди, — повторил я, — почему ты мне сразу не сказала?

— Что? Что я не собираюсь тебя травить клофелином? И выманивать у тебя квартиру посредством преступного сговора? Я сказала. Но ты не поверил. Эй, твои колбаски сейчас сгорят. Дай лучше вон ту тарелку.

Я дал ей тарелку. Жир капал в мангал, и оттуда вдруг повалил едкий густой дым.

— Рогнеда, — сказал я. — Люся. Тьфу. Прости идиота. Я так и не знаю, как тебя зовут. Леонид Ильич почему-то сказал, не Люся. Неважно. Выходи за меня замуж. Пожалуйста.

— Не смеши, — сказала Рогнеда.

— Почему? Ну, я понимаю, я гораздо старше, но ведь это ничего, да? Я буду стараться. Буду зарабатывать. Мы что-нибудь придумаем.

— Я сделала для тебя все, что могла, — сказала Рогнеда и застыла с тарелкой в руке. На тарелке дымилась горка картофелин, все как одна с пригорелым черноватым боком. — Все, что могла. Больше не проси. Больше нельзя.

— Почему? — повторил я.

Медовый свет ушел, в клубах дыма от мангала яблони бродили по саду, как привидения.

— Нельзя — и все. Теперь ты мне доверяешь?

— Да, — сказал я.

— И напрасно. Не надо мне доверять. Вообще — ничего не надо. Я сейчас, а то глинтвейн закипит, а ему нельзя. Он горячий уже.

— А завтра? Когда все закончится? Может, когда ты увидишься с отцом... Хочешь, я с ним поговорю? Попрошу твоей руки? Хочешь?

— Завтра никогда не наступает, — сказала Рогнеда, — ты же знаешь.

«Патек Филипп» на запястье тикал тихо и ровно.

Я заказал такси и позвонил папе. Спросил, не надо ли за ним с тетей Лизой заехать, но папа сказал, что спасибо, не надо, Сережа пришлет машину.

Сбор родственников, оказывается, намечался вовсе не в «Ореанде» и не в «Жемчужине», а в «Палас-отеле», совсем неподалеку от пиццерии, где мы сидели со Сметанкиным. Здоровая такая летающая тарелка из стали и стекла, нахлобученная над обрывом, с видом на море. Когда-нибудь она либо взлетит, либо упадет.

По периметру она была опоясана, как это у них, у пришельцев, принято, большими панорамными окнами, и сейчас эти окна светились сами собой на фоне сереющего неба и моря. Наверное, там, за этими окнами, белые скатерти и салфетки, свернутые конусом на белых тарелках.

У эспланады две чайки дрались между собой за хлебную корку.

Я открыл дверцу и подал Рогнеде руку.

Из машин выходили мужчины и женщины, мужчины с одобрением поглядывали на Рогнеду и с завистью — на меня, а женщины — наоборот.

Я их понимал.

Я не понимал только, как можно ухитряться шикарно выглядеть в таких чудовищных лохмотьях. Да еще с пирсингом в ноздре.

Она была как супермодель. Как мечта любого мужчины.

Она положила черные лаковые ноготки на сгиб моего черного кашемирового рукава, и мы прошли в холл.

Женщины, косясь друг на друга, прихорашивались перед зеркалами, мужчины равнодушно прятали номерки в нагрудные карманы серых и черных пиджаков. В твиде был только я. Богема, что с меня возьмешь.

Сметанкинские родственники. Ну-ну.

Рогнеда равнодушно подправляла помаду, сидя нога на ногу на кожаном пуфике у ресепшн. Сегодня она выбрала вампирский стиль: белое-белое лицо и ярко-красная помада. Несколько сметанкинских родственников мужского пола завороженно топтались вокруг. Один наступил на ногу собственной жене.

Тут входная дверь услужливо раздвинулась сама собой, и в нее торжественно вошел мой папа под руку с тетей Лизой.

Темный костюм он последний раз надевал, кажется, на мамины похороны, но галстука этого, шелкового, зеленовато-золотого, повязанного аккуратным красивым узлом, я у него никогда не видел. Тетя Лиза в свежей прическе, бежевом ворсистом пальто, оживленно переваливалась с ноги на ногу, точно утка.

Папа взглянул в мою сторону.

А я-то не верил в Рогнедину магию — папа аж засветился. Может, это мой новый имидж произвел на него такое впечатление?

Папа высвободил руку из-под локтя тети Лизы. У него было такое лицо... Помню, он однажды встречал меня из продленки.

А потом за мной выбежала училка и сказала, что нас у нее много, а она одна, и с мальчиком, который отказывается обедать за одним столом с товарищами, пускай разбираются родители.

Папа сделал шаг мне навстречу.

Я тоже сделал шаг ему навстречу.

Он раскрыл руки, как для объятия.

Пошлейшая вообще-то сцена.

Сын воссоединяется с отцом на всеобщем воссоединении родственников.