Вячеслав Пьецух - Левая сторона Страница 33

— Я что-то этого фатализма не понимаю. Я вообще теперь ничего в России не понимаю, мыслей нет, одни чувства остались, и среди них первое — нелюбовь. Откровенно тебе признаюсь, Коля, в этом святотатстве: по-настоящему, отчаянно не люблю! Особенно Москву терпеть не могу, за то что она превратилась в компот из Марьиной рощи, Лас-Вегаса и Куликова поля наоборот.

Иван Пет рович Красотк ин и впрямь у же несколько лет сряду чувствовал себя в этом городе чужаком. Он не узнавал улиц, его доводили до слез невиданные прежде нищие старухи, неуверенно протягивающие толпе свои птичьи ручки, раздражали обложки журналов в киосках «Роспечати», коробило от синтаксиса случайно подслушанных разговоров, и откровенно пугали юные физиономии, в которых было что-то от обуха топора. По природе он был мало сентиментален, но теперь с теплым, почти ласковым чувством вспоминал о романтических временах своей молодости, когда при девушках воздерживались даже от черных слов; когда ухитрялись весело жить на ставку младшего научного сотрудника, воспитывали детей на сказках Пушкина, артельно мечтали о «социализме с человеческим лицом» и ночи напролет рассуждали о реминисценциях у Камю; когда милиционеры еще знали службу, и влюбленные до утра разгуливали по набережным Москвы-реки, в семьях выписывали тьму периодических изданий, в ходу были громоздкие магнитофоны с бобинами, по вечерам оглашавшие дворы душещипательными балладами, профессия бухгалтера считалась предосудительной и коллекционный доллар в кармане пиджака был уголовно наказуем, как пистолет.

Теперь все это кануло в Лету наравне с хеттской клинописью и дурацкой игрушкой «уди-уди». Разумеется, Иван Петрович понимал, что у каждого времени свои песни, но душа наотрез отказывалась принимать обиходную жестокость, бесчувственность, пренебрежение культурой, вообще автономность нового поколения от всех традиций, налаженных трехсотлетними усилиями предков, которая обуяла народ, как зараза, как эпидемия гриппа «А». Особенно ему досаждало то, что пост заместителя министра экономики тогда занимал один знакомый прохиндей, который в студенческие годы, что называется, из-под полы продавал сокурсникам американские сигареты и сильно ношенные штаны.

Со временем несовместимость с эпохой приобрела такие острые формы, что Красоткин уже себе места не находил; он так мучительно переживал свое сиротство, замешенное на ненавести к частному капиталу, что часами бродил в одиночестве между Смоленской площадью и Тверской и стал похож на ненормального, как обыкновенно люди, выжившие из своего времени, бывают похожими на выживших из ума; он до такой степени болезненно переносил московскую толпу, что, в конце концов, забросил свои переводы из Превера и уехал в один старинный городок в Костромской губернии, где решил поселиться надолго, если не навсегда.

Но и там была чужбина, уже потому хотя бы, что цивилизация русской провинции сильно отличается от русской цивилизации вообще: по ночам выли собаки, в непогоду нужно было выходить из дома в резиновых сапогах, мужики из тех, кто не работал на спиртзаводе, целыми днями сидели на корточках и курили самосад, однажды он насчитал в номере районной газеты 144 грамматические ошибки и с первым же поездом уехал назад в Москву.

По возвращении в Первопрестольную, Красоткин было опять принялся бродить между Смоленской площадью и Тверской, но однажды он увидел, как возле памятника Тимирязеву подростки избивали милиционера пустыми бутылками из-под пива, и положил больше из дома не выходить. Он заперся в своей однокомнатной квартире на Рязанском проспекте, обрезал ножницами кабель телевизионной антенны, выбросил радиоточку в мусоропровод и уговорился с соседским мальчиком, чтобы тот ежедневно снабжал его кое-какими съестными припасами, оставлял старозаветную авоську слева от входной двери и уходил. На четвертый день мальчик пропал; то ли он решил прикарманить деньги, которые Иван Петрович выдал ему авансом, то ли соседи по лестничной площадке украли его продукты и мальчик побоялся явиться вновь.

Тогда Красоткин с отчаянья решился на предприятие совсем уж необыкновенное, даже невероятное по нынешним временам: он надумал вовсе оставить мир людей и поселиться в глухом лесу; все-таки душой он был человек даже не XX, а скорее XIX столетия, и крайности такого рода были для него органичны, как постоянные поползновения вызвать на дуэль заместителя министра экономики и готовность пострадать за неотчетливый идеал.

Он поднял кое-какую литературу об отшельничестве и хорошенько изучил спутниковые снимки наших северо-западных областей, которые одолжил ему знакомый геодезист. Пос ле он сделал самые необходимые запасы, как-то: приобрел фонарь, работающий на солнечных батареях, спортивный арбалет и рыболовные принадлежности, пожизненный запас соли и кое-какой строительный инструмент; Библия, спальный мешок «на медведях» и аптечка почти на все случаи нездоровья у него остались еще от деда по матери, мальчиком служившего при свечном ящике в Спасо-Преображенском монастыре.

Долго ли, коротко ли, Красоткин отбыл из столицы поездом Москва — Петрозаводск и через двенадцать часов пути уже дышал первозданными ароматами, от которых поначалу ему было даже нехорошо. Он шел чудесной лесной дорогой, которая то как бы растворялась в траве, то становилась похожей на тоннель из-за густых синеватых ветвей, сцепившихся между собой, и с удовольствием думал о том, что человек нравственнее государства, хотя между ними и много общего, например, государство ворует, и человек ворует, но человек может со временем образумиться, а государство не может не воровать.

К вечеру он обосновался на берегу небольшого лесного озера, по берегам заросшего осокой и камышом. От железнодорожной станции это было километрах в двадцати и в сорока километрах к северо-востоку от деревни Ольховка, так что, кроме заброшенного погоста с угольно-черными, скособочившимися крестами да огромного валуна с геодезической меткой, ничто вокруг не обличало присутствия человечества на земле. Тишина здесь стояла такая, что отчетливо слышалось собственное дыхание, точно астматик попыхивал за спиной, сосны на ветру скрипели, как несмазанные петли, и родимчик мог приключиться с испуга, если вдруг вскинется со сна сыч.

Первым делом Красоткин принялся строить себе землянку: он вырыл небольшой котлован метра три на три, выстелил пол лапником и толсто замазал глиной; стены он обделал березовыми жердями, натолкав в щели сухого мха; кровлю соорудил из жердей же в два наката и плотно укутал дерном, при этом дав ей некоторый крен в сторону валуна. Теперь оставалось сложить печь с дымоходом, и эта кропотливая работа заняла у него месяца полтора, поскольку прежде нужно было наформовать и насушить с полтысячи кирпичей.

Таким образом, около двух месяцев день у Ивана Петровича строился по следующему образцу… Он вставал чуть свет, разводил костерок на кострище, выстеленном крупной галькой, и ставил кипятить воду в маленьком старинном чайничке, еще в позапрошлом веке получившем название — «эгоист». Пока суть да дело, он с наслаждением дышал сырой утренней свежестью, смешанной со сладким запахом костерка, как пьют воду истомленные жаждой, и любовался видом, который до того умилял зрение, что в другой раз у него наворачивалась слеза. Впереди пласталось озеро, утренним делом матово-металлического цвета, будто оловянное, недвижимое и сплошь курившееся туманом, за озером стоял лес, видимый словно через неправильные диоптрии, справа и слева громоздились столетние ели и точно думали, — то есть не о чем-либо думали, а вообще. Иногда, впрочем, крайне редко небо прочертит серебрящаяся точка военного самолета, и Красоткин вспомнит Первопрестольную, где теперь в метро, провонявшем потом, толкутся миллионы несчастных людей, которые и не подозревают о том, какие они, в сущности, бедняги и чудаки. Не то чтобы их было шибко жаль, но, в общем-то, было жаль.

Когда вода в «эгоисте» закипала, он заваривал чай в большой эмалированной кружке, и ему в нос ударял пряный, экзотический аромат. Напившись чаю с сухарями, он отправлялся обеспечивать себе дневное пропитание, прихватив рыболовные снасти и арбалет. Рыба в его озере водилась в таком множестве, что он никогда не возвращался к своей землянке с пустыми руками, а как-то раз даже подстрелил из арбалета здоровенного глухаря. В планах у него были небольшое ржаное поле, цветочная клумба и огород.

После начинались труды праведные: Красоткин рыл глину на берегу озера, месил ее руками и вылепливал почти фабричных параметров кирпичи, которые затем долго сушились на солнце, мало-помалу образуя что-то вроде тротуара, из-за чего чудесный вид несколько поблек и словно бы поглупел. Впоследствии этого материала оказался значительный избыток, и он заодно выложил кирпичами пол своей землянки, лесенку, ведущую наружу, и обозначил место для цветника.