Петр Проскурин - Судьба Страница 34

— Ну так что, Родион, теперь доволен? — спросил он, как всегда наталкиваясь на насмешливо-приветливую настороженность этого человека, с голосом искренним и проникновенным, и опять, уже в который раз, чувствуя перед собой глухую стену, через которую никак нельзя было пробиться; Анисимов внимательно взглянул на него.

— Ты, Тарасыч, говори прямо, не кружи около — Анисимов сразу, едва увидев перед собой Захара, понял причину его позднего прихода; он ждал этой минуты и уже давно не испытывал такого острого наслаждения. Лиза, конечно, завела бы свою песню про обмельчание, конечно, он согласен, о значении человека необходимо судить по масштабам его врагов; в данном же случае нечто иное, здесь не в политике дело, если хочешь, дорогая женушка, приятно одержать верх над этой бунтующей протоплазмой. К глухому, задавленному чувству классовой непримиримости примешивалось нечто иное, и если разобраться, копнуть глубже, он, Родион Анисимов, любил Захара Дерюгина нежнейшей любовью, что бы он делал без Захара Дерюгина здесь, в этом болоте? Заживо гнил, Захар ведь его вторая половина, его изнаночное "я", и пусто и беспросветно было бы ему в жизни без этой противоборствующей силы.

Не упуская ни малейшего движения в лице Захара, Анисимов, проверяя свою догадку, не спешил торжествовать победу, он любил сейчас Захара Дерюгина как свою собственность и готов был искренне обидеться за него.

— О чем ты, Тарасыч, с таким возмущением? — повторил он, ласково поглядывая на Захара. — Садись, садись, сейчас кое-что схлопочу, разговоры потом, слава богу, жара свалила, ну, веришь ли, весь потом изошел.

Говоря, он достал бутылку водки из шкафчика, внутри шкафчик был застлан красиво вырезанной по краям плотной белой бумагой, два стакана, поставил тарелку с хлебом и вареное мясо, малосольные огурцы.

— Жизнь, Захар, истина со многими неизвестными, никто их не отменит. Я тебе сочувствую, ишь почернел за последние дни. Однако вот в чем разница: ты считаешь это злыми кознями других, а я — объективной закономерностью, — говорил между делом Анисимов, вытирая полотенцем вспотевшую шею и лицо. — Не огорчайся, прими философски спокойно. — Он еще понизил голос, оглянулся на дверь. — Вот живет, живет человек, ищет, борется, трепыхается, а придавит его несчастьем, и конец. Хотя о чем я? — Он взялся рукой за поясницу, сморщился. — Что там на бюро? Хорошенько прочистили?

Захар взял в руку чуть не полный стакан с водкой, вздохнул; негромкий, убаюкивающий голос Анисимова опутывал сырой пеленой, хотелось закрыть глаза и задремать; Захар тряхнул головой, густые волосы упали ему на лоб, взглянул на Анисимова заблестевшими глазами, отмечая каждое его движение, улавливая и запоминая каждую новую интонацию; в свою очередь он восхищался им. Анисимов, не дождавшись ответа, кончил хлопоты, аккуратно расправил и повесил полотенце на свое место и сел за стол, приподнял стакан.

— Будь здоров, Тарасыч, привык я к тебе, друг без друга скучно нам станет. Давай за счастье Лизы, — Анисимов кивнул на закрытую дверь во вторую комнату. — Между прочим, она тебе очень симпатизирует, Лиза, везет тебе, я гляжу, в жизни. В газетах о тебе пишут, в Москву посылают, на всех активах хвалят... а голова, того, слабая еще, закружилась... Возгордился, а это недопустимо для коммуниста. Я тебя не раз предупреждал, Захар. Ну, будь здоров!

Они выпили, Захар с хрустом откусил огурец, огурцы были вкусные, нежного посола, смотри-ка, Лезавета Андреевна городская, а выучилась.

— Много говоришь, Родион, не в смех ведь говоришь, всерьез, суетишься чего? — От жгучести водки отмякал, распускался судорожный ком, леденевший в Захаре всю дорогу от Зежска до Густищ.

Анисимов усердно придвигал закуску, не забывая и себя, мясо было вкусное, нарезано по городскому, тонкими ломтями. Анисимов молча ел, он мог и подождать, какой бы оборот ни приняло там, в Зежске, дело, ему равно интересно; ошибиться он не мог, Захар Дерюгин сходит с беговой дорожки именно в нужный момент, по желанию его, Родиона Анисимова, и тут ничего не поделаешь, это объективная истина; жалко, разумеется, Захара, деловой мужик, но что он в колоссальных социальных водоворотах истории? И сам он, Родион Анисимов, песчинка в этих водоворотах, но он умеет мыслить и наслаждаться, а наслаждение необходимо организовывать, создавать; в этом отличие интеллекта от грубых, примитивных сил. Анисимов разлил остатки водки по стаканам и, закурив, сел удобнее, боком к столу. А вообще-то, отметил он про себя выдержку Захара, пообтесался мужичок за последние два-три года, научился сдерживать необузданные порывы плоти, тоже, кажется, наслаждается своей выдержкой, наблюдает, и между ними сама собой завязывалась детская борьба, кто кого переглядит.

— Да, говорить ты не горазд, Тарасыч, таких, как ты, молчунов — поискать. — Анисимов глубоко затянулся, наслаждаясь табаком, теплотой водки, присутствием Захара, ощущая во всем этом живительную горчинку — раскуси, и во рту разольется огонь.

— Не выдержал, — довольно засмеялся Захар. — Да говорить-то о чем? Хотел, Родион, просто узнать, теперь тебе легче? Да и сам вижу — легче, рад.

— Легче, Тарасыч, — охотно согласился Анисимов, отбрасывая всяческое прикрытие, не находя нужным больше крутить около. — И тебе должно стать легче, Захар. Кому-то надо было этот нарыв вскрывать, раз у самого духа не хватило.

— Ладно, и так можно повернуть, — на лбу Захара набрякли крупные, одна на другую наползшие складки, — одного я не пойму, Родион, твоего куша.

Анисимов хотел было сказать, что он и сам этого не понимает, но успел остановить себя; разговор шел начистоту, и нужно играть честно, в критических положениях он любил честную игру.

— Не поймешь, Тарасыч, — с ласковым сожалением, отделяя себя от Захара, сказал он, — хотя за эти годы и вырос, отряхнул с себя землицу-матушку. А я бы хотел, чтобы ты это как следует понял.

— А ты попробуй разъясни, — весело попросил Захар, сдерживая голос. — Может, пойму и не зря старания твои пропадут.

— Пустяки, Тарасыч, — весело отмахнулся Анисимов. — Вот ты на меня сейчас зверем смотришь, а я лишь, в конце концов, выполнил свой долг, жалею, что поздновато. Раньше тебя надо было остановить, вот такой встречи у нас и не состоялось бы. Если ты умный человек, ты меня поймешь и потом когда-нибудь добрым словом помянешь.

— Понимаю, Родион, отчего же не понять. Туговато, но понимаю, бес тебя точит, а куша твоего не вижу, Родион!

— Нет, Тарасыч, ничего ты не понял, тебе же добра хотел, — отозвался Анисимов, дружески притрагиваясь к остро выступавшему плечу Захара. — Ну да ладно, на том свете сочтемся...

— Ну, ну, Родион, рано ты лазаря запел — я-то еще живой, — с натужным, отчаянным весельем перебил его Захар, отодвигаясь. — Зря меня хоронишь, Родион, гляди, подавишься таким мослом.

— Подожду, Тарасыч, подожду, — дружелюбно и так же охотно согласился Анисимов, — давно жду, когда ты одумаешься, ты же горы можешь своротить, если захочешь. Под бабьим подолом живьем себя хоронить... Эх, чем у тебя только голова набита! — с искренней горечью выдохнул Анисимов.

— Ладно, Родион, разговор у нас вышел серьезный, — не сразу отозвался Захар. — Твой верх взял... Может, так оно и надо сегодня, ну да посмотрим, куда кривая моей жизни вывезет. Сбил ты меня с ног, Родион, да ведь не тот борец, кто поборол, а кто вывернулся.

— Опять ты за свое. Вывезет! Это же малодушие, ты коммунист, мужик, сам должен своею жизнью управлять, должен бороться, — перебил его Анисимов с темными запавшими глазами. — Бороться, понимаешь, результат не так уж и важен. Допьем водку, что ли?

— Допьем, — согласился Захар; легче ему не стало, зря он пришел к этому человеку и сидит с ним среди ночи, пьет и точно погружается в зыбучую, тонкую трясину, еще немного, и опять разольется удушливая чернота; свербит внутри какая-то порча, тянет в трясину, а встать нету сил, — Допьем, — повторил он про себя, сейчас он встанет, сбросит с себя этот дурман. — Ладно, Родион, поговорили. Подрастут мои сыны, они за меня скажут. Вот я им и передам все недоделанное. Не хотелось бы им столько погани-то из рук в руки, только другого выхода не придумаешь, Время, видать, не приспело. Говори не говори, бог есть, Родион, не поповский... а что у каждого в душе...

Не слушая больше Анисимова, захлестывающегося торопливыми словами, точно внутри у него что то стонало и булькало, Захар вышел на улицу, так ни разу и не уловив присутствия Елизаветы Андреевны в доме; в памяти остались темные провалы глаз Анисимова, его усмешка. Захар покачнулся, в ноздри ему ударила свежая прохлада ночи; что теперь раздумывать, жизнь его одолела. Знать, заел какой-то нехороший перекос, о котором говорили сегодня на бюро. Анисимова, что ж, Анисимова понять он мог. Бумажная душа... И спорить с ним нечего, тут все налицо. Можно, конечно, переломить себя, пойти к тому же Брюханову, сказать ему, что Анисимов больше о своей шкуре думал, тот потребует доказательств, а доказательств-то и нет; вот Брюханов и сведет разговор к личной обиде, крыть нечем.