Александр Терехов - Немцы Страница 34

— Добрый вечер, Алексей Данилович! Хотел представиться. Руководитель окружного пресс-центра Эбергард. Ваш подчиненный!

Гуляев с удовольствием вгляделся с «да что вы говорите? не может быть!» и протянул руку: жми!

— Дождался! Что ж ты, Эбергард, топчешься в сенях, не спешишь представиться? Давно уже пора, — глаза его утопали в лукавом масле.

— На вас, наверное, и так всё навалилось.

— Вот и поможешь разгрести. А то друзья-то твои — каждый день: бу-бу-бу Эбергард то, бу-бу-бу Эбергард се…

— Кристианыч да Пилюс?

— Не помню. Всё, что не нужно, быстро забываю. А за тебя дела говорят. Работу твою вижу и вижу, что человек ты самостоятельный, серьезный, скромный.

— А префект это видит?

Гуляев вздохнул «что ж ты так сразу»:

— Префект для меня человек новый. И дело новое. Думаешь, мне просто — с федерального уровня вот сюда? Я сам еще не разобрался, что он видит. И что хочет видеть.

Гуляев помолчал, дав Эбергарду высказаться, предположить, оценить, сыграть лицом или глазами, но Эбергард простодушно и внимательно слушал.

— Будем работать, будет у нас получаться — всё у нас с префектом сложится, так я думаю. Скажу одно: выборы его очень волнуют.

— Есть много предложений…

— Напиши! Знаешь, армейский принцип: сделал дело — напиши. Не сделал — дважды напиши! Свое видение, на три страницы. Что есть по твоей части и что нужно сделать. И приходи в любой день, без всяких звонков, сам звони на мобильный, давай вместе!

— По социальной рекламе я еще хотел, по самоуправлению…

— Давай! Только знаешь, что бы мы ни делали, как бы ни старались — всё равно придется сидеть с палочкой на лавке под забором и разглядывать закат, — он облачался в длинное легкое пальто, бережно обернул шею узорчатым шарфом. — Говорят, принято поздравлять окружных силовиков, я, дурак, и поехал, а тут — такая публика… Не знал, как сбежать!

— Я здесь только, чтобы вас увидеть, — сочинил Эбергард, соображая: сейчас затронуть черных и жидов? на следующей встрече? — Тоже поеду.

— Ты побудь! Надо владеть информацией, как прошло, кто был. Потанцуй, отдохни, ты-то молодой, — Гуляев оглядел Эбергарда, — красивый! Господи, как же завидую я вам, ребята!

Так, отыграли…

— Первое действие, — вылетело вслух; на глазах скорбного гардеробщика лицо Эбергарда вывернулось и превратилось в потертый бумажник, складчатый, облезлый, по уголкам прихваченный тусклыми металлическими скобками, сжимающий своими дряблыми, старческими щеками пару бумажных денежных мыслей в беззубом рту и ежедневную монетную мелочь; представился, не страшно пока, появилось вроде «еще», «потом», «завтра», и как всегда, всегда, когда светлело, он сразу думал про дочь: может быть, и Эрна… — говорил себе: не из-за чего, — но всё равно радовался.

Из-за столов разом поднялись, завершающе чокались, раздавали визитки, вписывая или диктуя номера мобильных, фотографировались с Коростелевой, обязательно обнимая, приглашая присесть вот сюда на коленочку, кто посмелее: можно я возьму вас на руки? В первое вставание уезжали чужие, случайные, приезжавшие порешать вопросы, отдать долг, внести аванс, на всякий случай, то есть — все; Леня Монгол свахой соединял последние пары по интересам: «Товарищ генерал, разрешите вас познакомить с очень интересным человеком!» — и развивал в хохот любую улыбку.

— Леня, тут у меня по Хассо есть вопрос, район Смородино…

— Ну. Он тебе друг? — Леня Монгол излучал свет, радость, тепло детства, но заговорил с таким отмобилизованным напором, словно весь этот праздник он устроил для того, чтобы услышать Эбергарда и ответить ему. — Какой он тебе на хрен друг? Ты этого не понимаешь? Что ты за них пытаешься решать? Ты сам-то теперь кто?

— Хороший человек, — Эбергард еще пытался ответить на равных, но чуял, как кровь заливает щеки и шею и рвутся его мундирные гнилые нити, он — беден, его позвали сюда за отпечатанные приглашения.

— А дальше? — и Леня Монгол радовался, что Эбергард молчит: он так и знал, вот видишь, тебе нечего сказать, ты сам понял. — Как у тебя с монстром?

— Всё сложилось, — он больше не увидит Леню Монгола, а вот Леня Монгол однажды побегает еще за ним; глупо, но так бы подумал любой, когда уже не полагается плакать, когда обижают.

— Можешь попросить его принять Муджири? Там вопрос по земле.

— Представлю. Монстр вроде прислушивается. — Зачем? От неожиданности, но это ничего, что врет, можно будет: монстр ответил «да, но не сейчас», монстр почему-то промолчал, сказал «мне надо еще подумать», что земля эта приглянулась племяннику монстра, городскому ФСБ, Лиде — и не проверишь.

Леня Монгол приобнял Эбергарда и развернул лицом к Муджири, внимательнейше наблюдавшему за их беседой, и хлопнул Эбергарда ладонью по груди: он, вот он решит — и ваш вопрос, Давид Георгиевич, порешали.

Хотелось исчезнуть, не быть, но разбегаться не полагалось, курили и прощались с поцелуями на крыльце, рассматривая, кто ездит на чем, есть ли охрана; Эбергард отпустил Павла Валентиновича, но не мог на глазах у всех отправиться пешком в сторону метро; всё, Бабца уволили, с монстром пока не сложилось, он — никто, и Леня Монгол ему ничего не должен.

— Раньше честность была, — Муджири из вежливости не говорил про дело, не он же договаривался, не ему и спрашивать, просто он остановился рядом с уважаемым человеком, размещая поглубже легкую меховую шапку на голове. — Я ни к кому не ездил. Ко мне приезжал секретарь райкома. Мы могли с ним бутылочку коньяка распить. Но давать конверт? И в голову бы не пришло! Я обратился: хочу как-то обозначиться, приготовил в подарок ружье Тургенева, сказали: префект оружие любит… А мне: он просто так никого не принимает. Ищи кого-нибудь в ФСБ. Почему? — он добился своего, Эбергард взглянул в его печальные, страдающие глаза: да что же это такое?!

У «ауди кью-5» Муджири ждали трое мрачных, больших одноплеменных мужчин, он иногда говорил про них «племянники», иногда «родственники»; родственники всегда сопровождали его на отдельной машине.

— Надо уважать людей. Я — крупнейший налогоплательщик Восточно-Южного округа, — и Муджири посмотрел, куда обернулся Эбергард: официанты, пополнив свои ряды швейцарами и гардеробщиком, выстроились коридором — от крыльца до «фольксвагена» Лени Монгола, — он шел и каждому совал бумажку, налево и направо, одаренные кланялись.

— По пятьсот дает. Всегда по столько. И парковщикам. И на заправке, — и Муджири показал руками, как сеятель разбрасывает зерна. — Говорит: да не оскудеет рука… Приехал ко мне на тот Новый год: есть заказ на тебя, Давид Георгиевич, хотят тебя закрыть, предупреждаю по дружбе, и по дружбе — за полтинник всё решу. Человек!

— Да, — Эбергард кивнул.

— И так три раза: зимой, летом и опять зимой. Еще полтинник. И соточка. Я потом проверил, когда появилась возможность, — никто меня не заказывал. Леня Монгол, ты запомни, обманывает только своих. Так надежней. И безопасней. Ну, — и они обнялись, — спасибо тебе! Ты заезжай с дочкой, сделаем хорошую скидку! — Муджири сошел по ступенькам навстречу встречающим, берегущим от подскальзываний рукам, сразу распрямившись и ступая страшно и весомо, с каким-то едва смиряемым бешенством оглядывая свою свиту, словно не вполне понимая: кто же они такие и как смеют прикасаться?!

Машины разъезжались, поплевав дымком, Эбергард остался один, здесь, где с умоляющим мяуканьем раздавали листовки, нищая собирала милостыню в коробочку из-под айфона, легко целовались, словно клевали друг друга, встретившиеся влюбленные (рюкзачок за спиной), под столбом, обклеенным фотографиями пропавших красавиц (не найдут даже зубной коронки), рядом с женщиной, что, обмерев от усталости и стыда, прижимала к груди лист бумаги (Эбергард ожидал прочесть «помогите, умирает ребенок», но на бумажке зияло «Дипломы. Аттестаты. Трудовая»), а вот за ней девушка держала плакатик «Умерла мама» — телевизионные сериалы добавляли ей достоверности, окружали, в согласии со сценарием, маленькими братишками и сестричками с печальными глазами, православной, но совершенно непрактичной бабушкой, плачущей над чужими свадьбами и похоронами (всегда отказывают ноги), богатым, но бессердечным и пожилым ухажером-кротом, сутенерами, развратной подругой и честным парнем-приятелем, попадающим из затратной беды в еще более затратную беду, — днем эта же девушка ходила согнувшись с клюкой у светофора на пересечении Сиреневой и Зарайской, собирая «на операцию». Вокруг прохаживались кавказцы, зачесом и блестящим закреплением волос равняясь на кинематографические образы итальянской мафии на улицах Нью-Йорка, и одинокие молодые люди поднимались из подземных глубин и брели к хвостам троллейбусных очередей с неприметной значительностью наемных убийц…

Куда же теперь? — смятение настигало его всегда после встречи, соударения с чьим-то ясным, резко прочерченным победоносным маршрутом, он не мог почему-то так, как все, и если раньше одна девушка, Улрике, объясняла ему: нет, и ты можешь, то теперь она подбирала мозаичную плитку на столбы в гостиной и читала, «час и день зачатия влияет на пол ребенка», и больше он не верил ей, там, в… еще не называемом «семьей», всё уже (по второму разу) шло понятней, еще немного — и страсть, жажда и удобство телесных соединений, так владевшие ими (потом поймется — только им, а Улрике всего лишь — всё для него, вот что называется «всего лишь»!), перейдут в экономную супружескую близость, в ночное домашнее животное, неприхотливое, близорукое, независимо обитающее где-то само по себе незверье, приходящее так неявно, призраком, что невозможно понять: пришло? Приходило в обертке ночи? Просит что-то? Довольно всем? И слово «нужна» больше не появится с близостью рядом и не придет даже рядом постоять; на жизни надо писать «всё это сейчас пройдет», чтобы потребитель знал с самого начала — торопись; центральная канализация, горячее водоснабжение, обеды для бездомных и телевизор побороли ад — всем хватило, всё, чем не владеешь, — можно посмотреть, ты Бог — пользуйся, переключай каналы.