Инна Александрова - Свинг Страница 34

Что помню о войне? И много, и немного. Помню песни и стихи по радио, когда пели:

Вставай, страна огромная,Вставай на смертный бойС фашистской силой темною,С проклятою ордой!

Или:

Про тебя мне шептали кустыВ белоснежных полях под Москвой.Я хочу, чтобы слышала ты,Как тоскует мой голос живой.

Помню, как читали стихи Ахматовой и Берггольц:

Мы знаем, что ныне лежит на весахИ что совершается ныне.Час мужества пробил на наших часах,И мужество нас не покинет.

Мы будем драться с беззаветной силой,Мы одолеем бешеных зверей,Мы победим, клянусь тебе, Россия,От имени российских матерей.

Эти песни и стихи, конечно же, воодушевляли, заставляли думать, что зло не бесконечно, что вот кончится война, и все заживут мирно и счастливо.

Ну, а в жизни военного городка было страшно. Бараки, бараки, бараки… Вся Россия жила тогда, перед войной, и, конечно же, во время войны в бараках. Удобства — во дворе. Но дело не в этом. Страшной была сама «барачная» жизнь: бесконечная ругань женщин, пьяные, оставшиеся вне фронта мужчины. В том числе в таком вот состоянии пребывал иногда и отец, который как мобилизованный на трудфронт работал на Уралтрансе — Уральском транспортном предприятии.

Помню баб, оставшихся без мужиков и начавших потихоньку гулять с парнями, что не ушли еще на фронт или, наоборот, вернулись ранеными и уже не могли воевать. Перед войной открыли много горсадов, танцплощадок, куда вечером ходили девчонки, чтобы вернуться с кем-нибудь и переспать. Потерять девственность стало модно.

К лету сорок первого окончила два курса института, но была очень худенькой и самой маленькой по росту и возрасту. В июле сорок первого предложили место воспитательницы в детском саду военного городка, но я не пошла, потому как даже не намекнули, а прямо сказали, что питаться буду за счет детей. Такой расклад меня не устраивал. Надо мной посмеялись, а та, что пошла вместо меня, очень скоро купила себе чернобурку и лакированные туфли.

Я же пошла туда, где работал отец, — на Уралтранс и, закончив краткосрочные шоферские курсы, стала «рулить». Пока шоферила, никогда никто из мужиков не приставал. Пить и курить тоже не научилась.

Следующий этап — завод. Косыгин переправил его на Урал из Подмосковья. Завод был колоссальный, военный, номерной, делал продукцию, которая с колес шла на фронт. На заводе вначале поставили к фрезерному станку, но получалось плоховато. Начальник цеха хорошо относился ко мне, а когда внимательно посмотрел мои документы и увидел, что в активе — два курса института, назначил экономистом цеха. И я старалась, очень старалась…

Было очень голодно, хотя обед какой-то давали. Но в супе крупинка бегала за крупинкой, а второе — вермишель — складывала в тряпочку и несла домой Раечке. Мама перед самой войной ушла с работы в столовой — попала в больницу. Ей тогда первый раз сделали операцию на щитовидке. Раечка и она были очень голодными. Пайка отца, его денег ни на что не хватало.

Помню очень частые комсомольские собрания, которые затягивались до полуночи из-за сплошной говорильни. Переливали из пустого в порожнее. Меня это раздражало, потому что потом в полночь приходилось одной топать восемь километров до дому через лес — тайгу. Я не трусиха, но было страшно.

Наверно, в это время за мной стал ухаживать Славка, Слава Корольков, что жил в наших бараках. Он был старше на два года, но не оказался на фронте, потому что носил очки с толстенными стеклами. Славка был невысоким, щуплым и очень добрым. Он так преданно смотрел своими светлыми близорукими глазами, что невольно приводил в смущение.

Не получилось у нас даже дружбы: однажды зимой, выйдя на работу еще затемно, увидела, как Славка справлял нужду за бараком: отхожее место было метров за сто.

Он тоже меня увидел и больше уже никогда не решался подойти. Девчонки барачные говорили, что сильно страдал от случившегося.

А тебя, Мишенька, увидала, когда был ты под потолком цеха на высоте, наверно, метров тридцать или сорок. Был перепоясан специальным поясом, а к поясу привязана веревка — тебя страховали. Что нужно было делать на такой высоте, не помню, да может, и не знала, но меня потрясло само твое бесстрашие, и я впервые в жизни попросила девчат познакомить меня со смельчаком. Когда выразила свое восхищение, ты только сказал: «Я — альпинист». Как потом узнала, ты действительно был альпинистом, участвовал во многих походах на Кавказ. Конечно, до войны.

Наверно, через неделю мы встретились опять в цеху. На ходу остановились и очень внимательно посмотрели друг на друга. Я уже знала, что альпиниста зовут Михаилом Радиным, и он — главный инженер цеха. День и ночь сидел ты тогда в своей стеклянной будке чуть ли ни под потолком цеха. Обзор — триста шестьдесят градусов. Тут же на диване и спал. У тебя одного на весь цех было высшее образование — Московское высшее техническое училище имени Баумана. В тот раз ты попросил разрешения проводить вечером домой. Я согласилась.

Тайга вся в снегу была замечательна. Дорога на сей раз не показалась такой длинной. Ты рассказывал о себе. Сам из Грязей, что в Воронежской области. Теперь там немцы, и ты ничего не знаешь о родителях. Беспокоишься — живы ли. На завод сюда, в Свердловск, попал из Подлипок, из Подмосковья, куда был направлен после института. На тебе было демисезонное пальто. Тутошние добрые старики-хозяева дали меховую безрукавку, которая немного спасала. Валенок нормальных не было, потому и ходил в каком-то их подобии — подшитых опорках. Не было даже рукавичек. Шапка тоже, видно, была приобретена где-то по случаю. Ты был высок, но очень худ. Огромные черные не глаза, а очи резко выделялись на лице. Мне ты нравился все больше и больше.

В тот вечер поведал, что отец и мать, особенно мать, очень набожны. Не побоялся об этом сказать. Видно, сразу поверил. Отец твой был пожарным и музыкантом. Играл на трубе. В Гражданскую родители пострадали: в городок приходили то белые, то красные, а в общем — бандиты. Забирали все, что можно. Однажды, когда забирать было уж нечего, живыми закопали их во дворе. Это видел сосед. Когда бандиты ушли, их, еще живых, отрыли.

Отец — Тихон Поликарпович — был мягким человеком, мать — Марья Власьевна — твердой, как камень, очень властной. Но жили, как ты сказал, тихо и смиренно. Был еще брат Петр, но о нем ничего не известно.

Ты снимал угол у стариков — недалеко от завода. Их сын был на фронте. Я понимала, что ты не только раздет и разут, но и очень недокормлен. То, что нам давали в обед в столовой, не могло удовлетворить даже ребенка. Старики-хозяева не держали скота и птицу. Прикормиться было нечем.

Наши провожания не стали частыми: тебе приходилось оставаться на заводе и на ночь, а когда провожались, то по дороге заходили в церковь погреться, если была открыта. Однажды оба признались, что в храме нисходит какое-то благолепие.

На Новый сорок третий год в цех приехали артисты. Певица пела:

С берез, неслышен, невесом,Слетает желтый лист.Старинный вальс «Осенний сон»Играет гармонист.

А перед этим актриса сказала, что слова песни написал Михаил Исаковский и посвятил их какой-то Лиде. Ты очень внимательно тогда посмотрел на меня и немножко зарозовел.

Комсомольцем ты не был, потому что, когда надо было вступать — это было в Бауманском училище, — секретарем комсомольской организации был какой-то прохвост, с которым не хотел иметь ничего общего. А вот в партию вступить решил после освобождения Сталинграда: надеялся уйти на фронт. Думал, что хоть там, на фронте, дадут нормальную одежду и будут кормить. Был весь в чириях, изголодавшийся. Но тебя не отпускали: такого образования, как у тебя, ни у кого на заводе не было.

На фронт не взяли, но тобой распорядилась партия. Именно она тогда и много позже все определяла. Тебе пришло направление на учебу в Москву, в Высшую партийную школу.

Мы были уже очень привязаны друг к другу и расставались тяжело. Старше меня на шесть лет ты был, конечно же, намного умней и сказал тогда: «Лида, чтобы жизнь нас не разметала, давай распишемся. Так будет надежнее». Я согласилась. Но мы не стали близки: негде было, да и последствий боялись. Дома объявила отцу и матери, что вышла замуж.

Это было в конце сорок четвертого, а в сорок пятом, еще до Дня Победы, ты прислал мне, как жене, официальный вызов.

Я стала, наверно, хорошим экономистом, потому что с завода не отпускали, хотя вызов был оформлен аппаратом ЦК. Ты написал, чтобы я пошла к прокурору. Прокурор, вместо того, чтобы дать санкцию, только поиздевался. Пришлось идти в обком. И что интересно: этого прокурора через много лет встретила в Калининграде. Сразу его узнала, он меня — нет. Тогда решила напомнить ему о содеянном. Он тут же залебезил: ты уже был секретарем горкома партии.