Мария Арбатова - Меня зовут женщина (сборник) Страница 34

– Я должен подумать, – говорит Ричард с трагическим видом. В присутствии Аниты он вынужден говорить со мной по-русски, в присутствии Аюны – по-немецки, когда все оказываются вместе, он затыкает себе рот трубой. В палатке Ричард спит между мной и Анитой, и у меня большой простор для набирания очков, однако Аюна тайно подкармливает его, и ближе к завтраку мое кокетство становится неконкурентоспособным.

Четырнадцатилетняя Науми, крупная сексапильная девчушка, все время лежит под кустом в объятиях Денси, иногда подходя к Елене и мяукая: «Ма, вытащи мне занозу из пальца!», «Ма, меня кто-то укусил, подуй!»

– Все голландские девочки начинают половую жизнь в этом возрасте, – объясняет Елена. – Если это будет позже, появится комплекс неполноценности. Я предпочитаю, чтоб это было у меня на глазах, и сама покупаю ей противозачаточные средства. Она всегда знакомит меня со своими бойфрендами. Если родители делают вид, что не знают, что их половозрелый ребенок имеет партнера, это кончается абортом.

Елена – блистательная баба, она феминистка, профессор философии, руководитель небольшого театра, много лет посвятила восточной духовной практике, а теперь осуществляет проект постройки квартала деловых женщин в Амстердаме.

Денси и Елле – бывшие одноклассники. Денси обучается в престижном американском университете, Елле – будущий режиссер. Его идеал – Хичкок.

– Феллини? Тарковский? Это старо! И потом, это слишком умно для Голландии, в которой никогда не было собственных великих режиссеров, – говорит Елле.

– Надо собираться, мы едем в Молост, – вдруг командует Энхе. Складываемся, садимся в автобус и едем часа четыре по жаре.

– Зачем мы едем в Молост, Энхе? Там красиво?

– Красиво. В Монголии везде красиво, но в Молосте у меня тоже живут родственники.

Мы тормозим возле странного сооружения, оказывающегося кучей мусора с фарфоровой фигуркой Будды наверху.

– Монгол едет, монгол бросает мусор в кучу. Бросит мусор на землю – будет авария, бросит мусор в кучу – не будет аварии. Так мы верим, потому Монголия чистая, – объясняет Энхе.

Что касается аварий, то наш шофер с внешностью убийцы все время глушит страшное пойло из сыворотки крепости водки, объясняя, что в нем много витаминов. Когда автобус на двух колесах преодолевает очередную тропку, прижатую к пропасти, фричики громко рукоплещут и кидают ему доллар. Понятно, что по пути следования он выбирает дорожки погористей. Фричикам хочется ощущений, а нам хочется остаться в живых, наши взгляды в очередной раз не совпадают. Им кажется, что за кадром монгольской экзотики стоит естественная логика правового государства. Мы понимаем, что если нас сбросят в пропасть, отравят или съедят, то Тую ненадолго посадят в тюрьму, куда родственники будут носить ей свежую баранину, кумыс и свежие партийные газеты. Но западным туристическим сознанием феодально-рыночно-первобытно-общинный строй непостижим.

– Энхе, скажи шоферу, чтоб выбирал нормальную дорогу.

– Им нравится, – твердо отвечает Энхе, кивая на иностранцев, декларируя рассортированность группы на два класса обслуживания.

– Приехали, – говорит Энхе и спрыгивает из автобуса на поляну возле стайки юрт. Мы вылезаем. Юрты… Бараны… Костер… Какого черта мы вылезли здесь? Энхе смылась в одну из юрт трепаться. Мы голодные, измученные жарой, нам некуда приткнуться. Ричард уже за два выученных монгольских слова достал у кого-то кружку кумыса. Совершенно больные Лена и Миша сидят в автобусе. Никто из иностранцев не способен выразить ни одной претензии. В Европе я все время обращала внимание на задисциплинированность местных жителей в своих отечествах; но их беспомощность и покорность в незнакомой обстановке с неизученными нормами, маскируемая под выдержанность, их привычка бесконечно рассчитывать на адвоката, полицейского и прочие атрибуты декларации прав человека, делает их в монгольской степи существами с выключенным из розетки инстинктом самосохранения.

Через полчаса подобного досуга я зверею, но реализовать это сложно. Я не знаю, насколько удобно заходить в юрту без приглашения и делать Энхе, которая в глазах местных – министр, выволочку, однако темперамент опережает доводы.

– Послушай, Энхе! – говорю я с порога. – Это когда-нибудь кончится?

– Что такое? Что случилось? – недоумевает Энхе.

– Почему одиннадцать человек, заплативших за путешествие валюту, должны сопровождать тебя по всем твоим родственникам?

Энхе потрясенно молчит минут пять вместе со всей юртой, видимо, она не привыкла к воспитательным акциям со стороны туристов: русских она не возит, а с западниками можно делать все что угодно. И тут десять женщин разного возраста, не говорящих, но все понимающих по-русски, начинают орать на нее. Энхе напряженно улыбается, но отступать в присутствии родственников не может.

– Ты зачем такой нервный, Маша? Женщин должен быть тихий и ласковый! У нас в программе написано: быт простой монгольский народ. Видишь, юрта, печка, икона. Мешок на стене. – Действительно, к стене приделан грязный кожаный бурдюк, к нему немедленно подбегает иллюстративная старушка и начинает мотать в нем деревяшкой, только что лежавшей на полу. – Смотри, так делают кумыс! А вот в бидоне готовый кумыс. – И другая старушка торопливо откидывает передо мной крышку огромного бидона.

– Это кумыс? – недоумеваю я. – А почему он черный?

– Кумыс черный? Кумыс черный? Ха, ха, ха! Кумыс белый! Это в нем мухи черные!

Большим усилием воли я подавляю приступ тошноты, поскольку аборигены не виноваты, что в их сознании муха и кумыс взаимодополняющие элементы космоса, но от темы не ухожу:

– Энхе, посмотри на меня внимательно! Если люди не получат еды и воды в течение двадцати минут, то это твоя последняя экскурсия, Энхе!

Я зажигаю костер войны, но вдруг глаза Энхе просветлевают. Она все время мучилась, кто в нашей команде главный, кому прислуживать. Сначала думала, что иностранцам, но их хоть в речке утопи, они в благодарность только кинут доллар с криком: «Это есть настоящий туризм!» Русские слишком вежливые, про детей, про работу спрашивают. Наконец ясность! Еду и воду мы получаем через пять минут. Я очень расстраиваюсь. По натуре я демократична, но когда наблюдаю, как родственники Энхе пожирают содержимое красивых баночек, оставленных для нас «Лерне Идее», а нас не кормят, объясняя, что в Монголии плохо с продуктами, я убеждаюсь, что либеральные жесты не взойдут на почве наших отношений.

Я вспоминаю, как ведет себя мелкий советский начальник, каков у него рисунок жеста, как он скользит не по контуру человека, а по контуру функции. Вспоминаю, как разговаривала моя свекровь со своим шофером:

– Как, Вася, ты не сделал этого? Я не понимаю, Вася?! Я же поручила тебе, Вася?

Вася отвечает про мор, глад и потоп, про то, что жена рожает, дедушка умер, племянник упал в колодец. Здесь главное не слышать Васиных мотивировок.

– Я поняла, Вася, про мор, глад, потоп и т. д. Но почему ты не сделал, Вася, если я тебе поручила? Может быть, ты все же объяснишь, почему ты этого не сделал? – И так до момента, пока Вася не сломается. Как говорят психологи – разборка властных функций. Я понимаю, что в сознании Энхе приоритеты расставлены в пользу родственников и у меня нет ни права, ни задачи европеизировать Энхе, у меня есть только желание не быть похороненной в монгольской степи в братской могиле с моими друзьями. Бледненькие, голодненькие, грязненькие и издерганные, мы мало похожи на своих западных спутников. Они горстями едят привезенные из дома импортные витамины и походные плитки шоколада, орехов и сухофруктов, как рекомендовано в выданной им в Берлине путевой инструкции. У нас для выживания нет ничего, кроме пакета чая, который они с удовольствием пьют, ни разу не предложив нам чего-нибудь своего. Купить в степи можно только живого барана. После того как возле лежащей в палатке днем больной Лены Елле, Денси и Науми распивают на троих банку благоуханного ананасного сока, даже не предложив ей, супертерпеливая Лена говорит:

– Если кто-то из них теперь сунется к нашему чаю, оболью его кипятком!

Нас увозят с кочевья и выгружают высоко в горах, мире цветов и прочих щедрот монгольской фауны. Под журчанье речушки «зеленые» рубят молодые деревья для костра и ставят палатку. Мы разбредаемся по лугу.

– Ходить по одному нельзя, – говорит Энхе.

– Почему?

– Заповедник. Волка ходит, желтый медведя ходит, кабана ходит.

– Как???!!!

– Заповедник.

– А кабаны в палатку не забираются?

– Нет, – говорит Энхе, – но они… – делает жест, одновременно обозначающий подкапывание земли под палатку и некую скабрезность. – Они интересуются!

– А ружье есть?

– Ружье есть у шоферы. Шофера пьяный спит.

После выволочки становится сытнее. Энхе приносит в палатку две миски печенья. Одну ставит перед иностранцами, другую, сладко улыбаясь, – передо мной. Лена и Миша хихикают. Западники недоумевают.