Ромен Гари - Леди Л Страница 34

Леди Л. приподняла подол платья, перешагнула через труп и поднялась к себе. Она бегом пересекла будуар, спальню и кладовую для белья и очутилась на служебной лестнице. Она была пуста, но Леди Л. слышала голоса, доносившиеся со стороны кухонь, и топот сновавших по коридорам слуг; одна горничная рыдала, другая зашлась в приступе истерического хохота, ее утешал лакей, говоривший с сильным акцентом кокни. Она сбежала по лестнице и очутилась на улице среди служебных построек. Не успела она сделать и нескольких шагов по вымощенному камнем двору, как вдруг заметила в лунном свете скорчившуюся на земле фигуру. Должно быть, Саппер пытался спуститься с четвертого этажа по водосточной трубе, но сорвался и теперь лежал на камнях - его плеть валялась рядом, - в последний раз выбитый из седла. Она на секунду задержала взгляд на застывшей в желтой луже лунного света фигуре, затем, приподняв подол платья, побежала в сторону павильона.

Глава XV

Ночь танцевала вокруг Леди Л., размахивая своими синими покрывалами; казалось, сами облака в своем безумном бегстве разделяют ее панический страх. Она мчалась по мертвенно-бледной аллее, под каштанами, мимо пустых мраморных скамеек и статуй, то и дело оживляемых тайной игрой луны с облаками; со стороны пруда доносился лай собак; судорожная музыка неистовствовала позади нее, гналась за ней по пятам: оркестр только что заиграл "Чардаш зари" Ладоша, и дикая ночь Пешты прыгала вокруг под звуки бубнов. Мысль, что она придет слишком поздно, что он к тому времени уже исчезнет, наполняла ее почти животным страхом, весь парк как бы растворился в тревожном биении ее сердца. Она устремилась на тропу, в самую гущу царапавших ей руки, цеплявшихся за платье розовых кустов, кляня по-французски свои туфли на высоком каблуке. Она разулась и теперь уже босиком побежала к павильону, взметнувшему ввысь под Большой Медведицей свою остроконечную тень.

Кривая свеча догорала у изголовья кровати, и на стене дрожал силуэт Армана. Он стоял посреди комнаты с пистолетом в руке, в напряженной позе изготовившегося к прыжку хищника - позе, которая ей так хорошо была знакома и которая физически преследовала ее едва ли не каждую ночь; именно в таком виде являлся он ей во сне, и ее тело предлагало себя, замеров в ожидании его прыжка, который никогда не совершался; на лице застыло выражение предельного внимания, ледяной иронии; дуло пистолета твердо смотрело в ее сторону; она вдруг испытала крайне неприятное чувство, что он ей полностью уже не доверяет и даже немного ее боится.

- Это было немного оскорбительно после всех доказательств моей любви к нему, - сказала Леди Л.

Поэт-Лаурет испуганно посмотрел на нее.

Пиковые дамы на ширме продолжали буравить его мрачными взглядами. Треснувшее зеркало над восточной кроватью как бы застыло в отвратительной ухмылке; ощущение скрытой опасности усиливалось с каждым ударом невидимых часов; чувствовалось зловещее присутствие, мерзкая угроза, затаившаяся в углу. Лицо Леди Л. под прядями волос было невозмутимо, ее рука царственно опиралась на трость, в глазах искрилось лукавство.

- Да, я сразу почувствовала, что он настороже, что полностью он мне уже не доверяет. А я и вправду была готова на все - или способна на все, если хотите, - чтобы сохранить его для себя. Я даже не знаю, говорила ли во мне любовь или это была ненависть к моей сопернице, к человечеству, к этой любовнице, которой он служил с таким усердием, с такой безграничной преданностью. Он смотрел на меня так отрешенно, так иронично-холодно, так... как бы это сказать?.. с таким знанием дела, вот, что я просто чувствовала себя задетой за живое: если его возлюбленная полагает, что я уже сказала свое последнее слово, что я уступлю его ей, она ошибается. Ради ее прекрасных глаз он способен на все, ничто его не остановит, из-за нее он готов пожертвовать всем, но и я тоже знаю, что такое всепоглощающая страсть, и я ему это докажу. Видите ли, я прошла хорошую школу. А он выглядел так эффектно, так шикарно - да, другого слова я не нахожу - в придворном платье из белого шелка, белого, который так ему шел, лицо его было таким красивым и таким юным, и это после всех ужасных-ужасных испытаний, пережитых за годы тюрьмы, что я на миг остановилась и улыбнулась сходству, прежде чем броситься, рыдая, в его объятия: было такое ощущение, что на меня смотрит мой сын...

Сэр Перси Родинер отступил.

- Все это чудовищно. Чудовищно.

- Вы ничего не смыслите в экстремизме, друг мой, - несколько нетерпеливо проговорила Леди Л. - Страсть - это нечто совершенно неподвластное вашему разуму. Вместо того чтобы брюзжать, постарайтесь выучиться. В нем был такой темперамент, такая сила любви и самопожертвования, такая красота, да, красота, что я ни в коем случае не могла оставить его для другой. Всякая влюбленная женщина меня поймет. И я даже не столько хотела сохранить его для себя, сколько не могла допустить, что он достался моей сопернице.

- Арман, выслушай меня...

- Потом, потом. Где Саппер?

- Он мертв.

- Что, что ты сказала?

Она почти физически ощутила, как он весь напрягся, и выражение такой боли и растерянности появилось на его лице, что она вновь обрела надежду: быть может, он наконец признает себя побежденным.

- Я намеревалась либо уйти с ним немедленно, либо присоединиться к нему через несколько дней, мы могли бы принадлежать только друг другу, как когда-то в Женеве, поехать вместе с Турцию, быть может, в Индию, - Тадж Махал, вы знаете; после всего, что он со мной сделал, он просто обязан был дать мне немного счастья...

Леди Л. покачала головой при воспоминании о той неисправимой Анетте, о той упрямой простушке, которая до конца грезила о счастье для двоих, о рае а золотой гондоле, о торжествующей любви". Кем она была? Субреткой с розово-голубыми мечтами в голове, любительнице балов с танцами под аккордеон... Впоследствии другая, тоже очень знатная дама, принцесса Алиса Баденская, сказала ей однажды, говоря о драме в Майерлинге[22]: "Любовь, знаете, следует оставить бедным".

Арман повернулся к кривошеей свече, которая, казалось, разглядывала его, и грустно улыбнулся маленькому пламени:

- Бедняга Саппер. Без него все очень усложняется... Он был настоящим мужчиной. Ну да ладно.

Но на этом все и кончилось: павший товарищ был не такой уж и великой потерей на фоне человечества. Он нагнулся над кожаной сумкой, зачерпнул горсть драгоценностей, рассмеялся:

- Недурно! У Ллойда будет траур. Мы сможем действовать.. Тут хватит, чтобы продержаться по меньшей мере год.

Она закрыла глаза. Она знала, что означает это "мы". "Мы" - значит "никто". Всего-навсего Свобода, Равенство и Братство с пышными усами и в котелках: они придут за ним, наденут наручники и укажут путь на эшафот. "Как странно, - думала она, нежно поглаживая его по щеке, глядя на него с ласковой враждебностью, - как странно: стоит только непомерно раздуть благородную возвышенную идею, как она тотчас становится ограниченностью ума".

- Хватит, чтобы экипировать десяток боевых групп и рассредоточить их во всей Европе.

- Да, милый. Это будет просто восхитительно.

- Начнем с Вюртемберга: студенческие волнения там в самом разгаре. Важно показать общественности, что мы наносим удар, когда хотим. Трусы примут сторону угнетателей, слабых же всегда привлекает сила. Мы организуем целую серию покушений, от Елисейского дворца до Ватикана. Фарколо прав: только большим пожарам по силам победить тьму...

- Мы должны убить кого-нибудь немедленно, - сказала она.

Но юмор на него не действовал. Это был человек, обреченный на серьезность, воспринимавший несовершенство мира как глубочайшее личное оскорбление. Воистину он был создан для этих великих ассенизационных работ, которые приводят либо к костру Инквизиции, либо к трону Инквизитора. К сожалению, его голос, когда удавалось забыть о словах, звучал так пылко и так мужественно, что это не могло не затрагивать потаенных струн ее души. Она села на кровать и начала снимать чулки. Раздеваясь, она холодно, вызывающе наблюдала за ним: по крайней мере одного ее соперница дать ему не могла. Платье скользнуло к ее ступням - и вот она уже совершенно нагая, если не считать розы из алого тюля и мантильи на волосах. Он колебался. Он все еще немного побаивался: пистолет по-прежнему был у него в руке.

- У нас нет времени.

- Что ж, значит, поторопись, - нетерпеливо проговорила она.

Он наклонился, поцеловал ее в плечо... Она полностью отдалась любви, быстро, и она не могла бы с уверенностью сказать, стонала она от боли и злобы или от женского счастья, которого не испытает уже больше никогда. И никогда еще она не сопровождала свои вздохи таким количеством нежных слов и слов грубых...

- О! Довольно, Перси, не смотрите на меня так. Должна же я вам объяснить, как я тоже пришла к терроризму. Иначе вы осудите меня слишком строго. Да и к тому же во всем этом есть своя мораль, не так ли? Я уверена, что мой друг, доктор богословия Фишер, читающий такие замечательные проповеди, непременно бы ее обнаружил. Вот что значит жить в мире без Бога, как делали это мы, Арман и я; вот что значит абсолютизировать мир и обрекать себя на поиски земного счастья. Это действительно было у нас общее, у него и у меня, только у каждого на свой лад. Земля становится джунглями. Все позволено, если пытаешься осчастливить человечество или добиться счастья для себя самого. И нет никакой альтернативы нашему страстному желанию, желанию, обостренному небытием... Видите, не все еще потеряно, возможно, и меня тоже ждет мой высоконравственный конец. Нет, я не смеюсь над вами. Скажем, что я нигилистка, вот и все. Дики оказался прозорлив. Анархисты чересчур робки. Им не хватает решимости идти до конца. В страсти, в экстремизме нужно всегда идти до конца и даже немного дальше. В противном случае всегда найдется еще больший экстремист, чем ты. К нигилистам я питаю самые нежные чувства. Арман был прав по меньшей мере в одном: свобода - это самое ценное, что у нас есть. Итак, я решила избавиться от своего тирана. Теперь я сама собиралась преподать ему урок терроризма, предоставив ему и время, и возможность хорошенько над всем этим поразмыслить...