Александр Гольдштейн - Спокойные поля Страница 34

Коронный номер представления падал на неизвестный пифиям прошлого час между волком и волкодавом, когда восход зари мешался с электричеством и учиненный за полночь разбой вступал в лимонную кисломолочную муть. Номер назывался Побочное применение Метода. Расхристанные, бледные, пошатываясь и потягиваясь, звеня катящейся стеклотарой, с приставшими к губам папиросками, в рубахах, залитых вином, поэты открывали окна, а если не очень ветрила погода, шли в палисадник и по жребию импровизировали «нострадамусы» — связки катренов, нанизанных на какой-нибудь беспричинно, однако со смыслом взятый тезис из политического отдела газеты. Газета посвежела после заключения пакта о дружбе. Формальных требований было два. Во-первых, вопреки образцу, ясность речи, чтобы ни у кого не возникло сомнений, что сказано это, а не вон то и не черт знает что, расщепляемое безуспешно в столетиях. Во-вторых, громкость произнесения, не оставляющая своим попечением спящих соседей. Цель смысловая — производство оракулов, зрящих неотклоняемый желоб судьбы, и по всему выходило: кричи караул. Победный доскреб своими своих по сусекам, потом нашествие, вероломный разгром, драп до Моздока и Волги, миллионные сдачи в плен, у кого был расовый билет в продолжение, вычитание прочих, не имевших билета. Хорошего не было впереди. Кто бы ни прорицал, вертя так и эдак событие, а в их компании все, лезла гадость, одна и та же до мелких деталей, вроде невозможных пайков и совершенно возможного трупоедства в осажденном, вымерзающем городе. Грозились в рифму на заре, присвоив себе розоперстую, будили зависть и злобу к свободе, в которой обретались с такой разнузданной преднамеренностью, что не сразу были расстреляны за пораженчество: осведомители боялись доносить, местные органы — арестовывать, подозревая в кликушестве провокацию большого начальства.

Форт Усольцева опустел. Поздней поселились в нем люди, мастеровая с выводком детства чета. И если бы тогда, в баиловскую нефтеналивную ночь, — любезно улыбалась Фира, то стряхивая пепел по адресу, в яшмовое болотце с лягушкой, то присыпая невезучую пешку, — спросили ее, что известно ей о шальных испытателях времени, ответом было бы изумленное «ничего». Тем верней нашла она не ища этот дом, после смены хозяев обретший честноремесленную бедность уюта, горшочки алоэ и занавески на окнах, и прикорнула, в три погибели согнутая, на ступенях. Кошка, делая томные жесты, водя спиною вперед и назад, так что и задние и передние лапы длиннели, а хвост задирался, подплыла к стертым подошвам и лизнула щиколотку язычком. Фира чуть-чуть рассмеялась сквозь дрему шершавой щекотке, сон ее повлажнел. Сюда и явились под утро они. Растрепанная, странно одетая, с нашатырными ватками дама кричала, что придушит ее самолично, поседевший за ночь отец, мелко дрожа головой, вставал между них.

Рисовать начала она вечером, в ознобе от недосыпа и собранности, чернилом, карандашом на тетрадных страницах. Забавные сценки гератским и тщательным стилем, коим геройствовал Исмаил, подпольщик фривольнейших, из-под полы продаваемых эпизодов, неусмиренный сиделец, а предлагали ж бетонный завод, судоверфь — рисовала с листа, самоучкой, не ведая об Исмаиловых карточках. И поборола мечтавших о медицинском родителей. Изошкола в ложноклассическом особнячке за мечетью, фарфоровый цех, роспись тарелок восточными пери и дэвами, финистами и петушками славянства, чем кормилась до пенсии, чтоб не впаяли за тунеядство, за поядание втуне, но сотни в острохарактерном роде творений выдавали внеслужебную цепкость руки. Этим не ограничилось; шарж буравит, сверлит, а по мне так всего лишь подспорье, обкатка первейшего, в те же дни обретенного дара — «забеганий», рисунков с натуры, запечатляющих, каким будет объект через десяток, если не более, лет. Обойдемся без «если», летучий набросок, снятый четверть века тому со студентишки, только сейчас подобрался на вполне беспристрастное расстояние к оригиналу, дав опись морщин, поределостей, недостач.

Испробованные на гостях «забегания» разбередили двоякое настроение. Наглость дурно воспитанной сумасбродки, извращенный, в шестнадцатилетней козявке, вкус к лысинам, шамканьям, высыпающей гречке. Да и просто реникса, в существе своем вздор, ну откуда ей знать, кому вообще дано знать, сведенборгов у вас как грибов. Но вы же не станете отрицать, что интересно, влечет присмотреться, ей-богу, влечет. Сколько с собой ни борюсь, никакого нет сладу, а я не мазай, облепленный зайцами суеверий. Ваше право смеяться, но чудится подлинное, не каприз малолетки, не уловка с издевкой: моментальный снимок оттуда. Покажите мне медиума, дайте мне мою бездну, я хочу в нее заглянуть.

Гостей прибывало, шли в неурочную пору, даром что угощений не требовалось и в хозяевах не наблюдалось нужды. Наспех здоровались, о чем говорить, когда нерасчесанный зуд быстро-быстро гнал в детскую, к Фире, стоявшей с тетрадью. Интимные, как медицинская карта, рисунки оживленнейше обсуждались и сравнивались, безволосость к беззубости, склероз на склероз. Стыд, уязвимость, страх обнажить уголок, чтобы глаз постороннего не уткнулся в экзему, отступали и таяли в усладительном заголении. Публика оборотистая, подбиваемая, к ужасу матери, свояком, приглашала за деньги к себе: устроим сеансы, не будет отбоя. У посулов была экономически здравая база, территория ширилась, захватывая самых дальних, условно родственных и условно знакомых, зрела крупная непристойность, но тут все и лопнуло, впервые на выезде. Ну-ка, Фирунчик, подгреб, потирая ладошки, округлый в берете и усиках златоуст, гроза женского полу, заведующий неподотчетной галантереей, таровато торгуемой на лотках от Приморья до Сабунчинских перронов и Сальянских казарм. Побалуй старика изображеньем почтенных седин, только лишь добавляющих импозантности, о чем твердят ему дамы, уж эти-то дамы твердят. Небескорыстная лесть — такова, впрочем, всякая лесть, — а приятно, и стреляный воробей клюнет хвалебное слово. Мне, лапонька, годков на восемь вперед, особенно далеко не загадывай, пышное увядание предоставим природе вещей. Она разместила листок на пюпитре, наследнике чьих-то аматерски-скрипичных гармоний, и, не глядя в объект, черкнула рассеянно две-три линии, два-три не относящихся к делу штриха. Помедлила, жуя африканистыми губами, ионически завернутый кренделек увенчал несведенную, даже толком не начатую композицию. Скомкала лист, сунула в карман рабочего платья. Не могу, хоть убейте. Что такое, голубушка, нахмурился производственник, мы не в духе, неудачные девичьи дни? Не возместит ли нам скромная мзда — авансом, до окончанья портрета — временных неудобств положения (он извлек откуда-то сбоку мягкий пухлый потертый, чрезвычайно располагающий, как весь его облик, бумажник). Бесплатный труд, спешу уведомить, отсутствует в моем лексиконе, так что если на сей счет волнение, пусть развеется беспечально. Как же вы слепы, пробормотала она, желтая от страдания; с теченьем лет, войдя в неисцелимость, чувство приблизилось цветом к папирусу, прокаленному темным солнцем, и такой я застал ее, Фиру. Хотела бы ошибиться: вас нет через восемь, нет уже через пять. Примите с достоинством этот ужасный, но факт, утешьтесь памятью о радостях, на которые не поскупилась земля. Я лгала, я щадила, треть зарисованных образов ложь во спасение, дружелюбные шаржи пустот. Не обессудьте, больше лгать не могу, жребий назначил вам первому, дорогой Павел Рувимович.

Был скандал, сцепились до драки два инженера, размножающие секретные лекции о феноменах, свояк честил возомнившую много паршивку, усердствуя, гнал толчками взашей, но вмешался Павел Рувимович, с жестким сардоническим ликом. Иди домой, девочка, погладил он ее по плечу, что бы ни приключилось, я не забуду твоей прямоты.

История высыхала небыстро, подобно воде в заброшенном монастырском пруду, но, той же бедственно влаге подобно, вдруг испарилась, ушла в небеса, разбросав кувшинки, лилии, сухие хрящики карпов и сплющенные, как бы вырезанные из картона лягушечьи тельца на дне. Минули годы, умер галантерейщик. «Забегания» она рисовала украдкою, если надо было что-то довыяснить, отказывая в редеющих просьбах, — не исключаю, что для меня было сделано прощальное исключение. Короткая слава сомнамбулы, медиумической дочери с тетрадным листком не удостоилась мемуаров, как удостоилась их слава сомнамбулы римского, с коим советовалась муся башкирцева. («муся, поедем к сомнамбуле?» — «когда, мама?» — «сейчас же, после обеда». — Не взять ли эти строки эпиграфом, прикидывает, робея перед будущим, автор, но пока автор недописал, то есть пока автор пишет, у него нет возможности отворить переплет и проверить.) Незрячий с белыми глазами провидец, греющий ладони на теплой бронзе волчицы; чаще, чем на костяном распятии, столь же часто, как на восковом венке. По конверту определяется искренность отправителя, нераспечатанный, в расплывшихся и подсохших сургучных сердечках конверт. Картавый голос говорит в глубь комнаты. Оставьте повесу, просадит все состояние, вы для него мимолетная авантюра. Повеса льет крокодиловы слезы, вам не терзаться надо, а разорвать.