Дидье Ковеларт - Прошлой ночью в XV веке Страница 34

Моя «первая жена», как величала ее Коринна, совершенствовалась с удивительной быстротой… Теперь она видела во мне Жан-Люка, мужчину из будущего, который носил в себе память о ее Гийоме, как носят ребенка. Она узнавала мой век и мое окружение через отзвуки моих мыслей. Однако наши отношения могли продолжаться лишь в прошлом, в границах той, прежней истории — нескольких месяцев тайных встреч, общего увлечения живописью и плотского союза, — которую она заставляла меня переживать, раз за разом, каждую ночь.

Первый вечер в замке, за столом, среди трубадуров и жонглеров; обмен взглядами украдкой, в танцующих сполохах пламени очага… Затем открытие нашей общей страсти: она посвящала свои дни изображению природы, любовно запечатлевая ее на холсте, я проводил время — когда не отдавал его войне или любви, — рисуя людей, которых встречал на своем пути. И мы взялись преображать мир в четыре руки, вместе: я населял человеческими фигурами ее пейзажи, она создавала из своих пейзажей фон для моих фигур, и природа под ее кистью выглядела как живая.

Укрывшись за кустами Серого пруда, места наших тайных свиданий, она расписывала мое тело соком растертых лесных ягод, а я старался запечатлеть выражение ее лица в сладкой судороге любви. Мы строили множество планов на будущее, ясно понимая, что им не суждено осуществиться.

Когда подозрения окружающих вылились в уверенность, следствием которой стало мое бегство и ее заточение, скорбь наша черпала поддержку в блаженном воспоминании о первой встрече в замке, за столом, среди трубадуров и жонглеров, и о следующей ночи.

Нашей любви не хватало только одного — ребенка. Он стал бы завершением прошлого, залогом и продолжением жизни. Не знаю, Гийом ли желал стать отцом через меня, или это во мне рухнул наконец психологический барьер — результат рождения на помойке? Но как-то вечером я впервые спросил у Коринны, не думает ли она покончить с противозачаточными пилюлями. После долгого молчания она ответила, что не уверена: может, еще слишком рано, или слишком поздно, или слишком трудно, в общем, лучше поговорим об этом позже.

На следующий день послания прекратились.

Я вставал все раньше и раньше, чтобы как можно дольше просидеть в одиночестве за письменным столом, держа ручку наготове над чистым листом и ожидая того легкого озноба, который всегда предшествовал незримому присутствию Изабо, ее стремлению водить моим пером по бумаге, заставлять подыскивать нужные слова. Все напрасно: мое тело больше не ощущало этой вещей дрожи. Ночи мои оставались беспросветно черными, а страницы блокнота — девственно белыми.

У меня не было сил переносить ее молчание. Лишь теперь я вспомнил, что в ее последних письмах уже встречались некоторые пророческие знаки, предвестники разрыва. Она больше не говорила о нас обоих, о наших любовных восторгах, о наших картинах, словно мы исчерпали свою историю, чересчур пылко упиваясь ею, и настала пора перейти к иным темам. Теперь речь шла о какой-то всеобщей любви, которая, помимо страсти ко мне, начала зарождаться в ее сердце с тех пор, как родители перестали держать ее в темнице. И я говорил себе с облегчением, которое только распаляло мою муку, что ее повторная страсть к Гийому была всего лишь средством спасения от яда родительской ненависти. А, исцелившись, ее душа потребовала чего-то другого, вместо лекарства против уже несуществующей болезни.

Все так, но что же будет со мной? Домашний очаг, старинные книги, глажка белья, словом, все, что еще вчера наполняло и уравновешивало мою жизнь, повисло в пустоте. Я стал бояться пробуждения Коринны, завтраков Жюльена, предстоящего рабочего дня. Это состояние неприкаянности угнетало меня так сильно, что я уже не мог притворяться.

— А ты не слишком увлекся? — беспокоилась Коринна. — Я против нее ничего не имею, но все-таки… Конечно, ты ее возлюбленный, но ты же и виновник ее смерти. Ты уверен, что где-то в глубине души она не таила на тебя зла?

Мне невыносимо слушать, как она говорит об этом в прошедшем времени, словно подводя черту под нашей с Изабо любовной историей, как она выражает вслух сомнения, с которыми я борюсь. Я почти не прикасаюсь к ней, почти не говорю, избегаю ее, мне чудится, будто она ворует у меня энергию, необходимую для того, чтобы удерживать Изабо у себя в сознании. Мало-помалу я начинаю спрашивать себя, уж не совершил ли я во сне что-то непоправимое, гораздо более страшное, чем мое бегство, обрекшее ее на смерть. Я чувствую, что она сердится на меня, чувствую, что, ввергнув меня в наше прошлое, она обнаружила там какую-то драму и скрывает ее от меня. Но какую драму?

Никто не может ответить на этот вопрос. Обитатели замка говорят, что страшно заняты, и забывают мне перезвонить. Почтальонша объявляет, что у меня не все в порядке с головой: я, мол, слишком увлекся потусторонним и нуждаюсь в отпуске, чтобы избавиться от этой зависимости. Что касается отца Жонкера, к которому я обращаюсь за помощью, он ограничивается эсэмеской, где повторяет свое предостережение: вы не имеете права удерживать здесь, на земле, чью-то душу, хочет она того или нет.

В полном отчаянии я прихожу к выводу, что меня может спасти только один человек.

18

Когда я вхожу, он сидит за столом и завтракая, смотрит вечернюю восьмичасовую программу новостей. Доев последний тост, он впускает меня к себе в кабинет: стол со стеклянной столешницей, широкая деревянная скамья с народной африканской резьбой да картонные коробки с архивом — вот и вся обстановка.

Я ложусь на деревянную скамью. Серж Лаказ убавляет свет, включает завораживающую, еле слышную, журчащую музыку и начинает сеанс. Когда я позвонил ему с просьбой принять меня, он предложил три варианта: расширение сознания, подконтрольную регрессию или пост-гипнотическое внушение. Первый метод помогал найти перенесенные в детстве душевные травмы, ставшие причиной нынешнего невроза; второй позволял вновь пережить существование, которое, как мне казалось, я вел в прошлом; третий имел целью «перепрограммирование», которое стерло бы из моего подсознания одержимость Средневековьем или, как он выразился, выбило бы из меня прошлое. Я выбрал программу № 2.

Он просит меня считать вслух, вслед за ним, закрыв глаза и ассоциируя каждую цифру с состоянием возрастающей релаксации. Я подчиняюсь, но не чувствую ничего особенного.

Когда я дохожу до девяти, он говорит, что на сегодня достаточно, с меня двести десять евро.

Я сел, неприятно пораженный этим грабежом, но тут мой взгляд упал на стенные часы. Оказывается, прошел целый час. Он протянул мне CD и пожелал доброй ночи. Я возмущенно воскликнул:

— Но я хоть что-нибудь сказал?

— Скоро узнаете. Вам лучше послушать голос вашего подсознания без свидетелей и посредников. Единственное, что я могу утверждать с полной уверенностью, это то, что мы достигли настоящего успеха. Иногда требуются не менее пяти сеансов, чтобы определить и сформулировать свой персональный миф. Вы, конечно, можете, если угодно, считать это подтверждением вашей предыдущей жизни; но для меня это попросту криптомнезия.

— То есть?

— Воспоминание о книгах или передачах, которые ваше сверх-я перенесло в подсознание, чтобы помочь заполнить пустоту вашего происхождения иллюзией предыдущего существования. Как бы то ни было, для меня этот сеанс был крайне интересен. Хотите совет? Вы должны описать эту историю в романе. А я порекомендую вам издателей.

Я заполнил чек, и он проводил меня до прихожей, где уже томился девятичасовой пациент. Спустившись вниз, я сел в машину и прослушал его CD.

Это, несомненно, был я. То есть, это был мой голос, мои слова, моя манера строить фразы, мой стиль. Но эти слова рассказывали историю Гийома от первого лица.

Первые полчаса заняло повествование о трех четвертях моей средневековой жизни; оно вполне соответствовало тому, что Изабо заставила меня пережить, диктуя свои письма, и тому, что узнали от нее обитатели замка и Мари-Пьер. Но все изменилось с того момента, когда я начал описывать любовную сцену на лужайке с крапивой. У этой сцены был свидетель — та самая Клотильда.

«Она работала на кухне замка, — говорил я медленно и монотонно. — Тощая нескладная девица, да еще, вдобавок, хромоногая. Она была ровесницей Изабо и незаконной дочерью ее отца. Изабо этого не знала, она была уверена в добрых чувствах служанки, вместе с которой выросла, и не подозревала, что та питает к ней жгучую ненависть. Наша связь — в тот день, когда Клотильда ее обнаружила — стала удобным поводом для мести. Она пришла ко мне и пригрозила все рассказать мужу Изабо, если я не пересплю с ней. Для спасения Изабо я сделал бы все что угодно. И согласился. Кухонная девка понесла от меня. И тогда я сбежал из замка. Не от страха, но от стыда. Я говорил себе: пусть уж лучше Изабо разлюбит меня за трусость, но только не за измену. Пусть думает, что я пожертвовал нашей любовью из боязни разоблачения — это, должно быть, разобьет ей сердце, но, по крайней мере, не омрачит воспоминаний».