Захар Прилепин - Восьмерка Страница 35

Новиков достал отцовский нож и некоторое время разглядывал свои вены на левой руке, одновременно слизывая кровь с правой.

— Все норовят в ванну залезть, а мы в реке сейчас вскроемся… — сказал Новиков ласково.

— Что, напугались? — спросил неизвестно кого, бесновато глядя по сторонам.

Повертел еще нож в руках и резко забросил его в воду.

Лег на дно лодки и поплыл.

Дед напоил Новикова самогоном.

Новиков наврал ему, что перевернулся и выплыл потом.

На самом деле лодка причалила сама, через несколько минут. Весло тоже прибило к берегу. Новиков притащил лодку обратно к деду, распевая по дороге: «А я еду… а я еду… за туманом…»

Очень надеялся, что дед не станет смеяться, но деду вообще было все равно.

— Деталь мою тоже утопил? — только спросил он, когда уже сидели за столом.

— Деталь? — Новиков начал шарить по карманам, и тут же, в джинсах, нашел.

— Дай-ка, — сказал дед. — Я сам отцу отдам. Он же ж приедет в сентябре?

Новиков кивнул и еще выпил рюмку.

— Щуку, что ль, поймал за хвост? — спросил дед, кивая на кровоточащую руку Новикова.

Новиков снова кивнул и снова налил.

К ночи был совсем хорош.

Откуда-то заявился котенок, вспрыгнул сначала на колени к Новикову, потом перебрался на стол, ходил там между ложек и тарелок. Принюхался к рюмке и дернулся маленькой своей башкой, словно там обнаружился пылающий уголь.

— Мир разваливается на куски, дед, — сказал Новиков громко, но деда нигде не было, он куда-то исчез.

Новиков поискал собеседника и повторил:

— Мир разваливается на куски, кот.

Котенок полез в сковородку и, выхватив кусок картошки, начал есть ее прямо на столе, иногда, не без наглецы в глазах, озираясь.

— Вкусно жить, котейка? — спросил Новиков. — А знаешь, как больно, когда бутылкой по лицу? — тут он взял пустую пластиковую бутылку из-под несусветного какого-то лимонада со стола и начал размахивать ей по-над кошачьей головой. Котенок присел, но скорей от удивления, нежели от страха.

— А может, это я, человека убил, котейка? — заглядывая под стол, допрашивал все-таки сбежавшее животное Новиков. — За что это все мне — должно ведь быть какое-то объяснение? Может, это действительно я? Потому что если это я убил — тогда мне будет легче жить! Гораздо легче, чем сейчас!

— Ты с кем тут? — спросил дедок, заходя.

Новиков оглянулся и только здесь вспомнил, как наврал деду о том, что перевернул лодку, — а сам-то пришел сухой. И стало так противно от самого себя.

— Я уже сплю, дед, — ответил он.

Утром уехал в город на электричке — с дедом не пришлось прощаться, его вообще не было дома. Ни его, ни котенка.

«Что, опять домой? — расспрашивал себя Новиков. — Какой уже день, пятый? — из дома, домой, из дома, домой, из дома, домой… Сходил бы еще куда-нибудь? В сауну там, например? Нет? Противно? Какой ты щепетильный. И ударить опера монтировкой по голове у подъезда противно — и принять его дар тоже не хочешь. Гарика тогда навести, урони его наземь, он все равно уже спился — не будет у него силы тебе ответить, попрыгаешь на его спине всласть. Потому что если Гарика не победить однажды и вовремя — есть шанс, что он вернется снова. Тоже тошно? Куда ж тебя отправить, дружок? За туманом ты уже съездил — приветствую опаленного ночными кострами, романтика, геолога и чудака. Сходи, что ли, теперь в детдом, скажи, что хочешь усыновить ребенка. А? Не дадут тебе? Правильно, и я б не дал. В армию? Поздно? А чего ж ты, когда было рано, не сходил? Ну, в больницу иди, скажи, что хочешь быть нянькой и ухаживать за лежачими и брошенными. Как ты сказал? Брезгуешь? А собой не брезгуешь? Я бы брезговал на твоем месте. Меня б рвало от самого себя. Сдай кровь хотя бы? Нет? Больно? Ну, в собачий приют иди! Я не знаю зачем. Иди зачем-нибудь. Полаешь там, повоешь».

— Отцепись от меня! — вдруг крикнул Новиков, влепив правым кулаком по правому колену, а левым — по левому.

Пассажиры сначала посмотрели на него, а потом отвернулись.

Правая рука затекла, и когда Новиков, стыдясь пассажиров, начал потирать лицо, возникло ощущение, что у него только два пальца — мизинец и безымянный.

Дома громыхал, будто подпрыгивал на столике и бил себя трубкой по чердаку, телефон.

Так он его и не вырвал все-таки из стены.

Впервые за последнюю неделю Новиков не подумал, что — Ларка, а это была Ларка.

Ларка со своим голосом, то насмешливым, то воркующим, но даже когда воркующим — всегда готовым сорваться в насмешку или раздраженье. Ларка с отличной своей задницей, теплой и мягкой, как белый хлеб, которой она и делилась, как хлебом в несытый год с незадачливым соседом, — ну, на, а то подохнешь еще — хорони потом тебя. Ларка со своими ногтями, на которые она точно смотрела чаще, чем на Новикова, со своими губами, которые, уже в зеркальце, она разглядывала внимательней, чем Новикова, со своими ноздрями, которыми она часто принюхивалась к Новикову, как будто он на ночь спрятал под мышки по селедке и забыл там. Ларка со своим всем образовалась в трубке и вскрикнула с ужасом и нежностью:

— Ты живой?

— А что такое? — спросил Новиков, — Живой.

— Я тебе звонила, все утро звоню… Вчера звонила!..

— Да я телефон утопил.

— Как утопил? Где?

— В воде. Что случилось-то?

— Лешка повесился, — ответила Ларка сразу.

— Как? — спросил Новиков.

Что он еще мог спросить.

— Погоди, — сказала Ларка. — Я же к тебе еду. Мы тут всполошились все. Мать с отцом тоже домой мчатся.

— Как? — еще раз повторил Новиков, но Ларка уже отключилась.

Новиков потер кулаком лицо, и первой мыслью его было, что пальцы на руке появились: те три, которые никак не чувствовались в электричке.

«Подожди, — а Леха?» — спросил у себя Новиков, изо всех сил стараясь не видеть ничего вокруг, чтоб не подумать о грязном зеркале, об оставленном им же в комнате включенном ночнике, об утопленном бинокле, о Ларке, которая везет к нему свои ногти, губы, хлеба.

Надо было что-то быстрей подумать о Лехе — самое главное, самое нужное, самое-самое.

Ведь они так знали друг друга…

«Сколько мы знали друг друга?»

Новиков уселся прямо на пол и стал кусать губу.

Тут, наконец, вспомнилось, совсем без мыслей и слов — а просто полыхнуло где-то в голове, как они с Лехой слушают новый альбом Брайна Ферри и пьют чай с малиновым вареньем… как они напились пива до такого состояния, что заснули на детской площадке, а разбудили их дети, вышедшие играть в песочнице… как они сидели в очередной бане — и разговаривали так, как с Ларкой Новиков не разговаривал никогда: взахлеб, с точно отмерянными приправами из здорового цинизма, юморка, матерка…

Он почти уже заплакал — чего с ним так и не случилось с того самого дня, — но тут без звонка ворвалась Ларка, ее каблуки, ее чулки, полы ее плаща, а следом зашли и родительские ноги — материнские дачные кеды, отцовские кроссовки…

Все столпились вокруг Новикова, как будто он вернулся с войны, с полюса, откуда-то из страшного и сурового далека.

— Как же Леха? — сказал, весь кривясь и почти уже рыдая Новиков. — Леха — как же он так? Ну?

— Да живой твой Леха, — сказала мать.

— Живой? — Новикова тряхнуло так, словно с него самого только что сняли расстрельную статью и отпустили на все стороны, дав денег на проезд.

— Живой-живой, — ответил отец, потому что заметил, как Новиков, не доверяя женщинам — ни матери, ни Ларке, — воззрился на него.

— Правда, пап? — спросил Новиков.

Мать сразу же заметила это «пап», у нее довольно дрогнули глаза; да и отец как-то странно сморгнул и ушел куда-то поскорей.

— Господи, какое счастье! — завопил Новиков.

Ларка одной рукой гладила своего желанного по руке, а другой, под столом, — по ноге, и мизинец нетто и сползал с ноги прямо в пах, сразу растревожив Новикова до легкого душевного мандража.

— Цыть! — сказал он Ларке шепотом, весело сыграв глазами.

Мать все это, конечно, заметила, но сделала вид, что ничего не видит.

Они все сидели на кухне, только отец, опрокинув рюмку, вспомнил о чем-то своем и вышел на минутку.

— Пап, я нож твой… утопил! — крикнул Новиков, почему-то решив, что отец ищет свое холодное оружие.

Отец притих, явно услышав сына.

— Как же ты, сынок? — спросила мать негромко.

Новиков поморщился: вот так, мол.

— Да черт с ним! — внятно ответил отец из родительской комнаты, и мать облегченно качнула головой, посмотрев при этом на Ларку — а Ларка ответила ей понимающим женским взглядом.

— И бинокль, пап, — быстро добавил Новиков.

В этот раз отец молчал чуть дольше, но на самом деле он просто подыскивал рубашку поприличней, чтоб перед Ларкой смотреться хорошо.

— И нож — черт с ним, — сказал отец, заходя. — Черт с ним, сынок.