Людмила Петрушевская - Конфеты с ликером Страница 35

А может, наоборот: Грозная таким образом как бы плакалась на трудности быта с тремя детьми на руках, одна мать, трое детей и никакой помощи от мужа, поймите и вы меня, девочки, как бы говорила она между строк своим невесткам, не вам одним тяжело, а я ведь ни у кого не просила ничего, ни прописать, ни пустить жить!

Девочки, молоденькие женщины, охотно кивали, чувствуя себя приобщенными к семейным традициям, один род, один клан, племя, семя, знамя.

Она рассказывала о данном случае только в моменты расслабленности — семейный праздник, мало ли, подняты рюмки, все забыто, хозяйка излучает добро, улыбается внучатам, хлопочет — и именно тогда она вдруг снова начинала рассказывать эту коварную историю о себе, но в ее устах, например, собственное материнское равнодушие (думали испуганные невестки) благородно выступало как осознанная необходимость по Карлу Марксу.

А как же материнский инстинкт, как же жалость, задыхающийся крошка, рожденный семимесячным, маленький, да еще температура — как же к нему не подойти, не взять на руки, не подержать его стоячком, чтобы ему было легче, — как же так (может быть, думали невестки, у каждой дети и каждая через это прошла).

Не исключено, однако, что Грозная их просто-напросто пугала, своих и так запуганных молодок: я и ребенка не жалела, кого еще мне жалеть!

Но сам факт откровенности потрясал — перед кем откровенничать было, перед невестками, которых очень скоро погнали, и собственных сыновей вместе с ними, и внуков.

Повалила всю семейную постройку как домино, раз и нету.

Изгнание производилось, чтобы не превращать персональную квартиру в коммунальную — такое было объяснение со стороны Грозной.

Это была стандартная формулировка в такого рода конфликтах.

Кстати говоря, в этом знаменитом доме (огромный послевоенный дом на набережной) во многих квартирах старшее поколение довольно часто изгоняло женившихся детей, причем как-то со скандалами.

Старшие хотели заслуженного покоя и видели в своих зятьях и невестках только жадных до чужой жилплощади захватчиков и бедноту голозадую.

Сыновья Грозной в результате перебрались от нее в квартиры своих жен-тещ, где, кстати, в те годы, когда еще все были живы, молодым мужьям выпадало ютиться в крошечных комнатках рядом с чужими старыми родителями, и бывали конфликты, и те родители восклицали, и не раз: почему это мы должны тесниться, а почему они (имелись в виду супруги Грозные) живут одни на ста метрах?

Они действительно там жили одни, хотя все вокруг бесились насчет несправедливости: ваши сыновья прописаны в той же квартире, имеют право разменять квартиру и получить себе хоть по комнатке! Не все им жить по людям, занимая чужую жилплощадь!

Оба сына впоследствии отправились еще дальше, вынужденно удалились из тещиных квартир — один разошелся с женой, оставил ненавистную тещу с ее нотациями и уехал вон из Москвы, нанявшись в провинции младшим научным сотрудником, жил в общаге три года, потом вернулся и пил по-черному; другой, потеряв подвижность ног после автокатастрофы, стал калекой, попробовал вернуться из больницы в отчий дом, но Грозная не единожды предупреждала, что хорошо, так и быть, она пустит парализованного жить как безнадежно больного домой, но — внимание! Без женки и детей. Без посторонних. С этими словами она и забрала больного из клиники, поскольку калеке возвращаться после года больницы было некуда — не к жене же в одну комнатку одиннадцать метров плюс дети и теща рядом.

Грозная проявила материнский героизм и, можно сказать, на этот раз взяла этого сына на руки.

Однако с посторонними она чувствовала себя в своей квартире плохо, вплоть до того, что у нее бывали припадки криков с этим ее знаменитым простонародным посулом дать в глаз.

Так что калека был выгнан Грозной, все скитался семейно с детьми, скарбом и супругой, снимал квартиренки, да потом и умер.

К ее чести надо сказать, что все ее поступки выглядели каждый раз логично, каждый раз в основе лежала обида, причем одно слово, взгляд — и на всю жизнь.

Можно даже сказать, что она как бы ловила малейший знак неуважения и потом спокойно и свободно, чувствуя себя оскорбленной, поступала по совести как хотелось — раз вы мне так, то я еще хуже, и все оправдано.

Но так ведь живут многие домохозяйки, и содержанием бесчисленного количества душ бывает сумма старых обид: становится как бы легче существовать.

Грозная, кстати, с самого первого оскорбления не могла простить своего мужа — а ведь мало ли что случается в семейной жизни, мало ли, если уж на то пошло, произносится слов между своими! Что, сразу убивать?

Разумеется, папаша не стеснял себя в выражениях, в частности, в молодости, когда она родила двоих недоношенных, да еще совершенно одна, дома, героически, на кровати среди простыней, только домработница бегала с тазами и кувшинами и неизвестно кто перевязывал пуповины, так вот, папаша, так получилось, приехал домой раньше «скорой помощи» и, застав вместо обеда тазы, лужи, кровь в ванной и писк каких-то детей, выдавил из себя только следующую фразу: «Почему двое?»

То есть что-то вроде презрения к плодовитости Грозной. Вроде так: мы что, кошки? «Ми кошки, да?»

Грозная, гордая и обессилевшая от страданий, ничего не ответила, не зарыдала от обиды и тут же уехала с детьми в санитарной карете в роддом.

Вот это была обида так обида, и на всю жизнь Грозная ее запомнила и никогда не пускала на порог так называемых друзей мужа.

В том числе она не пустила как-то однажды в квартиру двух девочек, дочерей как раз такого близкого друга папаши, этот друг якобы вместе с Грозным когда-то учительствовал в горном селении.

Грозная не любила доверять таким россказням.

Причем дело было 31 декабря 1944 года, какие-то девочки позвонили в дверь и через цепочку сказали, что мама передает привет и болеет в больнице, они одни, а папа на фронте. «Кто?!!» — грозно спросила Грозная, и дети робко назвали фамилию, Миша такой-то, вместе работали в школе в селе Дилижан, Дилижан. Дверь закрылась сразу же.

Грозная не верила никогда никаким детям, сама была ребенком и прошла через многое. И потом, почему дежурный их пропустил?

Она брезгливо вынесла девочкам по куску хлеба и тщательно заперла перед ними дверь, пускать каких-то дочерей беспутного, пьющего Миши дилижанского на Новый год в квартиру!

Она их вообще в первый раз в глаза видела, девочки были неухоженные, с разводами грязи на щеках, как будто плакали.

У многих беспризорников-детей такой якобы заплаканный вид, Грозная знала это по себе: сама бегала к магазину в голодные годы с протянутой рукой, будучи несмышленым ребенком, в семье было десять пащенков.

Она видела людей насквозь.

А девочки пришли действительно по наущению умирающей матери к близкому другу отца, эта мать в бреду решила, что доверяет детей единственному земляку и сотоварищу Миши, богатому Жоре дилижанскому, пока она сама умрет, а Миша еще не пришел с фронта. Тем более что был Новый год, в такой день никто никому не откажет.

Однако папаша Грозный, придя с работы, так и не узнал, что к его троим детям должны были добавиться еще двое.

Сама Грозная просекла ситуацию мгновенно, опять лезут в квартиру, и рождественской сказки не получилось.

Друг Миша вернулся с войны в свою опечатанную комнату, сходил на могилу жены, добыл девочек из детского дома, выслушал их рассказ, пошел продал шинель и на вырученные деньги купил буханку хлеба, горячий человек, и понес подал в дверь Грозной.

Грозная и его в дом не пустила, ничего не поняла из вида протянутой буханки, хлопнула дверью, бедный худой Миша стоял трясся с буханкой в руках и повторял: без шинели, без шинели, но хлеб возвращаю.

Мести не вышло.

Для мести надо было убить, но Грозная и тут бы ничего не поняла.

Она не признала Мишу дилижанского, а о девочках вообще забыла как о своей смерти.

Кстати, потом-то папаша обожал своих мальчиков и гордился ими, но она раз и навсегда его возненавидела именно за проявленное при родах, в тяжелейший момент, бездушие. Но детей они воспитывали вместе, и Грозная доверяла ему регулярные, по субботам, порки детских задниц.

Мальчики-близнецы вначале росли убогими, младший к году еще не стоял, а полулежал в подушках, так их и сфотографировали: старший смело опирается о стенку стоячком, выставив ножонку, а младший сидит как бы в расслаблении, хотя глаза живые и смотрят с укором.

Так иногда глядят в объектив безнадежно больные люди, знающие о своем скором конце.

Кстати, он был уверен, что умрет рано, и говорил иногда об этом.

С шестнадцати лет он ходил седым, и многие люди обращали на него внимание, вглядывались, заговаривали с ним — даже в больнице, где он лежал после катастрофы парализованный, соседи и медсестры полюбили его, а мать со вздохом говорила, что вот это место и есть его настоящее место, там он кстати.