Ирина Муравьева - Веселые ребята Страница 35

«А может, лучше с Анькой начать, чем с этой?» — сверкнуло в голове Орлова, но он тут же отказался от этой мысли.

Соколова была «своя», в то время как Чернецкая и Ильина были «чужими», и представить себе, что он раздевает Соколову, «свою в доску», друга, товарища, было почти то же самое, что представить себе, как он раздевает Куракина или Лапидуса. Но было и еще одно, не менее важное соображение: если бы он вдруг «начал» с Соколовой, Чернецкая не была бы задета так сильно, она поняла бы, что он просто хочет ей отомстить, в то время как Ильина должна была вызвать в ней целую бурю, потому что тут его любовь и измена помножались на каждую голубую туфельку, каждую заколочку, каждую полоску жевательной резинки. Короче, в этой ситуации не было проигрыша, и она должна была почувствовать не только то же самое, но еще и в сто раз больше, чем почувствовал он тогда, когда пахнущий вонючими сапогами милиционер уволакивал его с озера и он повернул голову, чтобы увидеть, как она стоит — маленькая, со своими налитыми круглыми бедрами, со своей полосатой — синяя полоска, красная полоска — вздрагивающей грудью, по которой бежит вспыхивающая от солнца озерная вода…

Через два дня, то есть третьего сентября 1966 года, вечером, часов в восемь, он лежал рядом с голой Томкой Ильиной на огромной, черного лакированного дерева, кровати ее родителей в их большой, с букетом искусственных желтых цветов, спальне, и Томка, только что ставшая женщиной, обморочно-сладко спала на его мускулистом плече. Машинально он прижимал ее к себе, но чем крепче он ее прижимал, тем больше ему хотелось то ли плакать, то ли дико, до хрипа смеяться, и единственное, чего он желал сейчас, что могло бы принести ему успокоение, было бы присутствие в этой самой спальне маленькой узкоглазой Чернецкой. Вот прямо тут, на этой же самой черной лакированной кровати.

Чтобы она видела все, что он делает с Томкой, и умирала от боли.

Часть третья

Молодые английские школьники подкатили на туристском автобусе. Первым из него выпрыгнул коренастый старик со спутанной седой бородой, в маленькой клетчатой юбочке и зеленых гольфах. Оба восьмых класса, прилипших носами к окнам актового зала, покатились со смеху.

— Не сметь смеяться! — возопили Галина Аркадьевна с Ниной Львовной. — Молчать! Человек вас уважает, вот почему он так одет! Это его национальный шотландский костюм! Он оказывает нам свое уважение тем, что так одевается! И он хочет, чтобы мы тоже уважали его традиции! Шотландские! Там все в таких юбочках! До единого! Молчать!

— Пойти кокошник надеть… — задумчиво и еле слышно протянула Соколова. — Уважение показать…

Вслед за стариком по ступенькам спустился жеманный длинноволосый молодой человек в сером неряшливом свитере, с разлохмаченной холщовой сумкой через плечо. Нина Львовна и Галина Аркадьевна испуганно переглянулись.

— Это их педагоги, — горько вздохнула Людмила Евгеньевна. — Мне в роно говорили, что такие вот педагоги с ними приехали… Что же делать…

Зинаида Митрофановна с трудом сдержала себя: больше всего ей хотелось уйти и хлопнуть дверью.

— Я извиняюсь, — сипло пробормотал Николай Иванович, единственный не пожелавший празднично нарядиться и пришедший на встречу с английскими школьниками в синем тренировочном костюме с пузырями на коленках. — Извиняюсь, конечно. А трусы-то он носит под юбкой или так ходит?

Нина Львовна сделала физкультурнику страшное лицо, а Людмила Евгеньевна с покрывшейся красными пятнами шеей замахала на него обеими руками.

— Не советую вам проверять, Николай Иванович, — безо всякого юмора сказала Зинаида Митрофановна, — они приехали и уедут, а нам с вами тут оставаться.

Роберт Яковлевич скосил на нее потемневшие от беззвучного смеха глаза и осторожно покашлял в отросток своей левой руки.

Из автобуса тем временем выпрыгнули все без остатка молодые английские школьники. Сердца Нины Львовны и Галины Аркадьевны одновременно оборвались. Ужасны были эти манчестерские пришельцы, ужасны! Безо всякого уважения к стране, в которую их привезли и с которой они сами же, сами, мы ведь не навязываемся! — хотели познакомиться поближе. В юбках, правда, никого больше не было, кроме сумасшедшего старика, но и без юбок хватало. Во-первых, эта развязность. Недопустимая! Вылезли из автобуса кто в чем: у кого необъятные штаны по земле волочатся, у кого, наоборот, джинсы дудочками, и задницы в этих дудочках получаются обтянутые, всё напоказ, патлы у многих до плеч, а у кого не до плеч, так заплетены в косицы, а у кого не заплетены, так у тех ленты через лоб, все равно как у этих… как их… Роберт Яковлевич должен знать, ну, у этих, у средневековых, их еще потом всех перевешали, в Европе где-то или, может, не в Европе, кто сейчас помнит? И все время они что-то жуют, как коровы, жуют и сплевывают! Вас не для того сюда, в чистоту, в осень нашу золотую, в багрец и золото одетую, привезли, чтобы вы здесь всё нам заплевали, не для того мы вас пригласили!

Старик в юбочке и молодой с разлохмаченной сумкой через плечо какие-то наставления своим стилягам надавали — весело так, отвратительно, всё, видно, с шуточками идиотскими, с ужимками, по плечам их похлопали, словно это не педагоги с учениками, а так, шелупонь подзаборная, и вот вам, пожалуйста, уже и дверь отворяют, уже пора их встречать идти в вестибюль. Запустили вперед боевую тройку преподавателей английского языка: Маргариту Ефимовну, женщину худую, длинную, с торчащими из подмышек по причине летнего платья кудрявыми черными волосами, Марту Ивановну, пышную, с огромным пшеничным начесом на голове, который сейчас, при свете яркого полуденного солнца, казался стеклянным, и милую, спокойную, неизменно беременную Тамару Андреевну, которая, придерживая обеими руками припухший живот, единственная из всех смотрела на молодых английских школьников безо всякого испуга — так ее, судя по всему, успокаивало ожидание грудного ребенка.

— Hello, — сказал старик в клетчатой юбке и неумно заулыбался. — Here we are.

Людмила Евгеньевна, очень слабо знающая английский язык, подтолкнула Маргариту Ефимовну, чтобы та сказала что-нибудь, но Маргарита Ефимовна смутилась до такой степени, что волосы под мышками стали мокрыми, а кончик носа покрылся мелкими капельками, словно его только что окунули в поблескивающую росу.

— We glad, — с небольшими ошибками вмешалась тогда Марта Ивановна и приветливо закачала стеклянным начесом. — Because you here. This is our school and our teachers. And our boys and girls.

— О-о-о! — воскликнул молодой с растрепанной сумкой и затараторил какие-то комплименты про прекрасную русскую погоду и чудный город Суздаль, из которого они только что приехали.

— Сузда-а-л? — с сильным иностранным акцентом протянула Маргарита Ефимовна. — О! Сузда-ал is the best city in the world!

У молодого человека слегка вылупились глаза на такое категоричное утверждение сильно взволнованной и как следует пропотевшей русской женщины, но он не стал возражать, да и вообще все вдруг ужасно оживились, стали перечислять другие прекрасные советские города (не такие, как Сузда-а-ал, но все-таки!), и так, разговаривая, громко дыша и путаясь в ступеньках, спустились в столовую.

— Накормить, и пусть катятся! — злобно прошептала Зинаида Митрофановна и изо всех сил откусила расщепившийся надвое ноготь своего большого пальца.

— Вы, может быть, помолчите немного? — не стирая с лица напряженной улыбки, срезала ее Людмила Евгеньевна. — Что вам не нравится?

Английские школьники, бегая равнодушными туристскими зрачками по ядовито окрашенным стенам, наконец разглядели штук шесть-семь миловидных русских девочек и, вспомнив, что каждому из них полагается на послезавтра девочка для «Бахчисарайского фонтана», тут же поменяли свои безразличные глаза на заинтересованные и дружелюбные.

— Eat, eat, угощайтесь, на здоровье, от чистого русского сердца, от всей души, чем, как говорится, богаты, eat, please, russian bread is the best bread in the world… — заголосили учителя специальной школы номер 23, неуклюже кланяясь и прижимая руки к сердцу.

Дождавшись, пока англичане, не переставая жевать свою резину, расселись, начали, роняя стулья и наступая друг другу на пятки, рассаживаться и русские: сначала, разумеется, педагоги, а уж за ними и оба восьмых класса. На столах, накрытых совершенно новой и оттого сильно пахнущей клеенкой с чудесным рисунком — две большие красные клубники и рядом зеленое яблочко, — стояли пока что только тарелки с черным и белым русским хлебом и не очень хорошо промытые граненые стаканы.

— Можно подавать, Ольга Миронна-а-а! — заливисто скомандовала Людмила Евгеньевна и стала такого же цвета, как клубника на клеенке.

Из боковой двери, ведущей на кухню, выплыла необъятных размеров школьная повариха Ольга Миронна в белом халате и большой белой наколке на голове. На пышных руках ее вздрагивал поднос со вторым — первого, поскольку было еще утро, решили не подавать. На второе Ольга Миронна приготовила сероватое картофельное пюре с кусочком ледяного белого масла в середине и небольшую, крепко прожаренную котлету. К этому же прилагался и вялый, с большими водянистыми косточками, соленый огурец. Марта Ивановна, Галина Аркадьевна и приветливо беременная Тамара Андреевна вскочили и начали помогать растерявшейся от огромного количества гостей Ольге Миронне. Через минуту перед каждым молодым английским школьником стояла полная тарелка. Странное выражение одинаково сковало манчестерские лица. Голодные, должно быть, после долгой дороги из Сузда-а-ал англичане не торопились почему-то набрасываться на пюре с солеными огурцами и все как один посмотрели на старика в юбке. Старик ответил им сверкнувшим взглядом и мужественно отковырнул вилкой кусок котлеты. Молодые английские школьники всё смотрели. Старик проглотил кусок и снова обжег своих подопечных таким же и даже еще более ярким и выразительным взглядом. Оба восьмых класса, которые нацелились было плотно и задарма позавтракать, тут же мучительно застеснялись, и никто ни к чему не притронулся, если не считать Зинаиды Митрофановны, которая со свирепым лицом быстро съела все, что перед ней поставили, и в завершение, окончательно одурев от собственной недоброжелательности (как с тоской подумала про себя Людмила Евгеньевна), взяла ломоть черного хлеба и, не поднимая глаз, вытерла этим хлебом все, что прилипло к тарелке. Съела перепачканный ломоть и отряхнула крошки.