Джонатан Коу - Какое надувательство! Страница 35

А теперь, Майкл, что касается пропозиции. Мне представляется ясным, что мы с Вами, как независимые агенты, в наших соответствующих расследованиях достигли определенного предела Пришло время объединить наши усилия. Позвольте заверить Вас, что в моем распоряжении находится большое количество информации, способной помочь Вам в Вашей работе, и я с готовностью ею поделюсь. Со своей стороны, взамен я просил бы Вашего разрешения взглянуть только на один предмет, а именно — клочок бумаги, упомянутый в первых эпизодах Вашей восхитительной хроники, записку, нацарапанную Лоренсом Уиншоу, которую Вы описали с изяществом и точностью, столь характерными, если можно так выразиться, для Вашего повествования в целом, как «всего-навсего записку, нацарапанную Лоренсом своему дворецкому: хозяин просил подать ему легкий ужин в кабинет». Я полагаю, этот клочок бумаги — который я некогда собственноручно и тщетно пытался добыть, но по необъяснимому капризу Судьбы он, судя по всему, теперь оказался в Вашем владении, — обладает сущностной значимостью для подтверждения здравомыслия и невиновности мисс Уиншоу. Иными словами, он должен содержать некое закодированное значение, или ключ, ранее ускользавший от понимания — я полагаю, Вы не истолкуете это превратно — человека, вероятно не обладающего широтой и разнообразием моего опыта в подобных делах.

Мы должны встретиться, Майкл. Другого варианта здесь просто нет. Мы должны условиться о рандеву, и времени терять нам нельзя. Могу ли я сделать Вам дерзкое маленькое предложение касательно предполагаемого места нашей встречи? От моего внимания не ускользнуло, что в следующий четверг в галерее «Нарцисс» на Корк-стрит (владелец коей — Родерик Уиншоу, как Вам наверняка хорошо известно) будет проводиться предварительный показ — в полном соответствии со спецификой галереи — неких без сомнения безвкусных новых живописных работ, принадлежащих кисти юного отпрыска мелкой аристократии. Как мне представляется, мы можем быть уверены, что притягательность подобного события не окажется для лондонских cognoscenti [72] столь великой, чтобы два не знакомых между собой человека не смогли опознать друг друга в образовавшемся скоплении народа. Я буду там ровно в семь тридцать. С нетерпением жду удовольствия от Вашего общества, а с еще большим трепетом предвкушаю зачин того, что я бы счел плодотворным и сердечным профессиональным сотрудничеством.

Письмо заканчивалось простым «С искреннейшим уважением» и витиеватой подписью:

( детектив)

Родди

Фиби стояла в углу галереи, где и провела последние четверть часа. Бокал прилипал к пальцам, а вино нагрелось, и пить его было неприятно. До сих пор никто не остановился с нею поговорить и даже не засвидетельствовал ее присутствие. Она чувствовала себя невидимкой.

Тем не менее трое гостей были ей знакомы. Например, она узнала Майкла, хотя встречались они лишь раз, да и то больше восьми лет назад, когда он только собирался приступить к работе над биографией Уиншоу. Как он поседел. Вероятно, не помнит ее, а кроме того — занят беседой с совершенно седым и весьма разговорчивым пенсионером, который, едва войдя в галерею, начал отпускать грубые замечания о картинах. Так, еще Хилари, но это ладно. Им все равно друг другу сказать нечего.

И наконец, разумеется, сам Родди. Фиби уже несколько раз ловила его виноватый взгляд и видела, как он в панике отворачивается. Значит, на мировую идти не собирается. Не удивительно: она и на открытие-то пришла лишь затем, чтобы ему стало неловко. Однако наивно было думать, что это ей чем-то поможет. Неловко в первую очередь стало ей самой, пока она наблюдала, с какой легкостью Родди лавирует среди друзей и коллег, болтает, сплетничает. Фиби твердо знала: им всем отлично известно, кто она и в какой отдаленной вероятной связи состоит с галереей. От одной этой мысли у нее вспыхнули щеки. Но она выдержит. Она справится. Лишь покрепче сожмет бокал и выстоит.

В конце концов, этот вечер не угрожает ничему — по сравнению с теми волнами унижения, что обрушились на нее, когда она впервые вошла в эти двери больше года назад.

Фиби рисовала всегда — сколько себя помнила, — и талант ее с ранних лет был очевиден для всех, кроме нее самой. На каждом родительском собрании учитель рисования превозносил ее до небес, однако его коллеги редко могли подкрепить его восторги — ее академическая успеваемость в целом разочаровывала. Закончив школу, Фиби не нашла в себе силы духа поступить в колледж искусств, а пошла учиться на медсестру. Через несколько лет друзьям удалось убедить ее, что это ошибка, и она проучилась три года в Шеффилде, где ее стиль быстро изменился. В один момент перед нею простерлась бесконечность неожиданных свобод: за несколько жадных, невероятных недель она открыла для себя фовизм и кубизм, футуристов и абстрактных экспрессионистов. Писать пейзажи и портреты она уже умела, а теперь принялась творить плотные, беспорядочные холсты, заполненные несочетающимися деталями и пронизанные очарованием физических подробностей. Приходилось пользоваться малопривлекательными источниками вроде учебников по медицине, альбомов по зоологии и энтомологии. Впервые в жизни она начала много читать и в «пингвиновском» издании Овидия нашла источник вдохновения для первой серии больших полотен, отразивших течение, нестабильность и неразрывность человеческого и животного миров. Не осознавая этого, ибо в тот период Фиби не позволяла ничему отвлекать себя от творческого возбуждения, она постепенно ступала на опасную территорию, ибо направлялась к столь немодной точке слияния абстрактного и образного — между декоративностью искусства и его понятностью для публики. Ей суждено было стать непродаваемой.

Но прежде чем она в этом удостоверилась, начались спады: сначала кризис веры, а затем в конце второго курса она и вовсе бросила учебу и вновь ушла в медсестры. Несколько лет Фиби не писала, а когда все же взялась за кисть, в ней вспыхнула новая страсть и настойчивость. Фиби сняла половину студии в Лидсе (где теперь и жила) и уходила из нее только спать. Начались небольшие выставки — в библиотеках, центрах образования для взрослых. Были и случайные заказы — правда, ни один по-настоящему не увлекал и не будил воображения.

Один из ее шеффилдских преподавателей, с которым она худо-бедно поддерживала связь, как-то раз пригласил ее выпить и спросил, не пора ли уже показать работы каким-то лондонским галереям. Чтобы облегчить процесс, он предложил свои рекомендации: Фиби могла обратиться в галерею «Нарцисс» на Корк-стрит и упомянуть его. Она преподавателя поблагодарила, но весьма осторожно: у нее имелись некоторые сомнения насчет его предложения. Влияние на Родерика Уиншоу, коим так хвалился этот преподаватель, среди ее однокашников было расхожей шуткой — они так и не смогли найти этому влиянию никаких подтверждений. С Родди преподаватель ходил в одну школу — это правда, но ничто не доказывало, что их дружба была хоть сколько-нибудь тесной или что в последующие годы знаменитый арт-дилер хоть как-то стремился поддерживать эти отношения. (Например, когда его пригласили прочесть в колледже лекцию, он о ней начисто забыл и так и не появился.) Тем не менее возможность казалась реальной, Фиби любезно предложили шанс, и отказываться большого смысла не было. Наутро Фиби позвонила в галерею, поговорила с бодрой и отзывчивой секретаршей, и на следующую неделю ей назначили встречу. Несколько дней она отбирала слайды своих работ.

Закрыв за собой стеклянную дверь галереи, Фиби поняла, что сумасшедший лязг Лондона мгновенно стих, а она вступила в обитель искусств — тихую, клинически чистую и престижную. Дальше она шла на цыпочках. Галерея занимала простое прямоугольное помещение, у задней стены стоял стол, из-за которого Фиби весьма угрожающе улыбалась невероятно красивая блондинка лет на пять моложе. Фиби пробормотала подобие приветствия и, не решаясь двинуться дальше, несколько секунд разглядывала картины на стенах. Это помогло: картины были кошмарны. Фиби поглубже вдохнула и поволокла непослушные ноги к столу надменной секретарши. Утром Фиби чуть ли не до самого поезда раскладывала слайды, теперь же поняла, что время можно было потратить с большей пользой. Следовало тщательнее выбирать одежду.

— Чем могу служить? — спросила блондинка.

— Меня зовут Фиби Бартон. Я приехала показать вам свои работы. У вас должно быть записано.

Фиби села, хотя ее не приглашали.

— Вы имеете в виду, что вам назначена встреча? — переспросила блондинка, перелистнув чистые страницы ежедневника.

— Да.

— Когда вам ее назначали?

— На прошлой неделе.

Блондинка досадливо поморщилась:

— Меня на прошлой неделе не было. Должно быть, вы разговаривали с Маршей, нашим временным секретарем. Ее не уполномочивали назначать встречи.