Мария Арбатова - Меня зовут Женщина Страница 35

— Смотри, — говорит Уго справа, подсовывая очередную карту. — Вот Орехово-Борисово, экологически грязный район. Мы наметили сделать вот тут сады, вот сюда поставить очистные сооружения, а здесь построить фонтаны.

— Уго, ты был в Орехове-Борисове сам?

— Нет. Мы рисовали эту карту в Берлине.

— Съезди сначала в Орехово-Борисово, а потом рисуй карту с фонтанами.

— Мне некогда. Сейчас я должен осмотреть центр Москвы, а потом объехать на велосипеде весь Иркутск!

— Как ты думаешь, Маша, будут ли молодые художники продавать мне картины? Американцы платят больше, — говорит Менинг.

— Будут. Пока они дождутся американцев, они умрут с голоду.

— Ты должна написать пьесу о любви молодого немца и русской девушки, чтобы в начале пьесы все плакали, а в конце — смеялись! — говорит Георгий, но я уже не слушаю его, потому что Ира Константинова идет ко мне с трагическим лицом.

— Официанты требуют еще долларов, они пересчитали и говорят, что накрыли больше порций!

Я перевожу доллары в рубли, и аппетит покидает меня.

— Скажи им, чтоб собрали доллары, для них это тьфу! — советует Ира.

— Я не могу. — Конечно, «у советских собственная гордость».

— Тогда выкручивайся сама.

— Официанты не берут рубли. Валюта только у гостей но мы знакомы день, удобно ли просить в долг?

— Саймон, — говорю я очень жалобно, — ты не можешь одолжить мне денег? Я отдам завтра в рублях, ведь тебе все равно обменивать.

Английский профессор долго вычисляет и прикидывает в уме, пока я ежусь от стыда, и, наконец, решившись, дает мне валюту, с которой Ира Константинова немедленно скрывается в официантском логове.

— Я готов получить деньги завтра по курсу... — и он называет такой курс, по которому доллар можно обменять разве что в мечтах. Глубоко презирая себя, я благодарно улыбаюсь ему. Слава богу, что я еще не в состоянии догадаться о том, что за занавеской Ира Константинова кладет доллары в карман.

Перед ДК МГУ стоит «Икарус», собирающий караванных художников, архитекторов и ландшафтников на экскурсию по Москве. Я прыгаю в него, чтобы посидеть в покое, но когда мы едем по центру, со мной начинает что-то происходить. Попробуйте сесть с иностранцами в автобус и попасть в совершенно другую Москву. Новый ли пространственный ракурс, мнимое ли ощущение отдельности от того, что сидишь в облаке блаженного, неутомимого «файн! файн!», законное ли право на разглядывание бесконечно знакомого по кускам, как иногда вдруг, словно при вспышке молнии, видишь все, чего долгие годы не замечал в лице близкого... Бог весть... и когда автобус будет кружиться по улицам, затоптанным нашими следами, замусоренным нашими словами историями, город покажется новым, как мир в только что вымытых окнах. И Москва будет так хороша в своей безалаберной душевности, так жалобно неопрятна и возвышенна, как только что родившая женщина. И светлые глаза спутников начнут понемногу загораться не туристским, а любовным трепетом. И вы приосанитесь, как ребенок, показывающий любимые игрушки, и полюбите зрителей за то, что они не морщатся при виде медведя с оторванной лапой и куклы с отбитым носом.

...А вечером я веду концерт посреди скандала французского театра с голландским. «Нет! Мы выступаем первыми! Они думают, что если они французы, то им все можно!»; посреди истерики антропософов, что если не будет выступать Миха Погачник, их партийный скрипач, то они покинут зал; посреди крика Михи Погачника, не желающего играть в одном концерте с порнотеатрами, имея в виду невиннейший «Ад ель Ритон». И мне еще трудно понять гносеологические корни гражданской войны между антропософами и неантропософами, и все немотивированное я еще списываю на западную экзотику и монтирую концерт, лепеча веселости, просчитывая градус скандала за кулисами, припоминая великие слова: «Публика — дура, она если слушает — то не слышит, если слышит — то не понимает».

Пока на сцене голландцы, я выбегаю в фойе и вижу возбужденно беседующих Лену Гремину и Урса.

— Он говорит, что половина гостей недовольна приемом!

— Что??!! — не верю я своим ушам: наши из кожи вон лезут в условиях инфляции, жары и языкового барьера.

— Они заплатили три с половиной тысячи марок вправе рассчитывать на комфорт за эти деньги. — говорит Урс жестяным голосом.

— Покажи, кто именно недоволен!

— Вон та дама из Голландии. Ее не накормили обедом, и она потратила на это свои десять долларов!

— Послушай, Урс, — я чуть не вцепляюсь в его рыжие волосы, — ведь ты знаешь, что она живет у главного режиссера театра МГУ, который пустил в свое помещение бесплатно! Ты прекрасно видишь, что он целый день помогает здесь, и твоя голландка тоже не слепая, чтобы не видеть этого! Пойди спроси, обедал ли он сам! И завтракал ли!

— Но порядок есть порядок, — твердо отвечает Урс.

— Хорошо, если порядок есть порядок, то мы сейчас вернем ей обеденные доллары, а вы заплатите за аренду помещения в марках!

При слове «марки» Урс немедленно переводит разговор на другую тему.

На моем пути возникает Анита из Амстердама: с каменным лицом она моет каменный пол руками ужасной тряпкой, полоща ее в ведре с ужасной водой.

— Анита, кто тебя заставил мыть пол? — ужасаюсь я. Анита смотрит на меня скорбными глазами и продолжает мыть.

— Что случилось? — спрашиваю я у наших. Они пожимают плечами:

— Не знаем. Пытались забрать ведро и тряпку, молчит, не отдает. Может быть, она понимает только по-голландски?

— С утра понимала по-немецки и по-английски. Урс, как насчет нервных срывов среди участников каравана?

— Все нормально. Это такая театральная эстетика. Она так медитирует. Она собирается вымыть весь мир, — поясняет Урс.

— Аниточка! Приходи ко мне домой помедитировать!

— И ко мне! И ко мне! — веселятся наши.

— Маша! — кричат сверху. — Бегом! Опять склока за кулисами!

Остается собрать вещи, раздать поручения и передать уличный праздник. А праздник, конечно, проваривается, потому что мы не умеем праздновать. Тем более улично. И ни один из русских актеров, да и вообще из русских, кроме меня и Ленки, не является. Потоку что все понимают, что снять с поезда мы уже никого не успеем просто физически, так зачем выполнять обязательства?

И на огромном газонном поле перед Дворцом пионеров на Воробьевых горах немецкая клоунесса натужно веселит публику, и играет голландский духовой квартет, и Лена Гремина читает текст о Владимирке, по которой сначала везли декабристов, потом разночинцев, революционеров, репрессированных, пленных немцев, а вот сегодня поедем мы с миссией евразийского братства. И, конечно же, играет Миха Погачник. И непонятно откуда, буквально с неба, берется странный ансамбль «Духовные танцы мира» и спасает праздник. Руководитель ансамбля ставит всех в круг и заставляет гигантский хоровод танцевать что-то эклектичное и радостное. И светит солнце. И мы с Урсом остервенело ругаемся по вопросу «кто виноват?», и вдруг, глянув друг на друга, понимаем, что просто страшно измотались за эти дни и уже не контролируем себя, и смеемся, обнимаемся и едем на вокзал.

А птичий базар от каравана на вокзале не сравним ни с чем: музыканты играют, певцы поют, танцоры танцуют, американцы кормят русских детей мороженым, бомжи пытаются утянуть багаж, нищие рэкетирствуют, наскоро определившиеся пары целуются на чемоданах, и только переводчица Ира Константинова прибегает в слезах с историей о том, что она привезла чужие чемоданы, и пытается вытащить из меня под этот сюжет денег. Но после ресторанного крещения я крепче Бастилии.

А в поезде нас хотят распихать по фричиковым купе. Но это невозможно! Не потому, что они нам не нравятся, а потому, что нам нравится быть вместе. И мы заходим в купе, в котором заняты две полки, и начинаем умолять молодых людей поменяться с нами, потому что ведь им все равно, они съехались со всего мира, а мы — одна компания. Но они холодно отвечают, что «это есть наша проблема» и им неохота двигаться с места. Сначала мы теряемся, потом, посовещавшись, начинаем их грубо подкупать, дарим какие-то буклеты. Архитектор Андрей Кафтанов и писатель Леонид Бахнов обещают перенести вещи этих сопляков. И они с большой неохотой сдаются.

А в соседнем вагоне в это же время Лена Гремина, угрохавшая массу времени на французских актеров, униженно просит этих самых актеров поменяться, а они отвечают: «Мы уже сели, и нас все устраивает». И тогда Лена, везшая на себе огромную долю работы московского каравана, начинает рыдать, потому как слаб русский человек против западного менталитета. Мимо проходит Урс и, услышав, что, если не выполнят ее просьбу, Лена выйдет из поезда, президентским пинком выдворяет французов в соседнее купе. И мы не можем понять, почему эти милые ребята, так открыто и естественно принимавшие наши услуги, так странно реагируют на, с нашей точки зрения, житейские пустяки.