Драго Янчар - Этой ночью я ее видел Страница 35

Хоть женщина, сидевшая на корточках под моим окном этой ночью, сказала, что остается под вопросом, доверят ли мне явку, а мне в тот момент было все равно, доверят ли мне ее, тем не менее, я ее получил, не прося. Явка была на вокзале, не где-нибудь, а у самого начальника станции, у того самого, которым я восхищался с самого детства, как он поднимал жезл с круглой пластинкой наверху. В моих глазах он имел большую власть, он был тот, кто отправляет поезда со станции. Когда он подходил к поезду с жезлом подмышкой, локомотив начинал выпускать пар, кондукторы кричали, чтобы последние пассажиры, прощавшиеся на перроне, занимали свои места, двери захлопывались, а когда он поднимал жезл, поезд трогался, колеса начинали вращаться. Я никогда не мог насмотреться на эту картину. Ребенком я звал его дядей. Как же дядя Штефан удивился, когда однажды после обеда я зашел к нему в контору и сказал, что я тот, кого он ждет. Это был пароль. Он ответил только, хорошо, что зашел, привет отцу и заходи как-нибудь еще. Таким образом, теперь я был по-настоящему в деле, уже в конце сорок второго.

Я видел, в поместье бывают разные люди, господа из Любляны, председатели окрестных сельских общин, но я ни о чем не заявлял. Мне не хотелось доносить на господ, которые давали мне работу, платили, были добры ко мне, которых я в общем-то по-своему любил. К тому же: о чем было докладывать? Всякий раз, задерживаясь в поместье по каким-нибудь делам до вечера, я слышал смех, а однажды через открытые окна пение. Мне казалось слишком незначительным доносить о таких вещах на явке. К дяде Штефану я зашел только тогда, когда хозяйка Вероника своим поведением меня на самом деле вывела из себя, когда от той картины, что предстала передо мной, у меня голова просто пошла кругом. В тот раз я поведал ему о Веронике и обо всем, что она вытворяла, обо всем, что там происходит. И его жезл после этого открыл путь поезду, который промчался в ее сторону и через нее.

До этого я на несколько дней оказался в тюрьме в Крани.

Холодным ноябрьским утром, как сейчас помню, была суббота, лед на схваченных изморозью лужах трескался под ногами, когда я вышел из сарая, в деревню въезжали два военных грузовика, а перед ними ехала легковая машина. Я отступил к забору, чтобы посмотреть, куда они направляются. Машины остановились в деревне, в каких-нибудь ста метрах от нашего дома у двора Кошниковых. Из легковушки вышли двое в кожаных пальто, тут же из машины начали выпрыгивать солдаты. Я не понимал, что происходит, думая, что кого-то ищут, у меня засосало под ложечкой при мысли о своих ночных посетителях, о Янко и той незнакомке. Я вернулся в дом, и прежде чем я успел отцу с матерью рассказать о том, что происходит, в дверь ворвались трое с автоматами в руках. Один показал на меня и по-словенски сказал, чтобы я одевался и взял с собой личные документы, потому что поеду с ними. С остальными двумя он перебросился по-немецки, те кивнули. Отец и мать сидели за столом, отец встал и сказал: он ничего не сделал. Тот сказал только: пошли, и больше ничего. Отец повернулся к тем двум и по-немецки сказал, мы лояльны, мы католиш. Католиш, да, да, повторил один из тех двух немцев и все трое рассмеялись. Поскольку отец все продолжал что-то говорить и махал руками, тот, что говорил по-словенски, отодвинул его назад к скамье. Садитесь, отец, может, ничего и не будет, через несколько дней обратно вернется. Он мобилизован? Отец еще попытался вникнуть в то, что его могло бы успокоить. Конечно же, я не был мобилизован, немцы проводили мобилизацию так, что сначала отправляли письмо, которое приносил курьер, и только после этого, если кто не являлся в назначенный день, приходили за ним.

Когда я очутился на улице, у грузовиков уже собралось несколько парней и мужчин постарше из нашей деревни. Они быстро забирались на покрытый брезентом грузовик, я тоже полез наверх, за нами солдаты. Мы сидели там в тесноте, переглядываясь молчком. В Крани нас затолкали в какой-то подвал, нас было около пятидесяти, но мы слышали, как во дворе прибывают все новые грузовики, и по звуку шагов и голосов понимали, что их набралось гораздо больше, чем нас, набившихся в том подвальном помещении. Затем нас начали по двое, трое выводить из подвала. Очевидно, наших имен они не знали, те, что вернулись, говорили, что нужно было сперва в кабинете показать свои документы и назвать данные, которые они параллельно сверяли с бумагами. И со мной было так же, за десять минут дело было окончено. Затем началось ожидание. Заходили охранники и некоторых вызывали по имени. Тех допрашивали. Некоторых избили. Мы слышали удары, крики и стоны. Одни возвращались с улыбкой, другие окровавленные, с быстро расползающимися синяками. Говорили, что бьют бычьими кнутами. Они были из высушенной бычьей плетенки, под их ударами трескалась кожа. Довольно долго мы не понимали, что происходит. Потом в этом подвале распространился слух о том, что нас схватили в качестве заложников. Партизаны напали из засады на немецкого офицера, какую-то шишку, который с охраной ехал куда-то в сторону Бледа, и убили его. Погибло также несколько солдат. Всем нам было ясно, что это значило. Расстреляют заложников, которых, не глядя, отловили по деревням. Их имена появятся на красных плакатах, которые мы иногда читали на вокзале. На них была зловещая надпись, всем нам хорошо известная: Bekanntmachung![15] А до того, как это произойдет, они попытаются выбить из нас еще какие-нибудь показания. И потом вся эта волокита с выкрикиванием имен, вызовами и возвращениями тянулась целый день и далеко за полночь.

Никогда еще мне не было так страшно, как в эти три дня и три ночи в краньской тюрьме. Я ждал, что меня вызовут и спросят, что мне известно о Янко Крале, и кто была та женщина, что ночью стучалась ко мне в окно. Кто мой связной. Я думал о начальнике вокзала, поднимавшем палочку на железнодорожном вокзале. Один рассказывал, что они ставят человека к стенке, потом в обмен на жизнь дают ему подписать заявление, что он будет с ними сотрудничать. Вот и ходи потом по миру как иуда, заметил другой. Я был решительно настроен, что не скажу ничего, но человек не знает порога своего терпения. Страшным шепотом между нами передавались слухи о пытках, побоях бычьей плетью, которая разрывает кожу и ломает кости, о выдирании ногтей и ударах по ступням. И шепот был не нужен, мы своими глазами могли видеть некоторых из этих несчастных, которых принесли обратно в подвал. Затем снова разнеслась новость, что нас всех расстреляют из-за убийства немецкого офицера, всех без разбору. Стоя у стены, я видел свое имя на плакате, наклеенном на стену железнодорожного вокзала, Иван Йеранек, крестьянин, Поселье, дядя Штефан его прочтет первым и сообщит моим домашним, я прощался с матерью и отцом, Пепцей, добрыми людьми в Подгорном, с живностью и деревьями, старой грушей и лозой, лесами над деревней, коровами в загоне.

На третий день один парень из Гореньи Васи, на вид мне знакомый, крикнул: смотри, Валлнер. Он пристроился на скамейке у подвального окна и смотрел на улицу. Я подошел к нему и увидел на дворе человека в черной форме и в надраенных сапогах, который с кем-то разговаривал. Это Валлнер, шепнул парень, гестаповец. Попадешься ему в руки, считай, труп. Мое же внимание привлек другой, он был в расстегнутом белом больничном халате, под которым была военная форма.

Этого я знаю, сказал я.

Валлнера?

Нет, того доктора. Он в Подгорном бывает.

Сволочь, сказал парень из Гореньи Васи, все они одним миром мазаны.

Валлнер показал рукой на окно нашего подвала, доктор тоже обернулся, мы оба отскочили.

После обеда меня отпустили. Мне чертовски повезло. Ни на одном допросе я не был. В тот подвал вошел словенец в немецкой форме и выкрикнул: Иван Йеранек. Я поднялся, ноги мои так отяжелели, словно на них были гири. Пошли, сказал он. Медленно я поплелся за ним, меня провожали сочувственные взгляды. Однако, уже в коридоре, закрыв за собой дверь, он произнес, повезло тебе, Йеранек. Ты свободен. У меня отлегло, будто я тащил балку, которая там же и свалилась на землю. Ну, если по уму рассудить, отпустили меня правильно, ведь, собственно говоря, что я такого сделал, кроме как рассказал, что они собираются купить новый рояль. А ведь и меня могли бы задержать, раз им нужны были заложники, долго не разбирались, кто виноват, то бишь, кто замешан, а кто нет. Мне жутко повезло. Я был не один, еще нескольких отпустили. Одних из нас отпустили, а некоторых расстреляли. Я чуть ли не летел на вокзал, где битых два часа прождал поезда из Любляны, дрожа от ноябрьской промозглости, от холода и счастья, что вырвался. Нескольких из того подвала расстреляли, в том числе и того парня из Гореньи Васи, с которым мы выглядывали из подвального окна на двор, где стояли Валлнер и тот доктор, который бывал в поместье. Их имена мы обнаружили на красных плакатах со зловещим названием Bekanntmachung, которые развешивали по городу и по деревням, один такой висел и у нас на вокзале.