Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата Страница 35

Красавец Фабиан, брат Клавдии, смотрел на меня своим открытым взглядом римлянина, откормленного мясом и обласканного женской плотью. Не дожидаясь приглашения, он сел на корточки передо мной, дав знак носильщикам и охране пустить мулов на соседнее поле.

– Какое разочарование! Нет, прости меня, Пилат, но я думаю, Клавдия отправила нас по ложному пути. Этот Иисус царь? Он не может держать копье, не умеет управлять армией. Вместо того чтобы воспользоваться бездонной доверчивостью народа, он унижает себя, стараясь опуститься ниже, чем самый бедный из бедных! А теперь объявляет о своем скором уходе! Какая непоследовательность! Какое отсутствие предусмотрительности и нежелание воспользоваться случаем! А эти фразы, эти идиотские фразы как же?.. «Возлюби ближнего своего, как самого себя. Любите врагов ваших». Абсурд! Чушь несусветная! Царь становится царем, потому что у него есть враги, он их побеждает и заставляет уважать себя. Царь не любит! Нет, у этого мальчишки нет политического будущего.

Фабиан был настолько уверен в своих словах, что даже не стал ждать моего ответа. Он встал.

– Я ухожу. Теперь отправлюсь на поиски в сторону Вавилона. У тамошних жителей репутация хороших воинов. Быть может, из них явится царь, объявленный астрологами.

Он стряхнул пыль с тоги, как всегда уверенный в правильности собственного решения. Я даже не стал сообщать ему о своем открытии, касающемся знака Рыб.

– А в общем, Пилат, я рад, что ты сам прибыл на место. Я не вмешиваюсь в то, что меня не касается, но в твоих интересах сделать так, чтобы идеи этого еврея перестали распространяться. Он проповедует опасную мораль, мораль, которая может нарушить равновесие нашего мира, если разойдется в народе. Он утверждает, что все люди равны. Слышишь, Пилат? Ты понимаешь? Ни один человек не может быть лучше другого! Это означает, что он нападает на рабство! Представь себе, что его послушают и свободные люди, и освобожденные рабы, и просто рабы. Он может спровоцировать бунт, опрокинуть существующий порядок, стать удачливым Спартаком. Ибо слабость Спартака была в том, что он был рабом во главе мятежных рабов, а этот еврей обращается ко всему человечеству и утверждает, что разобьет все цепи. Опасайся, Пилат! Следи за ним! Брось его в темницу!

– Я уже распял его. Что же еще можно сделать?

Фабиан долго смотрел на меня. Он обдумывал мой ответ. Он пытался убедить себя, что не ослышался. Потом в его взгляде мелькнула искорка презрительной жалости, и он расхохотался, чтобы окончательно изгнать из головы мои слова.

– Что ты говоришь, Пилат? Я встретил твоего распятого. Не далее как вчера. Не очень крепок, держится на ногах не очень твердо. Есть обаяние, но нет здоровья.

– Вы беседовали?

– Конечно.

– И что?

– Он не убедил меня.

Фабиан дал знак своим людям отправляться в путь. Его встреча с Иисусом привела к решению изменить район поисков.

Я не удержался и окликнул его:

– Фабиан, ты же говорил с воскресшим!

Фабиан не дрогнул. Он вскочил на лошадь и с жалостью взглянул на меня:

– Ну нет, Пилат, ты не заставишь меня поверить, что слопал подобную чушь! Ты слишком долго пробыл в Палестине. Римская власть, греческая культура, еврейское безумие…

Он пришпорил коня и исчез.

Я даже не успел спросить, где Клавдия. А быть может, просто не хотел узнавать это от него.

Я становлюсь сложным. Или излишне простым? Береги здоровье.

Не знаю, по какому дрожанию воздуха, но я ощущал, что приближаюсь к цели.

С утра мы следовали за облаками. Они сначала отложили серый след в небе, потом почернели, сгустились, разбухли и потянулись к горе Фавор. Толпа становилась все более плотной на этой горной дороге, а вверх по змеистой тропе тянулась длинная коричневая цепь.

Перейдя через первый перевал, мы узнали, что перед нами идут одиннадцать учеников, что они уже достигли вершины. Нам следовало поспешить.

Тучи сталкивались в небе, готовые пролиться дождем. Они лучились агатовым светом. Близилась гроза.

Потом образовалась светлая полоса, сверкающая молния рассекла тучи и стальным лезвием ударила по горе. Я подумал: слишком поздно.

Стена дождя обрушилась с небес. Некоторые паломники спрятались под скалами, а остальные, в том числе и я, продолжали идти вперед.

Когда мы оказались у подножия последнего, крутого подъема, мы увидели, что гора буквально кишит апостолами.

Я с огромным трудом узнал их. Вместо удрученных трусов появились сильные, здоровые мужчины, чьи лица сияли радостью и счастьем. Они шли навстречу нам и раскрывали свои объятия каждому. Все они говорили одновременно, речь их была быстрой и веселой, а слова легко слетали с уст:

– Он присоединился к нам в овчарне, когда мы делили хлеб и вино так, как он нас учил. Он несколько раз спросил нас, любим ли мы его. В его вопросе чувствовалась какая-то тоска, словно весь успех его миссии зависел от правильности нашего ответа. Он казался менее спокойным, чем раньше, быстро переходил от нежности к ярости, и голос у него дрожал, как у человека, отправляющегося в далекое путешествие и прощающегося с друзьями. Когда Симон успокоил его и трижды повторил ему, что мы его любим, он указал на овец, которые паслись вокруг на склоне горы. «Паси агнцев Моих. Паси овец Моих. Истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил куда хотел. А когда состаришься, то прострешь руки твои и другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь».

Мы не поняли его слов. Конечно, однажды, когда мы приобретем больше мудрости, мы поймем их, как все его речи.

Потом он призвал к себе троих из нас, Симона, Андрея и Иоанна, троих, кто был рядом с ним в ночь его ареста, на Голгофе, когда он ждал смерти. Он хотел, чтобы те, кто видел его униженным, помогли ему взойти на гору.

Мы поднялись на вершину.

Он был слаб, наш Иисус, худ, костляв. Таким его прибили к кресту. Его раны зияли. Тело выглядело таким хрупким, таким легким, и было трудно поверить, что он еще может стоять на ногах. Откуда он черпал силы? Не в своих разорванных мышцах. Не в своей иссохшей плоти. Не в торчащих костях. Но от его чела, из его глаз струилась сила; именно там сосредоточилась жизнь, жизнь сильная, упорная, яростная, почти гневная.

На вершине Иисус встал на колени. Он молился. Потом он благословил нас. «Идите и научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа. Кто будет веровать и креститься, спасен будет, а кто не будет веровать, осужден будет. Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать в руки змей и, если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы».

Еще раз благословив нас, он отделился от нас. И преобразился. Нет, не жизнь возвращалась на лицо умирающего человека. Оно осветилось странным светом, более ярким, чем нутро пламени, более прозрачным, чем сердце бьющего источника, светом таким ясным, что полдень по сравнению с ним казался сумерками.

И одежды его убелились.

Мы почувствовали, что вокруг Иисуса возникли невидимые существа. И они говорили. А Иисус отвечал им. И Иисус улыбался, словно встретился с давними друзьями.

Напрасно мы щурились, предохраняя глаза от ослепительного света, нам не удалось разглядеть других. Но те, чей слух был тоньше, расслышали Моисея, представлявшего закон, и Илию, посланца пророков. Они беседовали с Иисусом. Мы не понимали, мы только улавливали слова: они говорили о Иерусалиме, о новом братстве, об уходе Иисуса.

Но сцена эта не была предназначена для наших глаз. Могучий сон, словно весенний град, обрушился на нас и уложил на траву.

Сколько времени мы оставались в таком оцепенении? На время взмаха крыла? На время послеобеденного отдыха? Когда мы пробудились, Иисуса уже не было.

Одиннадцать учеников умолкли.

Тишина звенела от возникшего перед нами великолепного видения. Одно чувство объединяло нас и не давало угаснуть радости. Это был миг, когда можно поверить во все, миг, когда ощущаешь в себе мужество все изменить, все начать с начала. Небо казалось близким. Дождь прекратился.

Каждый сохранил в душе жар этого рассказа, его пламя, которое каждый будет поддерживать в себе, защищая от злых ветров.

Мы молча двинулись вниз. Только безмолвие могло полностью выразить то, что мы чувствовали. Иначе пришлось бы кричать, вопить бесконечно.

Теперь я знаю, что Клавдия рядом. Что вскоре обниму ее. А пока не могу сказать ничего другого. Я люблю тебя, дорогой мой брат, и желаю тебе доброго здравия.

Я нашел Клавдию.

Она ждала меня, прямая, как свеча, стоя посреди дороги, словно знала, что я приду к ней именно в это мгновение.

Я думал, что раздавлю ее в своих объятиях. К счастью, она рассмеялась до того, как я ее задушил. Но я помешал ей говорить, закрыв рот долгим поцелуем.