Чарльз Сноу - Поиски Страница 35

— В чем же тогда?

Я начинал терять терпение. И в прошлые годы Хант был тугодумом, но теперь он стал еще медлительнее. Меня возмущала его обстоятельность, он же видел, что мне это действует на нервы.

— Я думаю, дело в том, что у Шериффа и у Одри очень много общего. Он изображает из себя то Самоотверженного Ученого, то представителя богемы, то Дон Жуана, но сам он никогда в это не верит. Ему хотелось бы стать профессором, потому что это солидно. Возможно, он и станет профессором. Но в глубине души он хочет одного — хорошего дома, который будет стоять в глубине его собственного участка земли. И чтобы это было в хорошем районе, вдали от центра. Он хочет, чтобы у него была жена. И ребенок, а то и двое. Обо всем этом он мечтает и сейчас, в какие бы приключения и безрассудства он ни пускался. Неужели ты не видишь этого? Ты ведь знаешь, на что он способен. Но все равно он всегда будет возвращаться к своему идеалу — домику в пригороде.

Я вспомнил, как что-то похожее говорила мне Одри, когда мы ехали повидать Шериффа и мисс Стентон-Браун.

— Думаю, что я прав, — сказал он. — То, что ты делаешь, не задумываясь, для них обоих непосильное напряжение.

Он помолчал.

— Да, в этом весь Шерифф, — Хант говорил спокойно и четко. — Со всеми его фокусами, какие он выкидывал еще в те времена, когда я знал его. Все его выходки сводились к одному. Он всегда хотел убедить всех, что он истинный английский джентльмен, представитель добропорядочного среднего класса. Мне всегда казалось, что это самое нелепое желание, какое только может иметь человек, но у него оно было, и ты знаешь, что ему удавалось довольно долгое время держать нас в этом заблуждении. Мне кажется, что иногда он и сам этому верил.

Я был озадачен. Много раз мне случалось разоблачать всевозможные выдумки Шериффа, неоднократно он со своей бесстыдной улыбочкой признавался в том, что какая-нибудь его новая победа была отнюдь не столь полной, как он старался нам представить, что он не очень хорошо знаком с этой дамой и в действительности всего один только раз видел ее. Но другие сомнения вряд ли приходили мне в голову.

— Я не знал, — сказал я, — я и сейчас не знаю…

— А я думал, ты догадываешься, — улыбнулся Хант, — ты помнишь, как он обычно говорил нам, что окончил Редли?

— Да, конечно.

— В действительности это была средняя школа в Портсмуте. И по поводу его семьи, и их дома в Чизуике, и маленького имения около Арендела, куда они переехали. На самом деле с той поры, когда Шерифф был еще ребенком, они держали пансион в Саутси.

Я рассмеялся, но мне было не по себе. Хант же, казалось, был очень доволен.

— Откуда ты это узнал? — спросил я, глядя мимо него на огонь.

— О, мы часто ловили его на мелких обманах, ты ведь помнишь. И однажды что-то толкнуло меня заглянуть глубже. Я уже забыл, что это было. Очередное бахвальство. И я стал анализировать некоторые его рассказы. Я ведь не так занят, как ты, — закончил он, криво улыбнувшись.

Я знал, что он прав, в этом не было никакого сомнения, в глубине души я сразу понял, что это правда.

— Как мы только это терпели? — спросил я. Но прежде, чем Хант мне ответил, я поторопился сам сказать. — Конечно, мы не могли противиться его обаянию. В этом все дело. И если бы он был сейчас здесь, я думаю, что мы нашли бы его столь же приятным. И столь же обаятельным. Мы не могли не дружить с Шериффом. И даже сейчас, когда мы оба понимаем его гораздо лучше, я думаю, что было бы то же самое.

— Точно так же он увлек и Одри, — добавил я, думая о своем.

— В известном смысле, может быть, — улыбнулся Хант. — И все же… не знаю… Он будет флиртовать с другими женщинами, но всегда будет уверен, что он любящий муж. Любовные увлечения и склонность к семейной жизни прекрасно уживаются в нем. Он будет изменять Одри, но в душе уважать условности; ты был верен ей, но при этом не верил себе. Он будет продолжать в том же духе, используя и прошлое в своих интересах. Ты сравнительно честный человек. И все равно, вопреки самой себе, Одри будет доверять ему больше, чем она доверяла тебе.

— Мне жаль ее, — сказал я. — Как я подумаю о том, что ее ждет… Это удручает меня.

— Вот это ни к чему, — возразил Хант. И медленно добавил — И конечно, это не так. Во всяком случае, не совсем так. Тебя угнетает одно — что она ушла. И что она не вернется назад. И что она будет счастлива. Что она будет обнаруживать вранье Шериффа, посмеиваться над ним и распекать его и не будет придавать этому значения. Вот что огорчает тебя. Так ведь? — В его голосе опять была настойчивость. Я не ответил. — Разве это не так? — вновь спросил он.

Он продолжал:

— И есть еще другая сторона дела, которая мучает тебя. Желания и опасения, скрывавшиеся за твоими отношениями с Одри. Точно так же, как были желания и опасения, которые толкнули ее к Шериффу. Это спрятано глубже, чем все остальное. И когда их пытаешься пересказать словами, — он застенчиво улыбнулся, — они выглядят фантастически. Гораздо более фантастически, чем рассказы Шериффа о его жизни. Ты рассердишься, если я скажу тебе, что мне кажется: ты страдаешь потому, что ты ее потерял, но ты горюешь гораздо больше потому, что в некотором роде ты хотел ее потерять и ты теперь терзаешь себя этим.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал я.

— Все время, что ты любил ее, ты возмущался собой из-за этого. Я чувствую это, не могу сказать, каким образом, но я уверен, что так оно и было. Может быть, та внутренняя необходимость, которая заставила тебя заняться наукой, заставляла тебя бежать от твоей любви, а может, там было что-то более тонкое. Но что-то такое было, наряду с Одри. Мне думается, что это заставляло тебя любить ее еще больше и вместе с тем ты ощущал потребность освободиться от нее, поэтому теперь, когда она ушла, это причинило тебе такую сильную боль.

— Но мы так мало знаем, — вырвалось у него. — Я чувствую то, что я хочу выразить, но нет слов, нет понятий. Такие случаи, которые значат для нас больше, чем все остальное, столь же темны для нас, как твоя наука для доисторического человека. Мы многое знаем о внешнем мире, который не так уж важен для нас. Но в отношении самих себя… мы дикари, первобытное племя.

— И все же мы можем знать, — продолжал он, — мы можем знать и, быть может, будем знать. Во всяком случае, мне кажется, что это задача нашего времени. Ты помнишь, я однажды говорил тебе что-то в этом роде? Это было после танцев. Одри была тогда. И Мона…

Это имя удивило меня.

— Шерифф тогда оттеснил меня, — сказал Хант, — и когда все кончилось, мы с тобой возвращались домой. И тогда я впервые задумался над тем, что я должен попытаться решить. Тогда это выглядело очень грубо и незрело, но меня это увлекло. Мне и сейчас кажется, и сейчас я в этом уверен больше, чем когда бы то ни было, что без этого самосознания мы пропадем, мы должны найти его, мы вступаем в такую эпоху, когда это особенно необходимо, если только мы справимся с этой задачей, и можно будет отбросить прочь все остальное, науку, роскошь и все наши жалкие достижения.

К стыду своему, я испытывал в ту минуту возмущение, я думал о том, как легко отрицать роскошь тому, кто никогда не знал, что это такое, и успех, когда все надежды на него лопнули. Как легко отвергать мир, когда он уже утрачен. И все-таки его слова произвели на меня сильное впечатление.

— Если только мы справимся с этой задачей, — говорил Хант.

— Мне это не поможет, — сказал я, — она ушла и… ты знаешь, как это бывает… мне не верится, что я когда-нибудь забуду ее.

— Я это знаю, — сказал Хант. Он улыбнулся уже знакомой мне улыбкой, в которой сквозило страдание. — Я это довольно хорошо знаю. — Он помолчал. — По-моему, у тебя не так уж много оснований жаловаться.

Тон, каким это было сказано, глубоко тронул меня, и в то же время мне стало легче: вид чужого горя подействовал на меня благотворно; я поймал себя на том, что мне интересно узнать, что же произошло в жизни Ханта.

— В чем же дело? — спросил я. — Что у тебя случилось?

Он сидел молча, потом с трудом выговорил:

— Ты помнишь Мону?

Опять это имя! Я стал вспоминать и смутно восстановил в памяти бледное, хорошенькое и глупенькое лицо, безразличное, когда оно обращалось к Ханту, и оживлявшееся, когда она смотрела на Шериффа. Мы тогда встречали рассвет. Услышав, как Хант произнес ее имя, я сразу все понял, и острая жалость пронизала меня.

— Неужели ты до сих пор влюблен в нее?

Он слегка отвернулся, отсвет огня падал на его скулу, то разгораясь, то угасая.

— Я люблю ее с тех самых пор, — сказал он. — Уже более шести лет. За это время, — добавил он, — я только один раз поцеловал ее и притворился, что это была шутка.

— Ты видишь ее? — спросил я.

— Изредка. Когда она не слишком занята. В другое время я ей пишу. Иногда она мне отвечает.