Эли Визель - Завещание убитого еврейского поэта Страница 35

Хайфа, Тель-Авив, Иерусалим… Воспользовавшись услугами и посредничеством отдела международных отношений Еврейского агентства, я пересек страну, изучая драматическую в своем многообразии сложность ее положения. Мне нравилось беседовать с обитателями социалистических коммун, таких, как Дегания, Эйн-Харод, Гиват-Бренер. Я охотно провел бы там остаток своих дней. Однако там жили сионисты. Меня волновала судьба активистов, таких молодых, красивых, открытых, решительных, готовых к вооруженному сопротивлению в борьбе и с арабами, и с англичанами. Я удивлялся:

— Вас так мало, а вы рассчитываете их всех победить?

— Здесь история значит больше, чем статистика.

— Но это безумие! Чтобы сражаться, вам нужны люди, винтовки… На войну не идут с идеями и словами… Тора — полезная книга, но она не защищает от пуль!

— Вы рассуждаете в политическом аспекте. Если бы мы думали так же, то немедля перестали бы защищаться.

— Да вы просто безумцы!

Однако при всем том мне нравилось их безумие. Напротив, колониальная политика англичан меня возмущала. Настоящие империалисты. Они равно презирали и евреев, и арабов. Их забавляло натравливать одних на других. Что до их двоедушия и страсти к интригам, тут их учить уже было нечему. Их послушать, выходит, что евреи и арабы не могут обойтись без них, если хотят выжить. Уйдут они — и начнется сплошная резня.

В Иерусалиме я прогуливался в кишащих народом узких улочках Старого города, ища какое-нибудь напоминание, знак, свидетельствующий о давних временах. Мне нравились небо над кедрами, неизменные облака над куполами, неподвижные людские тени, подпиравшие стены лачуг и больших магазинов. Я влюбленно разглядывал погонщиков верблюдов и самих горбатых красавцев, отдыхающих у городских ворот. Любил муэдзина, чьи призывы к молитве и вере угасали вдали, а потом внезапно возвращались, будя во мне ностальгию. Но особенно я любил покрытые галькой крутые дорожки, ведшие к Храмовой стене. При последних шагах я уже не шел, а бежал. Там я встречал паломников, нищих, мечтательных мистиков, ищущих озарения. И присоединялся к ним, не ведая зачем. А они меня ни о чем не спрашивали, как и я — их.

Однажды ночью я увидел, как на небе надо мной вырос силуэт, потом некто уселся рядом и поздоровался. В полумраке, серебристом от лунного света, я узнал своего приятеля-сефарда Давида Абулезию. Он мне улыбался или строго оглядывал? Откуда он сюда приехал? Прилетел с неба? Мы пожали друг другу руки, и я, что глупо, чуть не расплакался.

— Ну, это естественно, — сказал Давид Абулезия. — Тут плакать хочется всем. Здесь и сам Всевышний оплакивает руины Своего храма и всего творения.

Мы встали и отправились бродить по окрестностям. Стояла прекрасная теплая погода, ветер поигрывал на склонах гор, шелестел в кронах деревьев и спускался отдохнуть в долину. Какая-то звездочка погасла. За стенами домов мужчины и женщины пытались истолковать смысл собственных встреч, а может, и нашей.

— Ну, что с Мессией? — спросил я у моего спутника. — Вы все еще его преследуете?

— Когда не он меня ищет, то я бегу за ним.

Но это была не единственная причина его визита в Палестину. Он хотел здесь присутствовать во время бунтарских выступлений.

— Мое место среди преследуемых братьев, — пояснил он. — Среди тех, кого толкают в пропасть. Я помешаю им туда упасть, я просто обязан сделать это. И знаю, как тут быть. Я — тайный агент. Составляю мое донесение. Кому? Да вы и сами знаете: Богу. Я спешу поведать Ему мои тревоги, указать, в чем опасность. Моя задача — нажимать на кнопку сирены. Я это делал в Германии, то же предстоит мне и здесь. Я этим занимаюсь везде, где бессмертному народу угрожает смертельная опасность. Ибо, к несчастью, это только начало.

Я содрогнулся:

— Начало чего?

— Не знаю. Быть может, искупления? Бурному расцвету мессианской эры, вероятно, будет предшествовать время необычайного страдания, как предрекают наши посвященные.

— Эти будущие мучения меня устрашают.

— Устрашают? Вы боитесь страданий?

— Страдание должно внушать страх. Но меня пугает еще и то, предвестником чего оно является. Оно нам говорит, что зло играет немалую роль в космической драме последнего искупления…

— И вы, поэт, думаете так же? Вот вопрос: те, кто причиняют страдание, а значит, несправедливость, то есть зло, могут ли они содействовать всеобщему спасению? Разве такое возможно?

Шагая по молчаливому, ушедшему в себя городу, слушая безумные речи моего странного друга, я не мог удержаться от улыбки. Я думал: этот ищущий приключений профессор-мистик, не ведая того, говорит, как истый марксист. Против собственной воли он мыслит как революционер. Пауль вот утверждает, что для спасения мира нужна ампутация. Чтобы осталась цела рука, необходимо отрезать мизинец. Старая метафора. Чем хуже, тем лучше. Чем больше льется крови, тем ближе мир. Но вот я не выношу вида крови. Если для того, чтобы Мессия явился в сиянии незапятнанного совершенства, ему должны предшествовать вопли убиваемых и убивающих народов, — пусть остается там, где был. А вот два моих друга его призывают, каждый со своей стороны. И при этом исходят из взаимно неприемлемых принципов. Бедный Мессия, сколько всего делают ради тебя и от твоего имени, то есть приписывая это тебе самому!

Мы расстались на рассвете. Старый город, распахиваясь, издал странный звук: словно злобно разорвали где-то полотно, укрывавшее большой балаган. Затем наступило долгое молчание, а после раздались иные звуки: хлопанье дверей, скрип железных штор. Топот упрямого мула, не подчинявшегося погонщику. Звяканье ведер разносчика воды. Потянулись запахи овощей и свежей выпечки. Прокрался мимо человек, опасливо жмущийся к стене: возвращающийся домой сторож, злоумышленник? Резкий материнский крик: «Ахмед, ты идешь, наконец?» И ответ ребенка: «Иду, иду».

Я рассчитывал вернуться в Иерусалим, но пришлось изменить планы: я отправился в Яффу, где «потерявшийся кузен Вольфа» сумел меня угадать в переполненном шумном кафе, между тем как я все делал для того, чтобы выглядеть, как турист. Быть может, именно мои старания меня и выдали.

Еще сюрприз: «кузен» оказался кузиной. Темноволосая, спокойная, просто одетая. Круглое лицо, плоский нос, черные, словно эбеновые, глаза. Явно сабра, чьи предки — откуда-то с Востока. Представилась:

— Зови меня Ахува.

Мы проглотили по чашечке крепкого горького кофе и прошлись по рынку — лучший трюк, чтобы оторваться от полицейского, если тому пришло бы в голову невероятное желание за мной проследить. Я напомнил:

— У меня для тебя конверт.

— Не здесь.

Как в романе про мидинеток, она привела меня в подозрительного вида отель, еще более неприглядный, чем тот, в котором жил я, осваивая Париж. Там я нанял комнату на несколько часов. Угодливый портье вручил мне ключ, подмигнув с мерзопакостной усмешкой. Войдя в номер, мы тотчас задернули шторы, а дверь я закрыл на два оборота.

— Вот теперь, товарищ, — сказала Ахува, — показывай, что там есть для меня. — И, дабы придать себе побольше суровости, прищурила глаза. — Ну же, товарищ.

Я вручил ей конверт с деньгами. Она опустила его в карман курточки.

— Посчитай сначала, — велел я.

— Я доверяю.

— Говорю тебе, посчитай.

Она вынула из курточки конверт, вскрыла его и пересчитала содержимое. Поскольку моя миссия закончилась, можно было бы распрощаться, но Ахува отсоветовала.

— Тот тип внизу, — предупредила она. — Что он подумает о тебе? И обо мне? Из простой осторожности нам следует остаться здесь как минимум на час… и сделать вид.

Не предложение ли это? Но она уточнила:

— Поговорим?

Я принялся ее расспрашивать о положении в стране, о компартии, о предстоящих событиях, об отношениях с сионистами, с арабами. Не такая образованная, как Инга, она выражалась яснее и проще, даже примитивней. Вся горела темным таинственным огнем, которому никто и ничто не смогло бы сопротивляться. Помани она хоть мизинцем, я бы забыл о Шейне и Париже, остался бы в Палестине. Я был уже готов порвать с Европой, броситься в новую авантюру, в новую любовь. Моргни она, я бы тут же горячо откликнулся. Но ничего такого не случилось. Наверное, у нее уже был тот, кого она любила. Или же я оказался не в ее вкусе. Она отвечала на мои вопросы, задавала свои, словом, вела себя по-приятельски — и все.

Через час, или два, или три я знал о ней главное. Жажда братства и любовь к справедливости привели ее в кибуц. Но затем под влиянием одного товарища стремление к более обширному братству, более возвышенным идеалам и всеобщей справедливости увело ее из кибуца. Теперь она на постоянной основе осуществляла связь между некоторыми еврейскими и арабскими секциями компартии. Что она думает о тех непростых событиях, что ожидаются в стране? Ахува была настроена скорее оптимистично: