Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза Страница 35

— А что у вас вообще есть? Что ни спросишь — нет. Час назад я заходил и спрашивал аспирин, и опять вы ответили «нет». Что это за аптека, если в ней даже аспирина нет?

Аптекарь, знавший Оруджа, удивился:

— Доктор, аспирин у нас есть. Кто вам сказал, что его нет?

— Не знаю… Здесь молодая девушка сидела, она сказала.

Когда Орудж открыл дверь своим ключом и вошел, Пакиза удивилась:

— А ты разве не на даче?

— Нет, сегодня не ездил, вспомнил по дороге, что послезавтра у меня доклад, а материалы все дома и в больнице. Сегодня я должен буду поработать до утра. А ты, пожалуйста, освободи корзину, поставь все в холодильник, чтоб продукты не испортились.

Сцену эту Орудж сыграл довольно естественно и сам собой остался доволен. Однако при этом всего его била мелкая дрожь. Никак не мог совладать с собой, успокоиться. То, что произошло два часа назад, не выходило у него из головы. Принял душ, вначале горячий, затем холодный. Наполнив ванну водой, залез в нее, лег на спину, расслабился — подумал, если вскрыть себе вены в теплой воде, то это приятный конец, без боли незаметно отходишь в мир иной, подальше от того кошмара, который его теперь окружал. Однако он тотчас подавил в себе эти мысли… Рассердился на себя — какого дьявола? Пролежав полчаса в ванне, вышел, высушил феном волосы. Казалось, немного успокоился. Пакиза принесла ему крепкий чай с лимоном.

— Тебе звонили. Я сказала, что ты купаешься.

— Кто звонил? — спросил Орудж.

— Сказал — Балами.

— Кто?

— Балами.

Орудж почувствовал, как чуть не остановилось сердце. Балами! Балами, который вот уже несколько дней как умер. Отец Гусейнаги, которого он три часа назад убил?!

Безусловно, этот звонок связан с происшествием на даче. Может, это не сам Балами, а кто-либо из членов его семьи. Во всяком случае этот звонок неспроста.

Пакиза, сменив остывший чай, спросила:

— Ты не голоден?

Внимание Пакизы, ее услужливость, ласковый голос несколько утешили Оруджа — он знал, что бы с ним ни случилось, Пакиза его не покинет, не предаст. Даже если его посадят в тюрьму (о ужас, и это не исключено), Пакиза — его последняя опора. Он не надеялся на подобную преданность даже со стороны сына, не говоря о других своих родственниках и друзьях. Об Офелии в этом смысле он даже вообще не думал. С облегчением подумал про себя: «Хорошо, что не встретился с ней».

— Ты не голоден? С утра ничего не ел… — снова спросила Пакиза.

И правда, с утра и маковой росинки в рту не было. Но есть все равно не хотелось, не было аппетита, не было желания даже смотреть телевизор. Да и что нового он мог показать, разве что выдать новую порцию мрачных истеричных сообщений. И газеты — так же. Со страниц лились ушаты клеветы друг на друга, строки, напичканные смертью, кровью, злобой. Ему хотелось, закрыть глаза и ни о чем не думать, ни о чем не слышать, никого не видеть. Хорошо бы было вообще отойти от суеты жизни и где-нибудь в прохладной тени, в тишине забыться и найти покой. Он смертельно устал от всего — от голосов, лиц, слов, мыслей. Устал от себя и от людей. Устал от больных, устал от здоровых. Он жаждал одного — тишины без конца и края. Последней тишины. Нет, не того, что мы зовем концом. На это у него не хватило бы силы воли. Он не смог бы даже вскрыть вены в теплой ванне. Вот было бы хорошо, если бы можно было умереть во сне, без мучений, страха, ужаса. Просто уснуть и не проснуться…

Отпив глоток чая, закрыл глаза. В голову лезла всякая чертовщина. Вновь и вновь оживала в памяти роковая встреча на даче. Ни о чем другом уже не мог думать.

Чтоб отвлечь себя от этих ужасных мыслей, попытался вспомнить свои шальные любовные игры с Офелией. Однако при одном воспоминании об этом его замутило. Детство вспомнил — лес, родник… Вспомнил, как входил босиком в прохладные воды реки… И незаметно задремал.

Его разбудил дверной звонок. Собственно, это и не было звонком, а была нежная журчащая мелодия. Орудж привез этот звонок из Турции. Однако сейчас, то ли потому что нервы его были туго натянуты, Оруджу показалось, что возле его уха, прогудев, промчался скорый поезд.

Вскочил, подошел к двери. Обычно он заглядывал в глазок и уж потом открывал. А тут, словно бес попутал, не спрашивая, кто, открыл дверь. На лестничной площадке стоял не кто иной, как Балами.

Позднее Орудж и сам удивился, как это у него сердце не разорвалось. Ведь перед ним стоял человек, которого он считал мертвым. Человек, сына которого три часа назад он убил. Значит, он жив и пришел отомстить за сына. Но Балами не был похож на мстителя. Лицо его выражало спокойствие, и на нем блуждало даже нечто похожее на улыбку. Это последнее обстоятельство особенно озадачило Оруджа. Он и предполагать не мог, что Балами, этот человек с тяжелым, каменным взглядом, умеет улыбаться. Однако, чего только не бывает на свете. Перед ним стоял человек с тем же лицом, какое, он вспомнил, было и раньше — со смуглой кожей, узким лбом, мохнатыми бровями — но и все так изменилось в этом лице, на нем появилась какая-та доброта, приветливость, улыбка.

— Это я недавно звонил вам. Жена сказала, что вы купаетесь. Вот я и подумал, раз купается, значит дома будет. Тем более что и погода холодная, хазри подул. В такую погоду, если искупаться и выйти, пожалуй, можно и воспаление легких заработать. Словом — с легким паром. Подумал, не худо бы навестить доктора. Не прогонит же… Можно войти?

— Прошу, — сдержанно пригласил Орудж.

Балами снял в прихожей куртку, ботинки и прошел в дом. В голове у Оруджа мысли роились, с быстротой молнии сменяя друг друга.

Так ведь Балами умер. Кто же ему сказал об этом? Офелия! Может, она имела в виду совсем другого человека? Разве на свете один Балами? Хорошо. Допустим, это ясно. Умер не Балами, а кто-то другой. А этот Балами — живее живого — встал и пришел ко мне. Значит, ничего не знает о сыне? Если бы он подозревал Оруджа, то не вел бы себя с ним так миролюбиво. Ведь каких-то три часа назад он потерял сына. А может, слегка на этой почве тронулся?

Орудж профессиональным взглядом оглядел Балами, заглянув ему прямо в глаза, проследил за движениями рук… Нет, Балами не был похож на душевнобольного, во всяком случае ничего не знает о произошедшей трагедии с сыном. Зачем тогда пришел к нему? С какой целью?

Балами с прежней добродушной улыбкой оглядел залу. «Может, теперь он глаз положил на мою квартиру, — с неприязнью подумал Орудж. — Может, это новое психическое заболевание — зариться на чужое добро».

Пакиза принесла чай и положила перед Балами. Тот сказал, не поднимая головы:

— Спасибо, сестра.

Отпив глоток чая, Балами вновь оценивающим взглядом оглядел комнату.

— Странная штука — жизнь, — начал он издалека. — Меня не было здесь две недели, в Иран ездил. Дай бог, чтобы и тебе пришлось побывать на могиле святого имама в Мешхеде. Только сегодня вернулся, сразу решил зайти к вам. Было у меня в душе желание одно, вот я и загадал его на могиле святого. Я пришел сказать: у меня уже нет никаких претензий к вам. Я дарю вам эту дачу. Побывав на святом месте, я просветлел, будто святой имам сам мне посоветовал — «оставь ты это дело, пусть живет и здравствует твой единоверец на этой даче. Ведь жил же там армянин, а ты молчал. Ну и пусть теперь там твой брат мусульманин живет. К чему эти распри? И у тебя, Балами, слава богу, есть все, что надо для жизни, — дом, двор, семья, дети. Что было, то сплыло. И нечего о том поминать». Одним словом, пришел я к вам с миром — сказать: живите себе на этой даче на здоровье.

Как сказал Вахид:

Вахид! На этом свете лишь любовь к созиданию — быль,все остальное в мире — пыль.

Орудж в ужасе представил себе, как Балами, вернувшись в дом, станет искать сына. И рано или поздно найдет его. И один бог знает, что тогда будет.

Балами, выпив чай, встал. Орудж с легкостью, которая даже ему самому показалось странной, предложил:

— Посиди еще, Балами, куда ты так спешишь? Выпей еще чаю. А может, хочешь перекусить?

— Да нет, спасибо. Я должен идти. Дети дома ждут.

— И сколько их у тебя? — спросил Орудж умышленно. Мол, и понятия не имеет, сколько у него детей, и тем как бы подтверждает свою непричастность к смерти Гусейнаги.

— Я ведь вам уже говорил, — ответил Балами. — У меня два сына и дочь. Старший — Гусейнага, младший — Гасанага.

Орудж про себя подумал: «Был Гусейнага». Нет теперь старшего, остался только младший. Однако Балами пока этого не знал. Он улыбался. Орудж знал. На улыбку Балами должен был отвечать улыбкой. Балами, попрощавшись, ушел. В ту ночь Орудж до утра не спал. В воскресенье утром был взвинчен и сидел будто на иголках. От каждого телефонного звонка вздрагивал, все ждал, что вот-вот ворвется к нему разъяренный Балами или, того хуже, придут за ним из милиции. Но за целый день в дверь никто не постучал. Было два-три пустяковых телефонных звонка. Звонила соседка, спрашивала, идет или нет вода; просто знакомая, справлявшаяся об их самочувствии; и, наконец, кто-то посторонний, спутавший номер.