Григорий Канович - Очарованье сатаны Страница 35

(евреи и Сталина между собой не без основания называли Йоске), он не опровергал эти злопыхательские слухи, ни с кем не лез из-за них в драку и даже кичился тем, что с детства свободно изъясняется на идише и знает наперечет всех евреев Мишкине, начиная от почтенного раввина Гилеля до местечкового сумасшедшего Мотке. Томкус и думать не думал, что наступят такие времена, когда его пристрастие ко всему еврейскому только усилит подозрения в том, что он не чистокровный литовец, за которого всегда себя выдавал, а байстрюк, отпрыск какого-то каунасского богача-еврея и что, если в Литву придут немцы, он за это может неотвратимо и жестоко поплатиться. Их приход не застал его врасплох. Йоске не стушевался и не запаниковал. Стремясь погасить тлеющие, как головешки, пересуды о его сомнительном происхождении, он быстро сориентировался и, cмекнув, что ему надлежит в новых условиях делать, пришил к рукаву белую повязку – опознавательный знак борцов за свободную от большевистских оккупантов Литву – и из друга евреев, с которыми всю жизнь якшался, превратился в их открытого недруга. Опытный Тарайла тут же выделил

Юозаса среди других повстанцев, оценил по достоинству его недюжинные знания быта, нравов и языка евреев и поручил как специалисту

“курировать” так называемый “еврейский участок”.

– Ключ от квартиры на Рыбацкой давно у меня в кармане. Но, черт подери, как-то все-таки неудобно туда перебираться! – сказал

Томкус. – Ведь Гедалье Банквечер столько для меня сделал – учил сопляка не только шить брюки, но и счету и письму.

– Перебираться неудобно, – передразнил его Тарайла. – А уводить его из дому в Зеленую рощу было удобно? Банквечер прожил в этой квартире достаточно долго, теперь твоя очередь. Таков, брат, закон природы – слабые уступают сильным. Понял?

– Понял.

– Ну тогда жду от тебя приглашения на новоселье, – подытожил

Тарайла, снова сел за стол, углубился в чтение циркуляров и распоряжений, разосланных немецким командованием по всей провинции и, не поднимая головы, буркнул: – Договорились?

– Договорились. Но…

– Опять ты со своим “но”. И этого ты у них нахватался. Они без “но” ни шагу…

– Вот вы сказали, что никто из них никогда сюда не вернется.

– Сказал.

– А вдруг кто-нибудь из них все-таки явится, постучится ночью в дверь и скажет: “Откройте!”? В жизни всякое бывает. Даже то, чего никогда не бывает.

– Что за вздор? Кто постучится? – возмутился Тарайла.

– Элишева, например. Ведь когда мы с Казимирасом уводили Банквечеров из дома, ее в Мишкине не было.

– Элишева? – Вопрос Томкуса озадачил Тарайлу. – Ты это о ком? -

Тадас сделал вид, будто такого имени сроду не слышал.

– Дочка Банквечера. И в Зеленой роще ее не было, – гнул свое Юозас.

– Видно, до сих пор на хуторе у Ломсаргиса прячется. В Юодгиряе.

Если прикажете, я могу туда подскочить.

– Не вижу в этом никакой необходимости, – посуровел сметливый

Тарайла, которому безоглядная преданность всегда внушала страх. От нее порой и до беды недалеко.

– Вообще-то она девчонка ничего. Усатого терпеть не могла. Меня до войны со всякими странами знакомила… В Азии, в Африке… Вам честно признаюсь, что по своей наивности я даже сватался к ней! – выпалил он в свою защиту и деланно рассмеялся.

– Я недавно гостил у своей тетушки Пране в Юодгиряе и никаких посторонних лиц там не обнаружил. За бдительность спасибо, но займись-ка ты лучше квартирой, – глядя на своего соратника в упор и пытаясь похвалой умерить его прыть, сказал Тадас.

– Но она там была. Клянусь Богом, была! Училась крестьянскому делу, чтобы уехать в Палестину.

– Может, и была, не спорю. Раньше и в Мишкине много чего было, да сплыло. Ломсаргис – человек проверенный. Патриот. Рисковать своим благополучием из-за какой-то еврейки не станет. Ты бы стал рисковать? Я стал бы? Подумай хорошенько!

– Не стал бы, наверно…

– То-то… “Ночью Элишева постучится…” И как только такие глупости тебе в голову лезут?! Не хочешь переезжать к Банквечеру, присмотри себе другое жилье. Например, дом парикмахера Коваля. Или он тоже с бритвой в руке может ночью постучаться?

– Коваль, тот вряд ли… – Томкус помолчал и вдруг признался: – А насчет глупостей, господин Тадас, вы в десятку попали. Если бы только знали, какая муть, какие кошмары мне снятся…

– Кошмары? Муть? А ты ненароком перед сном не того?.. – Тадас

Тарайла выразительно щелкнул себя указательным пальцем по шее. -

После ухода русских наши удальцы все спиртное из еврейских заведений растащили.

– Я не растаскивал и пью, слава Богу, в меру. Но что делать с этой мутью? В воскресенье такая дребедень приснилась, что и рассказывать тошно. Будто бы в Мишкине снова возвратились евреи и вывели нас, литовцев, из домов, построили в колонну на рыночной площади и оттуда мимо костела погнали в Зеленую рощу. А там будто бы всем велели рассчитаться на первый-второй и “вторых” ухлопали из автомата. При расчете я оказался “вторым”. Зять Банквечера Арон навел на меня свою игрушку, я вскрикнул и проснулся в холодном поту.

– Д-а-а… Ничего не скажешь. Интересные сны тебе снятся. Очень интересные, – повторил Тарайла. – От таких снов любой надрался бы до одурения. Но ты не расстраивайся – скоро Литва отвоюется, приколотишь над дверью вывеску “Юозас Томкус – мужской портной. Все шьет и все латает” и возьмешься за старое ремесло. Жизнь войдет в колею, и мы начнем жить и спать спокойно без выстрелов и стуков в дверь, без евреев и без русских. А если Бог смилуется, и без наших освободителей – немцев.

– Дай Бог, чтобы было именно так, как вы говорите, – пожелал себе и

Тарайле Томкус.

– А ты что – не веришь? – напрягся Тарайла.

– Верю, верю. Но не может ли, понас Тадас, случиться так, что евреев не будет, русских не будет, немцы уберутся восвояси, а кошмары останутся?

– Тот, кто крепок духом, справится и с кошмарами, – сухо промолвил

Тадас. – Есть еще вопросы?

У Томкуса всегда было великое множество вопросов ко всем на свете, но он из предосторожности не осмеливался задавать их.

– Спрашивай! – подхлестнул его Тадас.

– Я хотел у вас, понас Тадас, спросить, что делать с

Семеном-Симонасом? Туткус говорит, что его надо порешить.

– С кем, с кем? Кого порешить?

– Старого безумца Семена-Симонаса. Вы его, понас Тадас, наверно, не раз видели, когда проезжали через развилку Мишкине – Паэжереляй. Он на обочине дороги ждет Мессию. Боится, чтобы тот по ошибке вместо

Мишкине не свернул в Паэжереляй. До войны крестьяне по пути на базар всегда останавливали на развилке лошадей и подкармливали его, а евреи, те показывали его своим заезжим американским родичам как достопримечательность.

– А что, по-твоему, с ним надо делать?

Томкус пожал плечами.

– А ничего. Разве что пожелать удачи. Чтобы дождался того, кого ждет. Мы же с тобой ведь тоже чего-то или кого-то ждем.

– Но Прыщавый Семен – еврей… Последний еврей Мишкине. Правда, он и сам об этом вряд ли уже помнит и сейчас похож скорее на придорожное распятие или на высохшее дерево, которое скрипит на ветру и того и гляди рухнет…

– Ну и пусть себе скрипит! Опасаться надо не больных безумцев, а здоровых, которые забрасывали цветами танки с красными звездами. А этот Семен, наверно, даже понятия не имеет о том, какое нынче столетие, и солнца с Востока он не ждал.

– Он ждал Мессию, – поддакнул Томкус. – Значит, не трогать.

– Не трогать, – сказал на прощание Тарайла и, одернув френч, проводил Юозаса до дверей. – А с переездом не мешкай. Иначе останешься с носом. В случае надобности грузовичок подбросим.

Юозас кивнул.

Грузовичка не понадобилось. Томкус и его мать Антанина жили скромно и бедно – весь скарб можно было за один рейс перевезти на самой обыкновенной телеге. Но богобоязненная Антанина наотрез отказалась переезжать с окраинной Кленовой улицы на Рыбацкую.

– Я останусь тут, – заартачилась она.

– Но почему? Там и места больше, и к костелу ближе, – уговаривал ее

Юозас. – Если мы в эту квартиру не въедем, другие ее займут.

Банквечеры туда уже никогда не вернутся.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю.

– Возвращаются, Юозук, и мертвые с того света, – сказала Антанина. -

Господь Бог в наказание подселяет их к живым, к тем, кто повинен в их смерти.

– А я, мам, никого не убивал…

Томкус не ожидал, что разговор примет такой оборот. От богомолки-матери он таких слов никогда не слышал. Она целыми днями напролет сидела в избе, кухарила, что-то вязала, вышивала, латала, чинила или читала стократно прочитанный от корки до корки молитвенник, в котором все заповеди, как считала Антанина, написаны под диктовку Господа ангелами-писарями, обученными Всевышним грамоте и реющими над грешной землей.

– Если хочешь, – смягчилась она, – переезжай сам. Женишься, приведешь на новую квартиру жену, у вас пойдут дети, а мне и тут хорошо… Я привыкла спать в своей постели, на своих подушках и под своим одеялом.