Нина Федорова - Уйти по воде Страница 35

В первом была пошлость, во втором – тоже пошлость плюс куча ограничений.

Пошлость, пошлость, пошлость…

Независимо от цвета – яркого мирского или скромного православного.

Она лежала на диване и до боли стучала кулаком по подлокотнику.

И иногда даже выкрикивала: «Не хочу!»

Но можно и не «как все» – таких тоже много.

Что можно придумать такого особенного?

Стать лесбиянкой, зоофилкой, педофилкой, некрофилкой?

Участвовать в групповых оргиях?

Сняться в реалити-шоу?

Начать колоться или пить всерьез?

Лазить по горам, прыгать с парашютом, заняться дайвингом, серфингом и космическим туризмом?

Какой же все это пошлый, какой тоскливый, какой беспросветный бред!

III

Всегда, каждый день всходило солнце, и раньше, просыпаясь, Катя всегда видела это слепящее солнце в проеме между двумя домами, картина была одна и та же, каждый день, пустынная и аскетичная, так что хотелось кричать и бежать куда-то от тоски

Но она не бежала и не кричала, она тогда задернула шторы – навсегда, и луч солнца, пробиваясь в щель между задвинутыми шторами, ложился на пол, все удлиняясь и удлиняясь, она уже знала, что в двенадцать луч дойдет до стола, а в пять – достанет до двери.

Она лежала на диване, смотрела в потолок и думала – солнце всходит всегда. И это совершенно правильно Оно подчиняется Богу – и всходит и заходит, и в Божьем мире все идет своим чередом, гармонично и правильно В Божьем мире потому так все хорошо, что все в нем подчиняется Богу И только человек может выбирать – жить ли ему в радости вместе с Божьим миром или проваливаться в черную дыру, падая, падая, падая, но никак не достигая дна.

Катя выбрала дыру.

Перед отъездом Костик сделал сюрприз: записал на диск несколько песен, которые нравились Кате Некоторые он спел сам – ей так нравилась песня Высоцкого про заколдованный лес, это ведь она прожила всю жизнь в лесу, а Костик пришел и увел Глупая, наивная девочка, открывшая – надо же, до тебя никто не открывал как будто – любовь! Разве она знала тогда, давно, что для нее есть совсем другая песня, совсем другая музыка, когда-то Катя осталась очарована ее надрывной прелестью, поэтому Костик и ее включил в сборник, единственную из реально «тяжелых», знал, что металл Катя не любит

И только теперь до нее дошло – о чем на самом деле эта песня

Песня про ребенка в темноте и одиночестве, про душу, загнанную в угол, которой уже никто не поможет. Даже не так – смысл-то не в словах, смысл в настроении, музыку надо воспринимать не через текст, как она обычно делала. Теперь она как будто научилась правильно слушать – все равно в хриплых невнятных выкриках нельзя было различить слова. Но музыка – то медленная и нежная, как бы издалека начинающая страшную повесть, то взрывающаяся гитарным соло и барабанной очередью от невыносимой муки, – эта выстроенная в странную, завораживающую и тревожную гармонию музыка, вся была криком об одном, вся была про Катю Про ад Она так и называлась – «Alison hell» «Ад Алисы» Или «Алиса в аду».

Разве не в аду она сейчас оказалась?

Она вдруг поняла совершенно банальную, очевидную вещь – как тоскливо жить душе без тела, так и телу невозможно жить без души, без ее жара и трепета. Но этот жар, этот трепет, этот ток жизни не берутся сами по себе из ниоткуда, их может вдохнуть только Тот, у Кого есть Дух Без Него все остывает, исчезает, замирает и умирает, без Него все будет пусто и темно, холодно и беспросветно, пропасть без дна, вечное, страшное, отчаянное, непрекращающееся падение – место без Бога называется адом

Как хорошо было бы очнуться сейчас совершенно неверующей и даже некрещеной девочкой! Как бы было чудесно сейчас – в лучших традициях миссионерских романов – из отчаяния, из мрака, «из глубины воззвах», обратиться к Богу, уверовать в Него, испытать все то, что испытывает радостный, светлый, сияющий новообращенный Принять крещение, пойти на исповедь в первый раз, скинуть тяжкое бремя греха, причаститься, начать полную света и радости жизнь.

Но Катя этого сделать не могла – для нее все было в прошлом. Она не могла уже испытать радость обретения веры – в Бога она верила и так. Она не могла идти к Нему, не могла просить Его, потому что уже там побывала и сама оттуда ушла В обычных романах все, как правило, заканчивается свадьбой, а в миссионерских – обретением Бога. Но самое сложное – это не найти, а удержать, самое сложное – всю жизнь потом прожить вместе, самое сложное быть внутри Церкви, а не только постучаться в дверь. И если о семье еще пишут книги, то о вере, о воцерковлении – не пишут ничего Об этом страшно писать, чуть-чуть отсебятины – и ты еретик, отступник, поэтому все молчат, как будто Церковь – мертва, как будто никто не живет там, внутри, никто не мучается и не страдает. Блудный сын возвращается, и Отец встречает его с распростертыми объятьями, но когда тучный телец съеден, когда начинается привычное – то, от чего он сбежал на страну далече, как ему быть, как?

Без возврата в Церковь – она знала твердо – Бог ее не примет, не простит Одной только веры в Бога мало, «и бесы веруют и трепещут», так писали в православных книгах «Кому Церковь не мать, тому Бог не Отец» Ересь все эти «Бог в душе», поиск Бога где-то на стороне, правильно – только православие, то православие, которое есть, та Церковь, которая есть, с теми законами, которые в ней существуют, нравится она тебе или нет, неважно, потому что все остальное – ересь, обновленчество, тебе ли не знать про тех, кто хуже всех грешников

Нет, Бог мог бы помочь ей сейчас, авансом, как помогает всегда неверующим и некрещеным, но потом все равно потребовал бы всего того, от чего Катя ушла, возможно, даже возвращения к отцу Митрофану. Иначе было бы нечестно Его просить Нечестно обращаться к Нему, если она не собиралась снова стать воцерковленной православной христианкой.

Самое же ужасное было в том, что она понимала, знала отлично – быть «воцерковленной православной» тоже не помогает, не уберегает от тоски и бессмыслицы. Не решает церковная жизнь никаких проблем! Вся эта «воцерковленность», по сути, ничего не меняла, ведь когда она была вполне себе правильной христианкой, она точно так же тосковала и мучилась, точно так же не видела смысла. Единственное отличие – она могла иметь призрачную надежду, что Бог не покарает, не накажет, не уничтожит, а еще, в самые отчаянные моменты, хотя бы могла Его просить

Неужели, чтобы иметь возможность обращаться к Богу, придется опять начинать все сначала, опять влезать в этот невыносимый замкнутый круг? Пост, правило утром и вечером, исповедь, самокопание, «яко свинья лежит в калу, тако и аз греху служу». Опять искать лазейки в твердых рамках классической воцерковленности, позволяя себе маленькие радости, чтобы не совсем зачахнуть от тоскливых ограничений, но при этом и не сильно согрешить Можно ли в пост морских гадов, батюшка? А то так трудно поститься… А я слышала – есть постный майонез! Да-да, и постная колбаса тоже. Благословите?

Все эти православные молодежные объединения, благочестивые балы а-ля девятнадцатый век, вечера, на которых пляшут в косоворотках и кокошниках, чаепития с беседами «о православной семье» из года в год с одними и теми же холостыми и незамужними участниками – а чем еще скрасить жизнь православной молодежи? «Православушки», обсуждающие разрешенную длину юбок и возможность загорать в купальниках и делать маникюр, батюшки, всерьез отвечающие на эти вопросы, православный жаргончик с «ангела за трапезой – невидимо предстоит», приходские гимназии, паломнические поездки, земелька со священных могилок, детки, читающие по слогам «Детскую Библию» и трогательно молящиеся в кроватках, мужчины с твердым желанием «убоять» жену, весь этот мейнстрим православной жизни, который она так хорошо знала, – был ли Бог во всем этом? Может, для кого-то и был, но для нее – нет. Для нее это был всего лишь определенный стиль жизни, субкультура – со своими словечками и привычками, особой одеждой и обрядами, субкультура, не выбранная сознательно, а навязанная ей и оттого не любимая Кому-то, возможно, и этого было достаточно, кому-то это нравилось, нравилось в этом и жить – и того довольно, но Катя знала: все это ее не приведет ни к чему, кроме уныния и перманентной внутренней истерики, надрыва.

Все эти службы, молитвы, самоукорения, вина, смирение, жаргончик, юбки-платки – никогда в жизни не были ей близки, ничего из этого, кроме Бога, кроме Христа, но Пасха, однажды бывшая, больше не повторится, а если и повторится – разве это не прелесть? Разве можно в это верить? В эти трепетания, в эти поиски Живого Бога, она знала – гнать нужно все эти экстазы, гнать, это прелесть. Ты грешный, недостойный человек, разве может тебя коснуться Благодать? Не смей даже думать об этом! Правило, исповедь, самоукорение, отсечение своеволия – вот истинная церковная жизнь.

Молиться, просить Бога она не смела, раз не слушалась Его, поэтому не молилась, просто мечтала только об одном – о небытии Здесь, на земле, по крайней мере, у тебя есть, пусть и бесчувственное, тело, и можно хотя бы сделать вид, убедить себя, что ты еще жив, что душа еще может чему-то порадоваться, чем-то там слегка вдохновиться, если налить чаю, или съесть шоколадку, или покурить. А там, впереди, за порогом смерти, будет такая же пустота, безысходность, мрак, только еще и не прикрытые ничем, голые, бесстыдно и нагло глядящие в глаза – укрыться некуда.