Пер Энквист - Визит лейб-медика Страница 35

Когда все закончилось, она лежала с закрытыми глазами и улыбалась. Он уже тихонько оделся и какое-то время стоял, глядя в окно.

Спустились сумерки, и он смотрел на огромный парк, вниз, вдоль долины, на озеро, канал, деревья, на укрощенное и дикое.

Они находились на Горе. И это свершилось.

— Нам надо спускаться вниз, к остальным, — тихо сказал он.

Здесь была совершенная природа. Здесь было дикое и рукотворное. Он вдруг подумал об оставленном ими позади, о дворе, о Копенгагене. Как все было, когда легкая влажная дымка нависала над Эресундом. Это был другой мир. Вода в этот вечер там, наверняка, была совершенно черной, лебеди лежали, свернувшись, и спали, он думал о том, что она ему рассказывала, о похожей на ртуть воде и птицах, которые спали, завернувшись в свою мечту. И как вдруг одна птица поднималась, кончики крыльев били по воде, как она обретала свободу и исчезала в водянистом тумане.

Влажная дымка, вода и птицы, которые спят, завернувшись в свою мечту.

И дворец, словно грозный, полный страха древний замок, ожидающий своего часа.

Часть 4

НЕСРАВНЕННОЕ ЛЕТО

Глава 10

В лабиринте

1

Передача власти произошла быстро, чуть ли не сама собой. Просто появилось сообщение. Оно лишь подтвердило нечто уже свершившееся.

Формальным подтверждением датской революции явился декрет. Никому не известно, кто написал или надиктовал документ, которому суждено было изменить историю Дании. Появился королевский указ о некоторых изменениях в составе правящей верхушки; можно было бы назвать их конвульсиями в непосредственной близости от темного и непостижимого сердца власти.

И. Ф. Струэнсе назначался «тайным кабинет-министром», и далее в королевском приказе говорилось: «Все распоряжения, которые я буду отдавать в устной форме, ему надлежит оформлять, в соответствии с моим замыслом, в указы и, утвердив, предлагать мне на подпись или же издавать указы от моего имени, скрепляя печатью кабинета». Далее, в качестве уточнения, говорилось, что, конечно же, королю раз в неделю должен был предоставляться «экстракт» изданных Струэнсе декретов, но подчеркивалось, пояснялось, на случай, если кто-нибудь не уяснил основного смысла вступительной сентенции, что декреты с подписью Струэнсе «имели такую же силу, как если бы на них стояла подпись короля».

Сам по себе титул «тайный кабинет-министр», бывший новым и оказавшийся совершенно исключительным, поскольку только что назначенный Струэнсе оставался в единственном числе при наличии многих отстраненных, значил, вероятно, не так уж много. Главным было право издавать законы без подписи короля. «Или издавать указы от моего имени, скрепляя печатью кабинета», как гласил текст.

На практике это означало, что самодержавный король Кристиан VII передавал всю полноту власти немецкому врачу И. Ф. Струэнсе. Дания оказалась в немецких руках.

Или в руках просвещения; при дворе никак не могли решить, что было хуже.

Передача власти стала фактом. Потом уже никто не понимал, как это получилось.

Возможно, они оба сочли это удобным. О революции не было и речи.

Удобная реформа. Ее удобство заключалось в том, что властью будет распоряжаться Струэнсе.

Когда решение было принято, Кристиан, казалось, испытал облегчение; его тик уменьшился, вспышки агрессии на некоторое время совершенно прекратились, и в какие-то краткие моменты он казался абсолютно счастливым. Собака и негритенок-паж Моранти отнимали у короля все больше времени. Теперь он мог посвятить себя им. Струэнсе же мог посвятить себя своей работе.

Да, это было удобно.

После этого декрета настало время, когда практическая сторона дела функционировала прекрасно, и они стали еще больше сближаться. Они сближались на очень практичных и совершенно безумных условиях, часто думал Струэнсе. Ему казалось, что Кристиан, он сам, негритенок Моранти и собака были тесно спаяны: как заговорщики, участвующие в тайной экспедиции к темному сердцу разума. Кругом были сплошная ясность и разум, но осененные душевной болезнью Кристиана, этим странным черным факелом, с любопытством и беспощадностью пробивающимся наружу и исчезающим, окружающим их своей мерцающей тьмой каким-то абсолютно естественным образом. Они постепенно стали сближаться, словно укрывшиеся в надежной горной пещере, успокаиваться, возвращаться к своего рода семейной жизни, которая выглядела бы совершенно нормальной, если бы не сопутствующие обстоятельства.

Если бы не сопутствующие обстоятельства.

Случалось, что он сидел в отведенной кабинету министров комнате, с запертой дверью и стоящей снаружи стражей, с горами бумаг на столе и лежащими наготове письменными принадлежностями, а мальчики и собака играли вокруг него. Мальчики были такой хорошей компанией. Ему было так легко концентрироваться, когда мальчики играли. Это были долгие вечера в абсолютном покое и почти счастливом одиночестве; невзирая на то, что мальчики, как он их обычно называл, то есть король и негритенок, находились в той же комнате.

Мальчики, молча и спокойно, играли под столом. Собака — шнауцер — всегда была с ними.

Пока он писал и работал, он слышал, как они перемещаются по комнате, как они шепчутся; не более. Он думал: они воспринимают меня как отца, которому нельзя мешать. Они играют у моих ног, слушают скрип моего пера и шепчутся.

Они шепчутся из уважения. Как мило. И иногда он чувствовал, как в нем поднимается спокойная волна тепла; комната была такой тихой, осень за окнами — такой красивой, городские звуки — столь отдаленными, дети — милыми, собака — забавной, все было так замечательно. Они с ним считались. Они играли под гигантским дубовым столом, который уже больше не окружали могущественные люди государства, а за которым сидел лишь один Могущественный человек. Но они видели в нем не Могущественного человека, а лишь человека дружелюбного, тихого, присутствие которого, как некой фигуры отца, проявлялось только в скрипучих звуках пера.

Молчун. Vati. Lieber Vati, ich mag Dir, wir spielen, liber liber Vati[21].

Возможно, других детей у меня никогда и не будет.

Неужели такой и должна быть жизнь, думал он иногда. Спокойная работа, скрипящее перо, неслыханные реформы, совершенно безболезненно проникающие в реальную жизнь, мои мальчики, играющие с собакой под столом.

Замечательно, если так.

Однако за этим столом бывали и мгновения, содержавшие крупицу страха.

Кристиан вынырнул из своих тихих игр под столом. Он уселся на край стола и стал смотреть на Струэнсе задумчиво, робко, но с любопытством. Его парик лежал брошенным в угол, одежда была в беспорядке; он, однако, благодаря этому, выглядел мило.

Он просто сидел и смотрел, а потом робко спросил, что Струэнсе пишет, и чтó ему самому затем следует подписать.

— Ваше Величество в данный момент сокращает армию, — сказал тот с улыбкой. — У нас нет никаких внешних врагов. Это бессмысленное войско станет теперь меньше и дешевле — экономия в 16 000 риксдалеров в год.

— Это правда? — спросил Кристиан. — У нас нет никаких внешних врагов?

— Это правда. Россия нам не враг, Швеция — тоже. И мы не собираемся нападать на Турцию. Разве мы в этом не единодушны?

— А что скажут генералы?

— Они сделаются нашими врагами. Но мы с этим справимся.

— А враги, которые появятся при дворе?

— Против них, — ответил Струэнсе с улыбкой, — трудно использовать эту огромную армию.

— Это правда, — очень серьезно сказал Кристиан. — Значит, мы хотим сократить армию?

— Да, именно этого мы и хотим.

— Тогда я тоже этого хочу, — все так же серьезно сказал Кристиан.

— Это не всем понравится, — заметил Струэнсе.

— Но вам, доктор Струэнсе, это нравится?

— Да. И мы сделаем еще намного, намного больше.

И тогда Кристиан попросил. Этого Струэнсе не забыть; это было всего лишь месяц спустя после того, как книга выпала у него из рук, и он перешел границу самого запретного. Кристиан придвинулся вплотную к нему, слабое октябрьское солнце заглянуло в комнату, образовав на полу большой четырехугольник, и тогда он это сказал.

— Доктор Струэнсе, — сказал Кристиан тихим голосом и так серьезно, словно он никогда не был тем безумным мальчиком, который играл под министерским столом со своим пажом и собакой. — Доктор Струэнсе, я вас настоятельно прошу. Королева одинока. Позаботьтесь о ней.

Струэнсе просто остолбенел.

Он положил перо и через некоторое время сказал:

— Что Ваше Величество имеет в виду? Я Вас не совсем понимаю.

— Вы все понимаете. Позаботьтесь о ней. Я не в силах нести эту ношу.

— Как я должен это понимать?