Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста Страница 35

Он провел нас в дом, представил жене:

― Мать, напои путников.

Извинился за спешку, простился, торопливо выскочил за дверь. Женщина засуетилась, заволновалась, усадила за стол. Пользуясь ее отсутствием, мы огляделись. Внимание задержалось на книжном шкафе. На одной из полок лежали учебники по истории, рядом ― книги в красных переплетах, тома всемирной истории старого издания. Были тут и другие книги, но запомнились эти и, возможно, потому, что лежащая перед нами на столе раскрытая книга оказалась опять же учебником по истории. Помню заголовок ― "Тридцатилетняя война" ― и строчки об одной из королев той поры.

"Кто же из вас учитель истории?" ― загадал я, взглянув на хозяйку, когда она вошла в комнату с молоком. Перевел взгляд на семейную фотографию в шкафу, под стеклом: он, она, а между ними мальчик лет девяти-двенадцати. Хозяйка на фотографии, впрочем и в жизни, выглядела значительно моложе мужа. Женщина, перехватив мой взгляд, смутилась: смущение передалось мне, и я, будто сдетонировав, почувствовал себя неловко ― с чего бы? Что так обожгло вдруг меня и незнакомую женщину ― ведь и лицо-то сейчас помню смутно? Женщина разлила в фарфоровые кружки молоко:

― Пожалуйста. Не стесняйтесь, будьте как дома у себя. Людям мы рады. Живем под боком станции ― а все равно, как на отшибе, ― она сделала небольшую паузу, добавила, кивнув на фотографию: ― Он у нас часто так: оставит гостей, сам ― как на пожар. У него сейчас уроки...

Я неловко принял кружку ― часть жидкости выплеснулась на Лидин костюм. Уладили быстро. Хозяйка, переживая, подала полотенце. Она мельком, но в действительности по-женски цепко и оценивающе вглядывалась поочередно в нас, будто пытаясь понять связь между нами. Лида маленькими глотками пила молоко, в глазах светился восторг: ей все, буквально все нравилось. Впрочем, после слов хозяйки о том, что молоко из магазина ("Кто станет держать корову в наше время!.."), она разочарованно замерла: длилось это секунду-другую, затем облачко рассеялось... Я же мысленно выругал себя за маленькое предательство; в пути, сразу за деревней, поправляя крепления лыж, произнес:

― Прости, Лида.

― За что?

Я замялся. Лида же и выручила.

― Ты вот о чем. Пустяки. Ополосну раствором соды ― и никаких проблем, ― сказала она.

― Да, разумеется, ― сказал я, внутренне радуясь ее поведению. И выкрикнул, воздев руки с лыжными палками: ― Покупайте соду ― испытанное средство по удалению молочных пятен!

― И борьбы с изжогой, ― добавила Лида, намекая на мои страдания после недавнего выпускного бемса.

― Да здравствует деревенское молоко, производства Мосгормолзавода! ― кричал я.

― Да здравствует! Покупайте!..

Мы на самом деле были детьми. Говорят, человек в минуты радости в состоянии объять необъятное. "Необъятное" ― пожалуй, сказано громко. А вот горбатая поляна, синяя стена сосен сбоку, начиненная ожиданием, ― все это действительно было нашим... С тех пор минуло более двадцати лет, а подробности лыжной прогулки живы. Я вспоминаю о них с неизменным "почему?" к себе: почему память забрала тот день со всеми потрохами? И в подробностях? Что в нем особенного? Ведь ехали, ехали... Ну, забрели на огонек... Пили деревенское молоко "производства Мосгормолзавода" ― что еще!.."

ГЛАВА VII. НЕАПОЛИТАНСКАЯ В ДВА ГОЛОСА

Жунковского увидел я из окна. Он пересек двор по диагонали, минул спортивную площадку, огороженную металлической сеткой; у лягушатника, с барахтающимися в воде детьми, остановился, подозвал мальчишку ― тот вылез, внимательно выслушав, показал рукой в мою сторону. Жунковский поднял голову вверх. Возможно, из-за бликов на стекле разглядеть человека за окном было трудно, потому что на мое приветствие ― я помахал рукой ― ответа не последовало.

Жунковский ― я ждал его и, конечно, это был он! ― уставился на соседний балкон, наверное, на розового соседа-инвалида ― тот в мечтательной позе наблюдал игру облаков, оглядел необычный "кубик", наш экспериментальный дом, четыре здания ― замкнутый квадрат, подпиравший небо. В одной руке Жунковский держал сложенный вдвое плащ, в другой ― портфель и какую-то коробку ― ни дать ни взять, стопроцентный командировочный. Я не удивился, увидев его высоким, худым, с волосами, зачесанными за уши.

Гость исчез в подъезде; вскоре внизу, на первом этаже, послышалась разряженная дробь шагов, шел он медленно, такое впечатление, что у него не ладилось с сердцем ― оттого он избегал неосторожных движений.

До нашей площадки шестьдесят семь ступенек. Я часто возвращался со свинцовой тяжестью в ногах, считая ступеньки, знал не только число, но и то, как выглядели некоторые из них. Смешно, конечно, но я, например, помнил дырку в бетоне двадцать первой ступеньки, помнил и "бемс" в подъезде по поводу нехороших слов, написанных озорником на стене над тридцать пятой ступенькой, считать ступеньки вошло у меня в привычку.

Прислушиваясь к глухой и прерывистой дроби за стеной, я принялся считать: "Раз, два, три, четыре..." Не утерпев, выскочил на площадку ― Жунковский поднимался по лестнице.

Я пришел в замешательство; не обнаружив в себе заряда чувств, столь нужных при подобного рода встречах, я не испытывал желания, скажем, порывисто, по-братски, как полагается после долгой-долгой разлуки, обнять.

Выручил гость. Он сдержанно улыбнулся ― то ли понял мою растерянность, протянул руку, сказал просто:

― Здравствуй, Дауд.

Он назвал меня по имени ― не по прозвищу ― тонкость, не ускользнувшая от меня.

Потом мы обнялись, а он, передав портфель и плащ, похлопал меня по плечу:

― Извини, я буду называть тебя Даудом, без отчества, ладно?

Мне понравилось "ладно" вместо привычного "хорошо" ― вдруг раскрылось глубинное в слове от "ладить... лад..." Покорила интонация, то, как естественно и мягко выговорилось слово; в детстве мы часто соглашались, но, не вдаваясь в смысл, пользовались этим словом ― оно, подобно соломе, легко возгоралось, затухало быстро, не оставляя тепла.

― Ладно.

― Мы совершеннолетние, да?

― Да.

На лице его были видны веснушки ― я не мог припомнить: Жунковский конопатый? Я неожиданно увидел себя и Жунковского-мальчика у дувала, в саду Райзо. Жунковский с пораненной ладони слизывал кровь... увидел, как Жунковский первым, опасливо озираясь, приблизился к дувалу, к лазу, схватился за край стены, собираясь перемахнуть, но, вскрикнув, присел. Дело в том, что стена поверху была натыкана металлическими иглами ― мой друг первым попался на жестокую выдумку коварного сторожа... Он сидел, зажмурившись от боли, по лицу его ― вспомнил конопушки! ― текли слезы...

Выглядел я, наверное, шизиком: сигарета во рту, в руках ― портфель и плащ Жунковского. К тому же я норовил вырвать из рук его еще и коробку. В таком виде мы протолкнулись в квартиру. Жена отсутствовала. Я сбегал на кухню, поставил на конфорку чайник.

― Осенью мне стукнуло сорок семь. Тебе, кажется, около того, ― с такими словами я подвел гостя к трюмо.

Мы увидели в прямоугольнике зеркала двух субъектов, тощего и толстого, людей в общей сложности отмеривших добрую сотню лет. Возникло странное желание, как некогда, потрогать его за ушки-лопушки, рука потянулась вверх, но я опомнился, засмеялся.

― Железное событие, ― сказал он не то по поводу пятидесятилетия, не то по поводу встречи вообще, ― именно таким предполагал я увидеть тебя...

― Ты предполагал увидеть нечто закругленное и не ошибся, ― сказал я, схватив-таки за лопушки, ― гляди!

Переусердствовал. После столь бурных излияний эмоций Жунковский то и дело интересовался состоянием ушей, машинально поглаживая их ладонью. Потом наступила обязательная в таких случаях пауза. Я включил проигрыватель, комната заполнилась рок-ритмами, заговорщически подмигнул гостю ― вот, мол, мы, закругленные, горазды на чудачества!

Позвал телефон.

Звонил Азимов. Звонок не застал врасплох ― звонил Азимов часто и по мелочам. Телефонные диалоги между нами не блистали полетом мысли. Они, как капли воды, походили один на другой однообразностью. Происходило это так. В трубке вначале слышались шумы, посапывание, покашливание, после чего Азимов говорил обрывистое: "Алле... Алле?..", выждав паузу, спрашивал о делах, на что следовало неизменно мое "ничего".

― Говоришь, ничего?

― Да, ничего.

― Ничего?

― Ничего.

Значит, хорошо.

― Почему решил ― хорошо? ― недоумевал порою я, пытаясь понять тайну эквивалента "хорошо ― ничего".

Азимов молчал, вероятно, полагал ответ очевидным без слов. Зато теперь он находил возможным завершить пролог, приступал к главному, интересовался: нет ли у меня желания посмотреть вместе футбольный матч по телевизору? Или... махнуть в загородный совхоз за арбузами? Или что-то еще в этом роде... ― словом, телефонные вторжения Азимова не приводили в особый восторг!

А тут...

Услышав в трубке покашливание ― своеобразные позывные Азимова, я несказанно обрадовался: звонок его совпал едва ли не с первой минутой визита Жунковского!