Павел Хюлле - Тайная вечеря Страница 35

— Понятно, — Бердо кивнул. — Но разве нельзя делать то же самое в нормальных условиях, вне монастырских стен?

Семашко только вздохнул и отломил очередной ромбик маджуна. О каких «нормальных условиях» тот говорит?! Возможно, он не преминул бы еще кое-что объяснить, но к ним уже подходил возвращающийся из туалета Инженер.

Правой рукой он приветственно махал Бердо, а левой прижимал к уху мобильник, по всей вероятности заканчивая начатый в сортире разговор:

— Ну конечно, ваше пгеподобие! Увегяю вас, художник будет в востогге! Не сомневайтесь! Вы же понимаете, почему так нескладно получилось, — он не гискнул обгатиться к вашему пгеподобию в последний момент, будто к запасному иггоку. Тем более что такая пгостая идея ганьше не пгишла ему в голову. Когоче говогя, стесняется. Ну а я, считайте, пгиглашаю вас от его имени, в конце концов, я ведь габотаю в Институте искусствознания, вегно? Газумеется, ваше пгеподобие, это ггандиозный пгоект: ad maiohem Dei glohiam![83] Что касается подгобностей: он, конечно же, пгедложит вашему пгеподобию какую-нибудь значительную голь. Пгевосходно! Благодагю от лица искусства и нашего гогода!

Продолжая разговаривать, Инженер тяжело плюхнулся на стул напротив Бердо. Выключив наконец телефон, знаком попросил бармена принести очередную порцию джина с тоником и расхохотался.

— Вот будет сюгпгиз для нашего великого живописца! Он, конечно, не сможет ему отказать! Да и кто бы посмел? Сам их пгеподобие ксендз Монсиньоге согласился пгийти на фотосессию!

— Да уж, — буркнул Бердо, — и, конечно, при всех регалиях.

— Вот именно, — Инженер чуть не подпрыгнул. — Пги полном пагаде! Небось, — он посмотрел на часы, — пгямо сейчас начнет одеваться!

— Знаешь что, Инженер? — Семашко прервался, чтобы заказать себе двойной эспрессо и минеральную воду. — Мы знакомы не первый день, я наблюдаю за всеми твоими мерзопакостями, явными и тайными, но подобного мне видеть еще не приходилось. Зачем ты это сделал? С какой целью? Если ненавидишь Матеуша и хочешь подстроить ему гадость, пусти в ход свое искусство, а не интригу. Вдобавок интригу дурацкую. Или ты не можешь пережить, что не приглашен на фотосессию? А с какой стати ему было тебя приглашать? Ты подначиваешь журналистов, их руками обливаешь его выставки грязью, а когда он получил в Нью-Йорке награду за «Умерший класс», написал — один-единственный раз под своей фамилией, — что это сдохший класс, потому что само искусство сдохло! Может, стоило бы подождать, пока картина будет закончена? Что тебе не дает покоя? Чего ты злишься?

— Кугва, — Инженер повысил голос, — да газве он не обзванивал сегодня всех в панике, что Фганек попал в больницу и ему недостает Двенадцатого?

— Верно, — коротко подтвердил Бердо, — мне он тоже звонил.

— И что с того? — не сдавался Семашко. — Наверняка Матеуш уже сам кого-то нашел. И даже если не нашел, свинство втюхивать ему такое! Да, ты свинья, и искусство твое — пора наконец сказать об этом вслух — дерьмо. Слышишь, Инженер? Дерьмо! Ты это понимаешь, а смириться не можешь. Больно и завидно. Матеуш сделает три мазка, и сразу видно, какой он мастер, а от твоих шедевров, о которых кричит пресса, блевать хочется.

— Ты что имеешь в виду? — сухо спросил Инженер.

— Всё, — ответил Семашко, — всё без исключения. Тридцать замалеванных красной краской холстов, изрезанных на полоски бритвой. Глупее ничего не придумал? Идиотизм! Но у кого хватит духу сказать, что твоя мазня гроша ломаного не стоит? Какой смельчак откажется от соблазна вскочить в экспресс под названием «Современность, молодость»? Всякому хочется ехать быстро и с удобствами! Твой цикл «Прокладки мира» омерзителен! И вдобавок фальсификация. Журналисты возбудились: ах, он собирал эти прокладки на свалках, в гостиницах, борделях и сортирах европейских столиц! А как было на самом деле? — Семашко повернулся к Бердо: — Он их заказал на оптовом складе. Представляешь: побрызгал краской, измял и налепил на холсты и доски! Экая изобретательность! «У женской менстгуальной кгови столько же оттенков, сколько у свегкающей аугы евгопейских метгополий. И она такая же мгачная. Потому я и собигался назвать свой цикл „Кговь Евгопы“, но в последний момент газдумал, чтобы не пгимешивать политику. Мое искусство — пготест пготив погабощения женщин пгигодой, а не политикой». Может, скажешь, ты так не говорил? — Семашко вытянул палец и легонько ткнул Инженера в грудь. — И прокладки не таким способом добывал?

— Давай, оскогбляй, — Инженер не терял присутствия духа, — мне на твои выпады насгать. Но заметь, — обратился он к Бердо, — все это говогит человек, котогый двадцать пять лет пгисобачивал к подгамникам ковгики!

— Впервые слышу, — удивился Бердо.

— Ты что, никогда не видел его пгоизведений?

— Ну… разок, может, видел.

— Знаешь, как его называли на блошиных гынках? Стагьевщик! Потому что он скупал стагые половики и ковгы! Потом гезал их на узкие полоски и наклеивал на холст: гогизонтально или вегтикально. Вдоль или попегек. Только, упаси бог, не наискосок. Тут штгишок, там точка! Малевич из Мухосганска! Сколько я у тебя, дубина, — обратился он к Семашко, — пгиобгел этого говна для музея? Лежат тепегь в подвале и ждут, пока их не зальет водой, — жаль пегеводить бумагу на пготокол об уничтожении. Да их давно моль сожгала. Задагом! А он, кугва, за каждый шедевг получал по паге тысяч. — И захихикал.

— Если б не я, — Семашко усмехнулся, не подымая глаз от пустой чашки, — ты бы в лучшем случае служил сторожем в археологическом музее, а не стал бы важной персоной — директором Музея новейшего искусства. Еще б назвали его «Новейший музей»! — Он посмотрел на Бердо, словно ожидая от него поддержки. — Может ли быть название глупее?

— Вгешь, кугва. Да чем ты мне помог в жизни? Подкинул пачку гондонов пги коммуняках! У тебя тогда даже в «Певексе» не было связей, а уж позже… тут и говогить нечего! Ты, Семашко, обыкновенный тогчок, лох, а не художник! Все, что ты делаешь, пговинция. Дегевня! Давай, катись отсюда! — Инженер указал Семашко рукой на дверь, а может быть, на соседний столик.

— Однажды вечером, — теперь Семашко обращался исключительно к Бердо, — он пришел ко мне трясущийся, опухший после трехдневной пьянки. «Стагик, дай чего-нибудь выпить, я загибаюсь!» — «Что стряслось?» — спрашиваю. «Да конкугс этот сганый. Ума не пгиложу, что делать!» Оказалось, организаторы конкурса ввели некое новшество. Потребовали, чтобы будущий директор музея сам был художником и кроме общей программы представил собственный проект новой экспозиции, такой, чтоб сразить столицу и всю Европу. Представляешь? Авторскую программу инсталляций. А ведь все уже было! «Тюгемное исподнее, кугва, было, моча в пгозгачных ночных гогшках, куклы с кактусом в пизде или в жопе, воздушный шаг, погхающий под звуки песенки „Пусть всегда будет солнце…“ — были, и молодую кагтошку уже скоблили, и скгытой камегой, как баб выскабливают, снимали, и эмбгионов в фогмалине показывали, и некгофила со стагухами в пгозектогской на кинопленку запечатлевали… генегал, занимающийся гукоблудием, тоже был, и даже пгиходский священник, котогый не Богоматеги молится, а погтгету Эвиты Пегон!» Словом, какое говно ни придумай, конфетки не получится! Ну я ему и подкинул идею прожекта, — продолжал Семашко, — простого, очень дорогого, экологически чистого, столичного, международного, который — что самое главное — можно развивать, продолжать, как бразильский сериал. Говорю: «City Air[84] — вот твое будущее». Он не понял — представляешь? Не скумекал. Мозгов не хватило. Пришлось все ему продиктовать. Сперва пару страниц преамбулы: искусство должно быть открыто городу, а город — стать составной частью искусства. Олицетворяет идею гигантский зал с раздвижными стеклянными стенами. Когда их раздвигаешь, город фактически врывается внутрь: шум, грохот, выхлопные газы. Задвигаешь — и то, что было внутри, оказывается снаружи. Ничего больше бы не понадобилось, если б не чертовы мещане и ретрограды, — это я ему все диктую, — которые, конечно же, потребуют, чтобы за деньги налогоплательщиков в зал хоть бы что-нибудь поставили.

А он знай себе ноет: «Да что туда, кугва, поставить?» Вот тут-то я и подарил ему этот, самый грандиозный в истории нашего города — какое там! страны — прожект. City Air. Огромные — три метра на десять — герметичные стеклянные кубы. Например, первый куб: Варшава, Иерусалимские аллеи, десять часов утра, десятое июня такого-то года. Воздух закачан и куб запаян в присутствии свидетелей: на скромной табличке их фамилии. Разумеется, все — случайные прохожие. Второй куб, скажем: Краков, рыночная площадь возле памятника Мицкевичу, одиннадцатое ноября, три часа пополудни. И так далее, и так далее. Понимаешь, какие откроются возможности? Какие контакты, обмены? Как засуетятся бургомистры, мэры, главы городской администрации — они тоже хотят принять участие, тоже желают внести свою лепту в уникальную коллекцию City Air.