Акилле Кампаниле - В августе жену знать не желаю Страница 35

— Я вас слушаю.

— Если позволите, по четвергам и воскресеньям я хотел бы объявлять о падении правительства Пеллы.

— Хорошо бы! — отозвался старик.

В этот момент выступил еще один человек, который обнял первых двоих:

— Друзья, давайте объединим наши три несчастья и будем счастливы.

— Охотно, — сказал ностальгирующий старик, — но в чем заключается ваше несчастье?

— О почему ты со мной не на «ты»?

— Ладно: в чем заключается твое несчастье?

— Мое несчастье, — объяснил тот, — состоит в том, что я слишком умен, а ничто так не притягивает и не очаровывает ум, как глупость. Об этом говорит и Оскар Уайльд. Я приходил сюда как раз для того, чтобы найти глупца. А нашел двоих. Пойдемте!

— Ур-ра! — закричали двое других.

Трое несчастных, которые теперь стали неразлучными друзьями, взялись под руки и вышли, танцуя неистовый кекуок, а швейцар с галунами уже подходил к Эдельвейс со словами:

— Пожалуйста, пройдемте.

Когда девушка представила своего отца директору Агентства, тот велел принести увеличительное стекло, внимательно рассмотрел нового клиента и промолвил:

— Малюсенький, но изящный.

Дон Танкреди изложил ему свое дело, и директор, как человек, исполненный такта и умудренный опытом, сказал:

— Если вы хотите заглушить муки совести, у нас есть то, что вам нужно; мы можем предоставить вам нашего развратника; он будет держать вас всегда при себе, и отвратительное зрелище его распутств и гнусной жизни будет служить вам большим утешением. Вы можете полностью довериться нашему развратнику — он надежный человек и добросовестный труженик. Да он и просто хороший человек, отец семейства; он отлично выполнит свою работу, он совершенно оскотинится и будет совершать самые мерзкие поступки.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — сказал дон Танкреди, — но это не нужно. Мне хотелось бы, чтобы мне предоставили хорошее средство утешения.

— У нас есть то, что вам требуется, — сказал директор с незапятнанной репутацией. — Это хор из греческих трагедий. Можете взять его напрокат за умеренную плату, потому что в ближайшем будущем представлений в Сиракузском театре не предвидится.

— Да на что он мне? — возразил дон Танкреди.

— Как на что? — ответил директор. — Вы можете прибегнуть к нему с большой пользой: нет ничего более утешительного, чем хор из греческих трагедий; когда вам станет грустно от мысли о трагедии вашей жизни, вам стоит только подать знак: из боковых дверей вашей гостиной выйдут люди в сандалиях с большими белыми бородами, одетые в шкуры, в венках из роз, опираясь на длинные посохи, которыми пользовались пастухи Аттики. По сигналу корифея они возденут глаза к небу, разведут руками и тихим, печальным голосом, исполненным плача, скажут: «О несчастный, несчастный сын! О, жалкий царский род! О, несчастный царский род! Ты тоскуешь по жене, твоя дочь осталась одинокой сиротой, ты сам превратился в развалину. Ну же, плачь, потому что есть у тебя причина, чтобы плакать, о, несчастный, несчастный сын!» В этот момент заиграют невидимые флейты, и умственным взором вы увидите, как горят далекие костры и сверкает синее небо, на исходе ясного летнего дня.

— Да идите вы к черту с вашим хором из греческих трагедий! — воскликнул дон Танкреди. — Я ищу не это. Мне бы лучше кого-нибудь, кто бы мог меня утешить богатствами ума. Философа, чтобы было понятно.

Директор наморщил лоб.

— Философа, — сказал он, — философа. С философами у нас сейчас дефицит. Надо будет заказать новую партию из Германии. Более того, раз уж вы мне об этом напомнили…

Он вызвал секретаря и сказал ему:

— Не забудьте выписать двенадцать философов из Германии, малой скоростью, наложенным платежом.

— Вы знаете, — заметил секретарь, — в настоящий момент Германия может поставить только философов-пессимистов.

— Ай-ай-ай! — проворчал директор. После чего повернулся к клиенту: — А вам подойдет эстет? Хороший эстет-субъективист?

— Не знаю, на что он мне, — сухо отозвался дон Танкреди.

Директор немного помрачнел:

— Был у нас один философ, — сказал он, — прекрасный философ. Гуляка и обжора, который стал крупным философом-пессимистом по причине мозоли, которая доставляла ему много страданий. И что вы думаете учудил этот осел? Не поверите. Приходит он как-то на работу, охваченный смущением и стыдом. «Не могу больше быть философом-пессимистом», — говорит. «Почему?» «Мне удалили мозоль». И все. На днях должен приехать учитель фехтования, с которым у нас договоренность.

— А при чем тут фехтование, если мы говорим о философии? — спросил дон Танкреди.

— Сейчас скажу, — произнес директор. — Это учитель фехтования без учеников.

— Мне кажется, это не такое уж несчастье, если фехтовальщик превратился в великого философа.

— Дело не в несчастье. Этот учитель фехтования сидит в тренировочном зале четыре или пять часов в день; на нем костюм фехтовальщика, он садится и ожидает прихода учеников. Но учеников все нет. Учитель ожидает их, сидя за столом, слегка склонив голову и подперев ее рукой; так вот, пребывая в этой позиции по много часов в день, в ярко освещенном зале, безмолвном, чистом и унылом, потому что пустынном, этот выдающийся шпажист находится как раз в позе мыслящего человека и, таким образом, он скоро станет одним из крупнейших живущих философов.

— Поймите, — сказал дон Танкреди, — я не могу ждать, для своего утешения, пока учитель фехтования станет философом. Мне нужен кто-нибудь сейчас, сегодня же.

— Черт возьми, — ответил директор, — вы такой крохотный, но вам не угодишь.

— Если нет философа, — предложил дон Танкреди, — мне хватило бы и очень веселого человека, который бы поднимал мне настроение.

Директор посовещался в сторонке с секретарем:

— А если мы дадим ему, — пробормотал он, — того молодого человека, которого недавно приняли? Мне кажется, он парень что надо.

Секретарь принял ошеломленный вид.

— Может быть, — сказал он, — он и парень что надо, но мне кажется, он не подойдет этому господину. У этого молодого человека были любовные огорчения; он любит девушку, которая выходит замуж за другого.

— Знаю, знаю, — пробормотал директор, — он только и делает, что плачет и вздыхает. Это ценный работник.

— Для нас, — продолжал секретарь вполголоса, — поскольку мы его взяли как противовес слишком веселым людям. Но чтобы он служил утешителем — это нет!

— Попробуем, — сказал директор, — дадим ему премию.

Он повернулся к дону Танкреди.

— У меня есть то, что вам нужно! — воскликнул он.

Он позвонил в звонок и отдал распоряжение швейцару. Минуту спустя в кабинет входил молодой человек с улыбкой на губах и печалью на сердце.

— Солнечный Луч! — воскликнула Эдельвейс.

И упала в обморок.

К счастью, никто этого не заметил.

Очень трогательная сцена разыгралась между девушкой, доном Танкреди и вновь пришедшим, который был именно Баттистой и о котором Эдельвейс больше ничего не слышала после возвращения с гор.

— Хорошо, — сказал сияющий директор дону Танкреди. — Видите, вы в конце концов нашли то, что хотели. Можете его забирать. Мы потом сами его вернем.

Трое друзей вышли, разговаривая о том о сем. Солнечный Луч имел озабоченный вид.

— Что с вами, что вас так беспокоит? — спросил дон Танкреди.

— Понижение курса франка, — ответил молодой человек.

— Вы играете на бирже? — восхищенно спросила Эдельвейс.

— Нет, — ответил Баттиста. — Играет один наш клиент, а я должен беспокоиться по этому поводу весь сегодняшний и завтрашний день. Послезавтра у меня болезнь одной певички, а до конца недели любовные переживания одного виноторговца.

— Сколько забот!

— И не говорите. Представляете, у меня ни минуты свободного времени, чтобы побеспокоиться о своих делах.

— Но как вам пришло в голову взяться за подобное ремесло?

Баттиста потупил взор.

— Призвание, — сказал он.

— И хорошая это работа?

— Семь часов в день беспокойства, при полном запрете беспокоиться о собственных делах.

— Скучновато. И много беспокойств?

— Не продохнуть. Нас тут три тысячи человек, и целыми днями беспокоимся. Клиенты идут беспрерывно: жизнь дорожает, жилья не хватает, интеллектуальный театр, безработица — для нас все это золотое дно. И потом, сейчас зима, все беспокоятся из-за простуд, а для нас это означает много работы. Да, тут дела хватает! Но вам я признаюсь, что подумываю поменять работу.

— А зачем, если все так хорошо?

— Хорошо-то хорошо, но сколько беспокойства!

В дверях Баттиста приветливо поздоровался с учтивого вида господином, который поспешно выходил.

— Кто это? — спросила Эдельвейс.

— Один мой коллега, — ответил Солнечный Луч, — сотрудник нашего Агентства. Но он здесь большая величина. Он из тех, кто провожает на вокзале.

— Как это? — спросил дон Танкреди.

— Это, — объяснил Баттиста, — специальный отдел Агентства. У многих пассажиров нет друзей или родственников, которые могли бы прийти на вокзал. По желанию, за небольшую плату они могут заручиться проводами приличного, на вид очень любящего человека, как вот этот мой коллега. Тут свои тарифы. Поллиры за простой жест. Одна лира за фразу: «Как только приедешь, пошли открытку!» Далее, по два сольдо за каждое слово, можно получить и такие фразы как: «Сразу же сообщи что-нибудь», «Потом завтра…», «О, если тебе что-нибудь понадобится, обращайся к Пеппино, я ему уже написал». И так далее, и тому подобное. Разумеется, никакого Пеппино не существует. Эта фраза говорится для публики вокруг; чтобы не показать, что ни одна собака не пришла тебя проводить. Пять лир за объятие в окно и по три лиры за штуку поцелуй мужчинам. За поцелуй молодым и красивым женщинам скидка пятьдесят процентов. Поцелуй старухе стоит пятьдесят лир. За тысячу лир — бег за отходящим поездом на расстояние в сто метров, хватаясь за двери вагона, подвергаясь опасности свалиться под колеса, с криком: «Не уезжай, не уезжай, умоляю!» Но такой шик могут себе позволить только пассажиры скорых международных поездов.