Дорис Лессинг - Бабушки (сборник) Страница 36

Сын посмотрел на меня, как мне показалось, озадаченно. Даже голову почесал — этот придурковатый жест он явно перенял не от нас, его родителей.

— Мы же строим стену. Когда доделаем, будет красиво.

— Но не будет полей, садов, дамб. Понадобится рабочая сила, чтобы поддерживать ее в надлежащем состоянии. Силосы приходят в упадок. И дороги тоже.

— Мы об этом позаботимся.

Опять это мы.

— Бора, ДеРод никогда ничего не ремонтировал, не чинил, не посадил ни единого дерева.

Сын как будто бы снова задумался.

— Но, отец, ДеРодом все восхищаются. На Празднике Восхваления все армии пели о новом саде и о новых силосах!

Тут до меня дошло. Мои былые представления о том, что возможно, а что нет, рухнули: Бора — да и все остальные — верили, что за всеми нашими достижениями стоит ДеРод.

— А почему ты не пришел на церемонию? На это обратили внимание. Вашей старой компашки никогда не бывает!

— А нас приглашали?

Теперь сын был уже явно раздражен:

— С каких это пор старикам нужны приглашения?!

— Двенадцати, — сказал я, — Совету Двенадцати. Который заботился о Городах.

— Но вы же наша семья, — ответил он, — члены Семьи.

Этого термина я еще не слышал.

— Послушай меня, — не сдавался я. — Очень важно, чтобы ты понял.

Я перечислил все наши достижения нескольких последних циклов.

— Это сделали мы. Двенадцать. А не ДеРод. А теперь нас лишили возможности продолжать работу.

— Это все старая песня, — наконец сказал сын.

Я не знал, ни что на это ответить, ни как все ему объяснить. Вдруг перед моими глазами предстало сердце, основной источник нашей пульсирующей боли. Фестивали сказаний и песен. Их-то Бора наверняка помнит, должен помнить! Он на них воспитывался. С его женой я разговаривал нечасто, она была женщиной приличной, хотя не очень глубокой, и, заводя беседу на любую тему, не связанную с детьми или бытом, я сталкивался с непониманием. Бора тоже не встречал мои слова с полным согласием, основанным на нашем общем опыте. Но и не такими уж пустыми были его глаза, как у нее!..

— Когда ДеРод отменил старые фестивали, — начал я, прекрасно понимая, какая обида звучит в моем голосе, — он уничтожил саму душу и сердце Городов.

— Но у нас же есть фестивали, — возразил сын. — Недавно прошел большой армейский слет, там пели прекрасные песни.

На его лице появилась ухмылка, словно он смеялся вместе с каким-то невидимым мне соратником:

— У нас отличные новые песни!

— Бора, не надо. Ты должен вспомнить. Тогда все было по-другому, разве нет?

Он скривился, подался вперед, уперев руки в бедра, словно собираясь подскочить и уйти. Сын смотрел на меня, ничего не скрывая. Бора знал, о чем я говорю. Я понял, что на каком-то этапе, возможно, когда ему предложили работу в армии ДеРода, моему сыну пришлось пойти на некоторую сделку с совестью, если не с памятью.

— Не вижу в этом смысла, — сказал он. — Это было тогда. Старая команда хорошо справлялась. Этого я не отрицаю.

— Старая команда — это твоя бабушка, великая Дестра, и Совет Двенадцати.

— Но ДеРод ведь тоже был одним из вас, разве нет?

Он и не понимал, как ранит меня этим вопросом. Как часто я пытался вспомнить, насколько ДеРод действительно был одним из нас. Я помнил, как он пел. Но вот рассказывать у него склонности не было. Насколько он был одним из нас?

Бора поднялся, давая мне понять, что разговор закончен.

— Не понимаю, из-за чего ты переживаешь, — подытожил он.

Вскоре после этого он достроил еще одно крыло, куда и переехал, а хозяйством начал заведовать мой внук, его сын. Этот молодой человек опозорил нашу семью, родственную семье ДеРода, выбрав в жены девушку, которую Бора отказывался признавать. Она была из Варваров, из какого-то города по ту сторону гор. Трофей. Но в ней была свойственная им дикая развратная красота, она работала танцовщицей в таверне. Внук мой вырос просто неуправляемым, он издевался над своими отцом и матерью, а зарабатывал торговлей нежеланными детьми иммигрантов, то есть Варваров. До тех пор, пока ДеРод не прослышал о его браке и о том, что отец отказался от него. ДеРод дал ему другую работу, он стал поставщиком для армии, хотя продолжал жить на грани закона. Бора ни с сыном, ни с невесткой не общался.

Эта женщина, Ранед, добилась всего, о чем мечтает любая Варварка: вышла замуж за местного, да еще и из одной из самых важных семей. Не будь мой внук таким никудышным человеком, он мог бы метить выше, претендовать, возможно, на одну из внучек ДеРода. В ответ на прямой вопрос — мой — он начал бормотать что-то невнятное и бахвалиться своей великой любовью. Согласно моему опыту, любовь такой дешевой не бывает, хотя, должен признать, Ранед действительно красавица. Но — не более того. Она не воспитана, как мы — то есть как мы были некогда воспитаны. Она без стеснения и без задней мысли общается со всеми, ей совсем не стыдно подбежать ко мне, когда я гуляю по саду, и показать только что купленное или сшитое для детей — моих правнуков — платье или же сообщить мне своим сладким певучим голоском какую-нибудь сплетню с окраин. Я и сам бы легко мог в нее влюбиться. Я считал, что для моего внука она слишком хороша. Однажды она вошла в мое крыло, смеясь, в руках у нее был ворох веток, и она принялась расставлять их в вазы, сказав, что сейчас Фестиваль Стены.

Ранед сообщила, что слышала несколько хороших песен, но у них — то есть в ее городе — все лучше. И рассказала легенду, которую изначально сочинили у нас, в Городах. Я узнал ее, хотя она претерпела множество изменений и утратила свой дух и изящество. И гуманизм. В ней рассказывалось о прекрасной принцессе, которую захватил варварский предводитель, пожелавший жениться на ней, но она его убила, чтобы передать бразды правления своему сыну. Вот что стало с историей Дестры! Я спросил, хорошо ли правила эта принцесса, но Ранед лишь рассмеялась и сказала, что та была красавицей, разве этого не достаточно? Я сказал, в качестве комплимента ей самой, что красоты достаточно всегда. Девушка обрадовалась, хотя и не совсем поняла, что именно я хотел сказать.

Я попросил ее рассказать что-нибудь еще и услышал еще несколько наших сказок, точно так же видоизмененных и упрощенных, но узнаваемых. Жестокий Кнут превратился в волшебника, который набивал свои сундуки, торгуя волшебными баснями о силе и власти. Басни были полны зла и жестокости: Ранед рассказала мне и кое-какие из них.

Я предложил в свою очередь рассказать ей что-нибудь из нашего старого наследия, и она привела своего старшего сына послушать. Ей понравилось, и ему тоже, но мне показалось, что мотивы доброты в моем повествовании ее разочаровали. Ей была по душе жестокость сказок волшебника. К тому же Ранед не была приучена слышать что-либо за пределами самого простого и очевидного.

Она поинтересовалась, откуда я все это знаю, я ответил, что храню все в памяти, хотя кое-что есть на бумаге: к тому времени я уже начал записывать, боясь, что умру и ничего не останется.

Идея записи привела ее в восторг: Ранед не доводилось и слышать, что можно из букв складывать слова, а из них — предложения, а там — и целые истории! Она попросила показать ей, как это делается. Я с удовольствием достал тростниковые свитки, их разглаженная внутренняя поверхность была уже готова принять чернила. Потом я взял заточенный тростник для письма и чернильницу. Она смотрела как завороженная. Я еще никогда не видел в молодой женщине такого восхищения. Ей стало интересно, как я этому научился. Я рассказал, что в стародавние времена некоторых учили писать, чтобы ремесло не было утрачено, но теперь нас, таких, осталось лишь трое, я и еще двое из Двенадцати, которые тогда были еще живы.

Хочет ли она научиться? Я задал ей этот вопрос, так как мой страх, что вскоре не останется никого, кто сможет передать детям это искусство, был очень силен. ДеРод, как и все наши торговцы, пользовался лишь зарубками на палочках для счета и замеров.

Я понял, что Ранед привлекла эта идея, но она рассмеялась и сказала, что слишком глупа для этого, что она — невежественная женщина. Я ответил, что, если ей хочется влиться в наше общество, ей следует перестать видеть в женщине неполноценного человека. По ее виду я догадался, что Ранед меня не поняла или что я сам не все знаю. Женщины в Городах теперь не имеют той свободы, как прежде. Эта перемена наступила постепенно, поначалу все шло совсем незаметно. Все дело было в армии: военное государство, иерархии, ранги, служебная лестница, все это ревностно охранялось, где тут место женщинам?! И не только простые женщины, но и те, кто сочинял песни и рассказы, теперь были уже не такими независимыми, изящными и ловкими, как в былые времена, при ЭнРоде и Дестре. Они ни к чему не стремятся, не ждут уважения и восхищения…

Я предложил Ранед научить писать кого-нибудь из ее детей. «Могу и всех», — сказал я. Эта идея ей очень понравилась. Она ответила, что пока они еще совсем малы, но она об этом подумает и будет присматриваться, кто проявит к этому способности. Мне стало смешно: как понять, есть ли у малыша врожденный дар к искусству письма? Она ответила вежливым укором, мол, если кто-то из них — детей у нее к тому времени было уже трое — окажется более спокойным и внимательным, чем другие, тогда она приведет это чудо ко мне. «Ведь ты же не думаешь, что у ребенка, способного к бегу и дракам, хватит на это терпения», — сказала она. И тронула пальцем один из стилусов, как будто это была змея или ящерица, способная укусить.