Махбод Сераджи - Крыши Тегерана Страница 36

Я слышу гудение крови в ушах. Я с рычанием бросаюсь на него, обхватываю руками его тощую безобразную шею и толкаю, пока он не упирается в стену. Я отвожу назад кулак, приготовившись вмазать ему по лицу. Мне хочется ударить его один раз, всего один раз. К черту святое боксерское братство. В этот удар я вложу всю силу и отвечу им на все побои, которые терпел я, на удары и пинки, доставшиеся Доктору в лицо, бока и живот. Одного удара будет достаточно, чтобы отомстить за все несправедливые побои, что каждый год выносят тысячи людей в этой Богом забытой стране.

Я хочу ударить его, но он стар и немощен. Я помню об обещании, данном отцу, и заставляю себя опустить кулак. Вместо этого я плюю ему в лицо и выхожу из класса.

Пройдя примерно половину коридора, я слышу, как меня зовет по имени господин Язди. Обернувшись, я вижу, что он подходит ко мне сзади. Он поднял руку и собирается нанести мне коварный удар.

— С меня довольно. Ударьте меня, и этот день станет последним в вашей жалкой гребаной жизни.

Господин Язди отступает на шаг. Я различаю страх в его глазах. Он умный человек. Он не станет бороться со мной — не сейчас, не на глазах ребят, наблюдающих за нами. Он велит мне идти к нему в кабинет. Я вижу, как к нам бежит Ахмед. Господин Язди отрывисто говорит ему, чтобы убирался. Ахмед не обращает внимания и шагает рядом со мной.

Когда мы входим, господин Моради хлопочет около учителя математики. Я жду, что воспитатель достанет свою линейку, но вместо этого он подходит ко мне и сочувственно шепчет, что мне не следовало этого делать.

— Почему ты не остановил его? — спрашивает он Ахмеда.

— Все произошло слишком быстро, — отвечает тот.

— Оскорбление учителя — самое худшее, что может совершить ученик, — ты это понимаешь? — сердито выкрикивает господин Язди. — У меня не остается выбора, как только исключить тебя. С таким проступком в характеристике тебя не примут ни в одну школу. Мои поздравления! Ты только что разрушил собственную жизнь.

— А мне наплевать! — кричу я в ответ.

Господин Язди делает шаг ко мне, но передумывает. Ахмед хватает его за рукав и говорит, что хочет побеседовать наедине с ним и господином Кермани.

Они отходят в противоположный угол комнаты, господин Язди все больше и больше распаляется. Ахмед оборачивается и подмигивает мне. Потом господин Язди и учитель по математике отходят в другой угол и шепотом обсуждают ситуацию. Наконец господин Язди кричит нам:

— Убирайтесь отсюда к черту!

Мы направляемся к двери, но он окликает меня:

— Не приходи в школу три дня. И скажи отцу, что завтра я хочу его видеть.

— Скажите ему сами, — отвечаю я и выхожу вон.

В коридоре множество учеников, все приветствуют нас радостными возгласами. Я хочу поблагодарить их за поддержку, но Ахмед хватает меня за руку и утаскивает прочь.

— Что вы там обсуждали в углу? — спрашиваю я.

Он бросает на меня косой взгляд на ходу. Когда мы уже далеко от кабинета, он останавливается и вопит:

— Что, черт побери, с тобой случилось? Ты решил окончательно загубить свое будущее? У меня есть право знать о той ерунде, которой ты занимаешься в последнее время.

— Отстань, — говорю я. — Я их ненавижу. Ненавижу их всех. Они убили Доктора. Это был не только САВАК. Вся никчемная система, эта проклятая страна и чертов народ, который не может действовать сообща, чтобы свергнуть тирана. Мы все — стадо трусов, а иначе вышли бы на улицы с протестом против его ареста в ту ночь, когда я выдал его. Тогда, может быть, он был бы еще жив.

Ахмед пытается положить мне руку на плечо и успокоить меня, но я сбрасываю его руку и решительно выхожу из школы.

20

ПОЦЕЛУЙ

Дома я застаю маму в слезах. Отец сидит во дворе у хозе с сигаретой. Для конца октября непривычно холодно. У мамы изо рта идет пар. У отца рассерженный вид, и я догадываюсь, что ему, должно быть, позвонил господин Язди. Едва я вхожу во двор, он поднимается на ноги.

— Прежде чем ты что-нибудь скажешь, — говорю я, тыча в него пальцем, — я его не ударил. Ты говорил, что неправильно бить слабого. Вместо этого я плюнул ему в лицо, потому что он назвал вас с мамой глупыми и сказал, что не может дождаться, когда наложит на мою могилу, как он это сделал с докторской. Я поступил так, как поступил бы ты. Как ты повел себя в казармах и с инженером Садеги. Если это неправильно, тогда накажи меня.

Отец снова садится на край хозе. Он дымит сигаретой и смотрит в землю. Некоторое время я наблюдаю за ним и, когда убеждаюсь, что ему нечего сказать, направляюсь к дому. У крыльца стоит мама. Я крепко обнимаю ее, целую в щеки и вытираю слезы с лица.

— Не волнуйся, мамочка. Я теперь совсем взрослый и знаю, что делаю, — говорю я.

Она прячет лицо у меня на груди.

— Думаю, пора исключить из моего меню машинное масло, — пытаясь развеселить ее, шепчу я ей на ухо.

Она отодвигается от меня и нервно смеется. Потом легонько колотит меня в грудь и едва слышно шепчет что-то. Я вновь ненадолго обнимаю ее и поднимаюсь по лестнице к себе в комнату на третьем этаже.

Ко мне разом приходит осознание того, что я стал взрослым. Я — мужчина, распоряжающийся своей жизнью, волевой, решительный, способный выбрать верный путь, совсем как мой отец. Я буду контролировать все происходящее вокруг, стараясь добиться того, чтобы ни родители, ни учителя больше не воспринимали меня как ребенка. Я должен придумать, как забрать с собой Зари в Соединенные Штаты. Когда мы попадем туда, я буду упорно трудиться, чтобы обеспечить ее. Господи, так много всего предстоит сделать, и мне нравится быть ответственным за все это.

Я устраиваюсь на своем обычном месте на крыше и слышу Зари с другой стороны стены.

— Привет, — говорит она.

— Я волновался за тебя, — с упреком произношу я. — Я не знал, где ты и что с тобой случилось.

— Все нормально. Мы ездили в больницу к отцу Доктора и приезжали домой очень поздно.

— Как он себя чувствует?

— Неважно.

— А как ты поживаешь?

— Неважно.

— Мне очень жаль.

— Мои родители передают тебе привет, — сквозь слезы произносит она. — Они считают, что ты — единственное светлое пятно в моей теперешней жизни.

— Правда?

— Да, и я тоже.

Будь это в прошлом месяце, я от радости спрыгнул бы с крыши, но теперь я мужчина, поэтому сдерживаю себя.

— Я ничего такого не сделал, — по-прежнему взбудораженный, говорю я.

— Разве? Ты видишь здесь хоть кого-то, кто ждал бы своей очереди проводить все вечера с подавленной, несчастной девушкой?

Я постигаю, что легче принимать комплименты, когда их говорят не лицом к лицу.

— Скажи спасибо своей девушке за то, что она позволяет тебе проводить со мной так много времени.

— Ладно, — бормочу я.

— Не могу дождаться, когда узнаю, кто она.

— Скоро узнаешь.

Эти слова она оставляет без ответа.

После долгой паузы она говорит:

— Завтра я иду за покупками. Хочешь, пойдем вместе? После школы, конечно.

— Не знаю, что бы я сделал с большим удовольствием, — говорю я.

Я ничего не рассказываю о своем исключении из школы. Уверен, в конце концов эта тема всплывет.

На следующий день я жду ее за несколько улиц от нашей. Неразумно было бы допустить, чтобы нас увидели вместе в нашем переулке, в особенности так скоро после смерти Доктора.

«Живи мы в США или Европе, нам не пришлось бы беспокоиться о подобных вещах», — слышу я в голове голос Ахмеда. Надо позвонить ему и извиниться за то, что плохо обошелся с ним в школе.

В ожидании встречи с Зари у меня сильно бьется сердце; мысли разбегаются, я никак не мшу сосредоточиться. Наконец она появляется, мы здороваемся и идем к автобусной остановке. Мы шагаем бок о бок. Я впервые замечаю, что она на пару сантиметров ниже меня.

Лицо у нее осунувшееся и утомленное, но она все равно похожа на куколку. Светлая кожа, маленький заостренный нос, волосы, шелковыми завесами спадающие по обеим сторонам лица, длинные ресницы, большие голубые глаза — все на месте, за исключением ее особенной улыбки. Вот лицо, в которое я влюбился. Она поворачивается и смотрит на меня. Я взволнован ее присутствием, я хочу рассказать ей, как сильно ее люблю. Я желал бы провести остаток жизни, шагая рядом с ней.

В автобусе мы много не разговариваем. Мы сидим рядом, и каждый раз, как автобус проезжает по колдобине, наши плечи соприкасаются. Я смотрю на ее руки. У нее тонкие длинные пальцы. Я люблю ее руки.

— Ты знаешь, что будет на следующей неделе? — спрашивает она.

Я знаю, она говорит о сороковом дне со смерти Доктора, о том дне, когда мы должны были бы собраться вместе, чтобы поговорить о нем, поплакать, сказать друг другу, как сильно нам его не хватает. О том дне, когда нам запрещено делать все это. Я смотрю на Зари с молчаливым отчаянием.