Маргерит Дюрас - Моряк из Гибралтара Страница 36

Я усердно молчал, изо всех сил стараясь не перебивать, чтобы она рассказывала дальше.

— Самым противным из них, — увлеклась она, — оказался один тип, веривший в Бога. Не знаю, может, такие вещи не заметны на суше, если их и на море-то не сразу распознаешь. Правда, я сразу заподозрила что-то недоброе, потому что у него не было ни одного приятеля среди матросов. И он без конца расспрашивал их насчет личной жизни. Думаю, Лоран почуял это еще раньше меня. И вот однажды вечером я решила его напоить. Тут у него язык-то и развязался, так разболтался, что не остановить, я, конечно, как могла поддерживала беседу, и в конце концов он возьми да и скажи, что, дескать, этот Гибралтарский матрос убил человека, стало быть, грешник, что он достоин сострадания и ему очень пошло бы на пользу, если бы за него кто-нибудь как следует помолился.

— И что же ты сделала?

— Неважно. Но в тот раз я, и правда, не на шутку разозлилась.

— А ты уверена, что такие вещи не заметны на суше?

— Не всегда. — Она чуть запнулась. — Знаешь, мне казалось, это как бы мой долг — не слишком приглядываться, когда выбираю.

Я выпил второй стакан виски. Сердце колотилось как сумасшедшее — из-за виски, и потом, мы ведь сидели на самом солнцепеке. Внезапно она прыснула со смеху. Видно, ей вспомнилось что-то уж очень забавное.

— Был еще один, — проговорила она, — так тот в первый же вечер и говорит: «Давай уедем, дорогая, забудь ты этого человека. Ты просто губишь себя».

И снова закатилась каким-то безудержным хохотом.

— А у другого был прямо зверский аппетит. Он отличался этим еще на берегу, а уж когда мы вышли в море, тут вообще началось нечто невообразимое. Считал, что у нас на яхте слишком скудно кормят, и в перерывах между завтраком, обедом и ужином то и дело лазил в буфет и с жадностью пожирал бананы. Его так и распирало от здоровья. Любил пожить в свое удовольствие и не видел причин, почему бы ему отказываться от своих привычек у нас на яхте.

— Похоже, ты собирала настоящую коллекцию, — заметил я.

— А еще один, тоже симпатичный, не успели мы отчалить, говорит: «Гляньте-ка, за нами следом плывет целый косяк рыбы». За яхтой, и правда, шел косяк сельди. Ему объяснили, что так бывает очень часто, а иногда за нами по пятам неделями плавают даже косяки акул. Но он уже больше и думать не мог ни о чем, кроме этой селедки. Ни разу даже не взглянул на море дальше того косяка. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы мы остановили яхту и дали ему поймать пару-тройку на удочку.

Она остановилась.

— Давай дальше, — попросил я.

— Да нет, пожалуй, больше не попадалось ни одного занятного.

— Пусть бы даже и не такие занятные, — настаивал я со смехом, так что она наконец поняла.

— Ах да, чуть не забыла, был еще один. Так тот всю жизнь только и мечтал драить дверные ручки на каком-нибудь корабле, представляешь, вольный воздух и блестящие медные ручки. Всю жизнь только и ждал…

Она сняла очки и внимательно посмотрела на меня.

— Чего?

— Откуда мне знать, чего ты ждал.

— Я тоже не знаю. А чего все ждут?

— Гибралтарского матроса, кого же еще, — со смехом ответила она.

— Так оно и есть, — согласился я, — сам бы я ни за что не додумался.

Оба мы замолчали. Потом внезапно я вспомнил того, кто сказал ей: «Давай уедем, дорогая, забудь ты этого человека», — и расхохотался.

— О чем ты подумал? — спросила она.

— О том, кто сказал тебе: уедем, дорогая.

— А как тебе тот, который не мог думать ни о чем, кроме селедки?

— А что им оставалось делать? Все время стоять с биноклем и не сводить глаз с горизонта?

Она сняла очки и посмотрела на море. Потом как-то очень простодушно ответила:

— Да я и сама-то толком не знаю.

— Они были несерьезные, — заметил я.

— Ах, — рассмеялась она. — Какое прекрасное слово. И ты его так здорово произносишь.

— Я так сразу все понял.

— Что?

— Что на эту яхту нельзя приносить с собой фотоаппараты, туалетную воду, книги Бальзака и Гегеля. Кроме того, никаких коллекций марок, перстней с выгравированными инициалами, рожков для обуви, даже самых примитивных, скажем, железных, аппетита, пристрастия к жареной баранине, тревог об оставленном где-то на суше семействе, забот о собственном будущем, воспоминаний о печальном прошлом, страсти к ловле селедки, распорядка дня, неоконченного романа, опыта, морской болезни, а также склонности к чрезмерной болтливости, излишней молчаливости и привычки слишком много спать.

Она слушала меня, по-детски раскрыв глаза.

— И это все?

— Да нет, наверняка что-нибудь упустил, — ответил я. — Но даже если ты выполнил все эти условия, из которых я назвал лишь малую часть, все равно никогда не можешь быть уверен, удастся ли тебе остаться на этом корабле, я имею в виду, остаться по-настоящему.

— Что-то я не совсем поняла, — усмехнулась она, — что ты мне тут наговорил. Если ты собираешься рассказывать такое и в своем американском романе, то никто ничего не поймет.

— Было бы неплохо, — возразил я, — если бы для начала во всем этом разобрались те, кто плавает на этой посудине. А остальные… всем ведь всего не объяснишь.

— Вот уж никогда бы не подумала, — удивилась она, — будто люди на этом корабле наделены какой-то особенной проницательностью.

— Еще какой, — заверил ее я, — прямо-таки замечательной.

Я уже выпил два стакана виски, а ведь у меня не было никакой привычки к этому напитку.

— А вообще-то, — заметил я, — ты просто самая настоящая шлюха, хоть и красивая.

Она ничуть не оскорбилась.

— Может, ты и прав, — согласилась она. — Думаешь, правда, просто шлюха?

— Во всяком случае, очень похоже.

— Что ж, шлюха так шлюха, что в этом плохого? — призналась она. И улыбнулась.

— А ты что, и правда, не хочешь как-нибудь обойтись без этих своих… глупостей?

Она как-то смутилась, опустила глаза и ничего не ответила.

— Это что… он разбудил в тебе такую ненасытную потребность делать глупости, так, что ли?

— Думаю, да, — сразу согласилась она.

— И при всем том, — со смехом заметил я, — мы еще такие насмешницы, такие привередницы.

— Да ты сам посуди, — убеждала она, — если вообще не делать глупостей, это же будет не жизнь, а какой-то ад кромешный.

— Где это ты такое вычитала? — справился я. После полудня я долго пробыл у себя в каюте, растянувшись на койке, вконец отяжелев от виски, которое мы с ней вместе выпили. Мне очень хотелось поспать, но стоило улечься, и сон сразу же куда-то улетучивался. Я опять никак не мог заснуть. Попробовал почитать. Но и с этим занятием у меня получилось ничуть не лучше — существовала только одна-единственная история, которую я был способен сейчас почитать, но именно она-то, как назло, и не была еще написана. А потому я взял и швырнул книгу на пол. Потом принялся смотреть на нее и хохотать как сумасшедший. Конечно, тут не последнюю роль сыграло и выпитое виски, но картина показалась мне ужасно забавной. Раскрывшись посередине, с разбросанными в разные стороны страницами, книга могла напомнить тому, кто дал бы себе труд хорошенько приглядеться, человека, только что сломавшего себе шею. Вот она, уж она-то, конечно, спала сейчас крепким сном. Это была женщина, которая, стоило ей выпить пару стаканчиков виски, спала как убитая, позабыв обо всем на свете. И ни одному из этих типов — ни тому, кто так хотел поудить селедку, ни тому, кто предложил ей — уедем вместе, дорогая, — ни даже тому, кто читал Гегеля, — так и не удалось выдержать такой беззастенчивой распущенности. Я потешался сам над собой, иногда со мной такое случалось. Потом прошло время, виски мало-помалу выветрилось, а с ним пропало и желание смеяться. И тут-то, понятно, передо мной снова ребром встал вопрос о моем будущем. Что же со мной будет, ну, скажем, в обозримом будущем? Я ведь, как и все прочие, тоже привык беспокоиться о своем будущем. Но по крайней мере на сей раз это мне очень быстро наскучило. И почти тотчас же моими мыслями вновь завладел мой собрат, тот самый, у которого была навязчивая идея поудить селедку. Мне очень хотелось с ним познакомиться, такие типы всегда вызывали у меня симпатию. Могут ли люди испытывать страх, оказавшись один на один с женщиной и горизонтом, разве что еще пара-тройка альбатросов на вантах? Наверное, где-нибудь посреди Тихого океана этак через недельку после первой стоянки можно испытывать какие-то непонятные страхи. А вот мне совсем не было страшно. Я долго лежал, растянувшись на койке, в полной неподвижности, размышляя обо всех этих историях. Потом услыхал в коридоре ее шаги. Она постучалась и вошла. Если по-честному, то я все время только и ждал этих звуков. Она тут же увидела валявшуюся на полу книжку.

— Я поспала, — заметила она. Потом указала на книжку: — Ты бросил свою книгу?