Александр Новиков - Записки уголовного барда Страница 36

— М-да... В общем, поосторожней. Бить, вот так это дело, не надо. Надо, чтобы просто знали — что сила есть, ебиоть... Если что — постоять за себя можешь.

Я почувствовал, что он не может выпутаться из надзирательно-агитационного тона, но разговор заканчивать не хочет. Хочет еще о чем-то говорить. Понимает, что и я его представляю другим, не таким казенным.

— А вы в лагере давно? Вы не очень похожи на лагерное начальство.

— Давно. Очень давно. С молодости, вот так это дело... А чем не похож? — Он с любопытством взглянул на меня и улыбнулся. Улыбка его была совсем не лагерная.

— Ну-у, как-то более располагаете, — попытался польстить я, — не пытаетесь нагнать страху, что ли...

— Страху у нас Дюжев нагоняет. И сами на себя нагоняют. У меня профессия — Родине служить, ебиоть... И служить — хорошо там, куда поставили. Пока что — здесь. Поставят в другое место — буду служить не хуже.

Я ведь не просто так сюда попал. Учился, закончил несколько заведений... С отличием. И сейчас самообразованием занимаюсь, читаю много. Утром — пять километров кросс бегаю. Вечером — пять километров. Двадцать раз на перекладине, вот так это дело, каждый день, само дело, отжимаюсь, ебиомать.

Я молча кивал головой, понимая, что не являюсь первым слушателем его наставлений. Да и ему, пожалуй, за долгие годы службы надоело говорить одно и то же. Тем не менее мне казалось, что сейчас он говорит искренне. Я был не обычным заключенным, я был слишком известным и скандальным, чтобы ему не хотелось поговорить со мной хоть раз по душам. И он говорил.

Дружелюбно, иногда смешно закатывая под лоб глаза. В начале какой-нибудь важной фразы или предложения он глядел в потолок, высказывал ее, затем — в сторону, затем — на меня. Обычно с приговоркой — «вот так это дело». В конце он опускал взгляд на стол со словами — «само дело ебиомать». Таким образом, фраза делилась на три части, и никак нельзя было понять, какая из них главная. Например, обычный вопрос о самочувствии и выполнении плана звучал так:

«Та-а-к, само дело... Как здоровье, как самочувствие, как дома дела? (глаза в глаза) Чем на рабочем месте занимаешься?.. Бригада какая?.. На свиданье родственники приезжают, вот так это дело?., (глаза вверх)... Та-а-к... Руки покажи, мозоли... мозоли есть?.. Вижу. Ладно, давай, работай дальше, (глаза в сторону)... вот так это дело, ебиомать (глаза вниз)».

В сегодняшнем разговоре было важно понять: какой он, кто он?

В лагере говорили всякое. Мне же нужно было составить собственное мнение. А потому — больше слушать, чем говорить.

Я уже понял, что Нижников очень отличается от остальных. Несмотря на его смешные машинальные приговорки, он смекалист, не груб, не скучен. Очень энергичен и убежден в том, что говорит или делает.

Улыбается открыто, легко и по-доброму. И вероятно, только тем, кто ему симпатичен. Система, в которой он столько лет отработал, наложила свой отпечаток, но не искалечила его. Он был жестким и в то же время добрым. Властным, но не самодурным. Не мелочным. Не злопамятным. Опрятным, подтянутым и физически очень сильным. Он был настоящий «хозяин».

Не знаю, что уж ему во мне поглянулось — то ли схожесть характеров, то ли немалый наш рост, то ли мои песни? А может, просто захотелось выговориться. Не знаю. Но через несколько минут в нашей беседе исчезла настороженность. Затем потихоньку отступила казенщина, а еще через некоторое время — превосходство полковничьей формы над зэковской телогрейкой.

Он говорил про себя. Про то, чего обычный зэк знать не должен. Почти двадцать пять лет он врастал в эту систему. А может быть, не он «врастал», а система его засасывала, как болото. То самое болото, на котором лагерь и стоит. Увяз он, увяз. Но не до конца ведь. Вон, торчит не только папаха — голова, плечи... Это трудно, не увязнуть, не захлебнуться в топи. И ты терпи. Барахтайся, отбивайся, но иди к цели. Как я когда-то...

Он говорил, улыбался. Делал акценты, стучал в такт ладонью по столу. И я вдруг услышал и понял его: он выбрал меня. И говорил только для того, чтобы и я выбрал его.

Он произносил одно, а я слышал другое:

«Пощады, поблажки не жди. Буду испытывать тебя. Протащу через все муки ада. Буду смотреть за каждым шагом. Выживешь — не дам в обиду никому. Не сможешь — таков ты есть герой. Выживай. Чтобы тебя защищать, я должен тобой гордиться...»

Я почувствовал, что вот-вот на глаза начнут наворачиваться слезы. Медленно и горячо. А еще мелькнула мысль: я так давно не ронял их — забыл, что они вообще есть. А ведь без них человеку нельзя. Без них он — сухой и черствый. Как костыль. Хорошо было в детстве — поплакал и сразу легко. А здесь...

«Этого еще не хватало», — подумал я и начал усиленно рассматривать застрявшую в руках фуражку. Я крутил ее между колен, как колесо водяной мельницы, одновременно думая о своем теперешнем, о своем дальнем и домашнем и о том, что говорил Нижников. Мы встретились взглядами. Слезы мои еще не успели навернуться, но их приближение он, вероятно, уже почувствовал. Представляю, сколько их перед ним проливали, и каких.

Оборвав себя на полуслове и глянув прямо в мои зрачки, он сказал:

— «Александр, само дело... Хорошее имя, да... Имя такое никак нельзя позорить. Нельзя никак. Понял?

Встал из-за стола, вытянулся в рост, давая понять, что разговор окончен. Я поднялся так же быстро и нахлобучил фуражку.

— Все. Теперь иди в отряд.

— До свидания, гражданин полковник.

— До свидания. Имя у меня тоже, вот так это дело, — Александр. И давай, само дело... вот так это дело... не опозорь... наше имя, ебиомать.

Мою зубную боль как ветром сдуло.

Я не смог сдержать улыбки. Но он ее не увидел. Склонившись над столом, он уже снова перебирал бумаги.

Глава 12

Золотая лопата

Наступивший, наконец, июнь, совсем не похожий на летний месяц, разразился крупным и пушистым снегом. Сапоги хлюпали и вязли в снежно-грязевой каше, набирая в себя к концу дня воды по щиколотку. Ноги сводило от холода, и лужи были уже безразличны. Никто через них не перепрыгивал — все месили лагерную распутицу одинаково остервенело и обреченно.

После смены, тужась и матюгаясь, стягивали это подобие обуви и ставили в тепляке рядами вдоль печки. Переодевались в «жилзоновские» и по дощатым настилам и протоптанным дорожкам строем тащились в барак. Сухие сапоги и теплые портянки казались неземной обувью и окунали в райское блаженство.

В июне на свидание собиралась приехать Маша, и я по настоятельным советам своих лагерных дружков старался избегать конфликтных ситуаций с Грибановым и другим лагерным начальством. Свидания могли запросто лишить, хотя для этого нужна была более веская причина, чем «самовольный уход из отряда» или «пререкание с начальством». А кроме всего, нужно было соблюсти некую очередность. Сначала должен быть выговор с предупреждением. Потом — ларек. Потом — штрафной изолятор, суток, скажем, пять. И только после этого — лишение. Оставить без «свиданки» — самое серьезное наказание.

Ларька на июнь месяц Дюжев лишил меня условно. Выговоры я получал часто, но устно. Поэтому шансы на свидание с женой у меня были.

И хотя Грибанов каждый день грозился самолично написать ей о моем нерадивом отношении к труду и нежелании добровольно погашать иск, пугало это меня мало.

Мустафа на этот счет ободрял и успокаивал:

— Пошел он на хуй, этот Грибанов. Если он даже и лишит, Нижников все равно отменит. Свиданка — святое. Хозяин в этом отношении молодец. Если натворил чего, лучше пятнадцать суток без вывода даст. Будешь сидеть в изоляторе, но если жена приедет или мать, тебя вытащат оттуда, прогонят через баню и — давай на встречу. Может даже три дня дать. А потом — опять в трюм, прямо от жены, досиживать.

— Мужик, базара нет, — подтвердил Файзулла.

Точной даты приезда Маши я не знал, поэтому дни тянулись и тянулись как резиновые.

С одной стороны, в ожидании ее — мы не виделись с ней почти два года, если не считать тридцатиминутного разговора через толстенное стекло по телефону в следственном изоляторе города Свердловска.

С другой стороны — в ожидании подвоха или какой- нибудь гадости со стороны Грибанова, Захара или Дюжева. Правда, в последние дни они почему-то вдруг подобрели. Грибанов начал здороваться, перестал вертеться в моем проходе. Захар стал по-дружески похлопывать по плечу, перестал замечать, куда и зачем мы со Славкой убегаем с рабочего места. Дюжев, проходя по плацу мимо, только тихо хихикал. Медведь, более опытный и поболе отсидевший, видя такую перемену климата, в один из перекуров подсел ко мне и сказал:

— Заметил, как стелить начали? Чую, не к добру. Эти просто так ничего не делают.

— Заметил. Тоже, вот, думаю, с чего бы?

— Здесь две причины. Первая — это Нижников. Ты ведь у него был? Может, он указание насчет тебя дал. А может, они и сами догадались, что не надо до тебя доебываться, до особых распоряжений хозяина.