Герман Садулаев - Я - чеченец Страница 36

У Аслана была мечта.

Он мечтал о небе.

Нет, он не стремился в рай, он даже не употреблял наркотики. Он всего лишь хотел стать летчиком.

А еще у Аслана было много вопросов. И все вопросы были ко мне. Признаться, меня это несколько утомляло. Почему-то Аслан думал, что я должен знать все, раз я самый умный в школе. Может я и знал больше всех стихов, читал популярную физику Эткинса и академические переводы Риг-Веды. Но откуда мне было знать об устройстве самолетов?

Специально для Аслана мне пришлось прочесть несколько статей по аэродинамике. Но я все равно не знал, я не мог знать ответа на главный вопрос, который тревожил Аслана: возьмут ли его в летное училище?

У Аслана было несовершенное зрение. Вполне нормальное зрение, он не был слишком близорук или дальнозорок. И все же чуть ниже нормы. Требовательную комиссию летного училища это могло не устроить.

И Аслан часами выспрашивал у меня, можно ли что-то исправить? Как натренировать зрение? Может, ему поможет система йоги?

Я не знал. Может, и поможет.

А может, и нет. Таким вот он родился, Аслан. Во всей школе он один не выполнил норматива по стрельбе. Его зрения хватало на то, чтобы читать книги, смотреть телевизор, заглядываться на красивых девочек. Не хватало только на то, чтобы метко стрелять. И управлять самолетом.

Я беру дочь за руку и веду домой. Нам пора.

Я думаю о ней, об этом крохотном существе, самом любимом на свете, частице меня. Нет, самом лучшем, что есть во мне.

И это то, что я оставляю вам, люди. Я оставляю вам самое лучшее. Берегите ее.

У меня дома, в ворохе старых семейных фотографий лежит листок с тщательно выписанной авторитетными старцами генеалогией моего рода.

Борз родил Лечи, Лечи родил Магомета, Магомет родил Турпала, Турпал родил Ахмада, Ахмад родил Лом-Али, Лом-Али родил Умара… И в самом конце родили меня. Я должен родить сына и передать ему этот листок. Эту нить из далекого прошлого.

Я не могу передать его дочери. Дочь уйдет в другую семью, возьмет фамилию другого рода, родит детей, которые возьмут в свои руки уже совсем другие нити.

Кто была та женщина, в чреве которой Борз зачал Лечи? Была ли она чеченкой, русской, татаркой или гречанкой? Были ли дочери у Ахмада? За кого они вышли замуж? За грузинского князя, еврейского купца или кузнеца из соседнего тэйпа? Ничего не написали об этом старцы.

Моя мать была русской. Русской была моя бабушка. В нашем роду принято жениться на русских. Мать моей дочери тоже — русская. У моей дочери русское имя. Что осталось в ней от нашего племени? Только фамилия. Она сменит фамилию, когда выйдет замуж.

На мне заканчиваются тысячелетия. Я завещаю не хоронить меня в земле, по обычаю предков. Пусть мое тело сожгут в крематории. И вместе с ним сожгут листок с генеалогией.

Пусть все закончится. Слишком долго это все продолжалось. Я чувствую груз веков, невыплаченные долги, слишком много крови. Кровь течет сквозь века, кровь, пролитая моими предками, все только для одного — чтобы родить меня. Сколько их было, тех, кто стрелял хуже и не успел оставить потомства!

Моя дочь не будет стрелять. Она будет любить, она будет любимой, она родит ребенка — и ради этого никого не придется убивать.

И снова я думаю о той стране, о нашей потерянной родине. После возвращения в Чечню жизнь стала постепенно налаживаться. Мы прожили тридцать лет, целых тридцать лет без войны. Пусть не всегда реальность соответствовала декларациям, но равенство, дружба, культурное развитие каждой нации были хотя бы заявлены. Интернационализм — это было не просто трудно выговариваемое слово. Иначе не стали бы молодые чеченцы умирать в далеких афганских горах, выполняя интернациональный долг. Они знали, они умели знать, что это такое — долг. Принятые в семью на равных, они знали, что теперь — это их долг, умирать за свою большую страну.

Все же это была не та война. По сравнению с кровавым прошлым сотен и сотен лет, это был мир. Целых тридцать лет мира! Так долго мы никогда не оставались без войны. С какой жадностью мы обнимали свою землю! Ведь теперь мы могли не уходить в горы, мы могли просто возделывать землю. Стали даже рождаться такие мальчики, как Аслан, который плохо видел и не умел стрелять, который мечтал о небе.

В новой стране мы снова стали чужими. Нас объявили врагами. И мы вернулись к самым любимым, самым верным, самым нежным своим невестам. Здравствуй, оружие!

Аслана не взяли в пилоты. Он стал техником, обслуживающим самолеты. Хотя бы так прикасаться к небу.

В 1994 году на аэродроме учебной авиации он первым увидел российские самолеты. Он первым понял, что это бомбардировка. Все борта были на земле, поблизости не было ни одного пилота. Он сел за штурвал.

Он все равно учился, втайне. Он изучал летное дело, занимался на тренажерах. Мне так хочется думать, что он вырвался! Что он успел. Баки были заправлены, он вырулил на взлетную полосу, он оторвался от земли и растаял серебряной птицей в синем небе, укрылся от смерти в белых облаках.

Но я знаю, что это не так. Ни один самолет не успел подняться в небо. Это значит, Аслан не успел. Он сгорел в учебном самолете на взлетной полосе.

Но так не могло быть! Все мое знание ничего не стоит. Они просто сбросили кожу, Аслан и его самолет. Это их кожа горела на взлетной полосе. Самолеты, как волшебные летучие змеи, они вырываются из капканов, они обманывают смерть, оставляя на земле свою кожу взрываться полными топливными баками. Они летят, они и сейчас летят над нами, в синем небе, за белыми облаками!

Однажды я увидел Анзора по телевизору. Я не видел его с тех самых пор, и думал, что больше никогда не увижу. Здесь, в этой новой стране, люди считают, что жизнь человека прошла бесцельно, если его хотя бы раз не показали по телевизору. Если им не повезло стать публичным политиком или телезвездой, они снимаются в шоу, они приезжают на викторины. Так теперь они понимают бессмертие. Ведь никто не хочет умирать. Однажды переданный в телеэфир, человек никогда не умрет. Он будет вечно лететь в космосе, закодированный в радиоволне.

Поэтому телевидение — это религия, а телеприемник — домашний алтарь.

Анзора показали по телевизору. Хотя, может, уже слишком поздно, чтобы он стал бессмертным.

В программе новостей сообщили, что в селении Автуры блокирована и уничтожена группа непримиримых боевиков во главе с амиром Анзором Мусаевым. О нем даже вкратце рассказали, чтобы подчеркнуть важность операции и значимость ее успеха. Выходило, что Анзор был крупной фигурой в Сопротивлении. Не знаю, я не привык этому верить. Каждую неделю российские СМИ сообщают о ликвидации «крупных фигур». Каждый убитый боевик оказывается «известным полевым командиром», хотя, пока он был жив, о нем почему-то ничего не было известно, «бригадным генералом», и откуда только берется столько бригад, или, в крайнем случае, чьей-то «правой рукой». С правыми руками вообще все очень запутано. После нескольких таких известий лидеры боевиков представляются мне в образе многоруких индийских богов, причем все руки у них — правые.

Причины такого хода в информационной войне понятны: нужно создать у аудитории впечатление, что теперь-то уж точно все будет хорошо. Что Сопротивление обезглавлено и даже руки у него отрублены. Это хорошо, но теперь им стоило бы научиться прижигать раны, как это положено в сказках, чтобы головы и руки не отрастали снова.

И Анзора показали по телевизору, вернее, показали его труп, лежащий вповалку вместе с трупами еще нескольких боевиков. Здесь я должен был сказать, что я сразу узнал его. Но это было бы полным бредом. Как я мог его узнать? Несколько одинаковых трупов, в грязной и рваной одежде. Один из них был Анзором.

Оружие лежало рядом, горделиво наваленное победителями в кучу около мертвых тел. Разлученное с женихами.

Вот так Аслан остался в небе, а Анзор улетел еще дальше, в космос. Правда, уже мертвый. Он не остался бессмертным. Он похоронен в космической дали, его мертвое тело закодировано в летящей сквозь пространство радиоволне.

Девочка-подчасок убита осколком при минометном обстреле села. Ее не показали по телевизору. Она не сгорела и не вознеслась в дыме к небу. Ее похоронили, значит, она просто вернулась в землю.

Теперь только я остался на посту. На Посту № 1.

Я не знаю, как еще закончить эту историю.

Я устал, у меня затекли руки, ремень автомата натер мне плечо. Сколько мне еще ждать, когда меня сменят?

День победы

Старые люди спят мало. В молодости время кажется неразменным рублем, время пожилого человека — медная мелочь. Морщинистые руки бережно складывают в стопочки минуту к минуте, час к часу, день ко дню: сколько еще осталось? Жаль каждой ночи.

Он проснулся в половине шестого. Не было нужды вставать так рано. Если бы даже он совсем не встал со своей постели, а рано или поздно так и должно было случиться, этого никто не заметил бы. Он мог совсем не вставать. Тем более так рано. В последние годы ему все чаще хотелось однажды не проснуться. Но не сегодня. Сегодня был особенный день.