Леонид Бородин - Расставание Страница 36

— Уехал? Куда?

Володя берет со стола конверт и подает мне. Конверт не запечатан, я вынимаю вдвое сложенный листок.

«Гена! Я вынужден уехать. Как устроюсь на новом месте, напишу. Если женишься, живи в этой квартире. Она мне не понадобится. Деньги, пожалуйста, возьми — как мой тебе и твоей жене свадебный подарок. Они у тебя в столе.»

Что за чертовщина! Куда он поехал? Зачем? Я еще раз перечитываю записку и не вижу в ней никакого смысла. Если бы я не знал так хорошо моего отца, я подумал бы, что это какая-то шутка. Я выдергиваю ящик стола. Рядом с моими издательскими деньгами двумя аккуратными пачками лежат деньги отцовские, на каждой надписано: «1 тыс».

Кидаюсь в отцовскую комнату. Все прибрано, и вроде бы все на месте. Даже пишущая машинка. Нет, не все. Не хватает некоторых книг, и стол пуст, на нем ничего. Можно заглянуть в шкаф, но нет нужды, ясно — хозяин исчез.

— Но почему? — кричу я Володе из коридора. — Он сказал тебе что-нибудь?

— Он ничего мне не сказал. Он ждал вас. Я знаю только, что он добрый и несчастный человек.

— Что? — кричу я в изумлении. — Мой отец добрый и несчастный? Вот тут ты фраернулся, дорогой дьяк, мой отец не может быть несчастным. Это самый спокойный и самый счастливый человек на свете.

Володя не соглашается и качает головой.

— Ирка, ты что-нибудь понимаешь? Он не взял пишущую машинку! Да ведь он тоже собирался жениться! Он только что знакомил меня со своей… — Я стукаю себя по лбу и кидаюсь к телефону. Набираю отцовский рабочий номер. — У вас работает Валентина Николаевна, кандидат философских наук, к сожалению, не знаю ее фамилии…

— Короткова? — спрашивает не очень любезный мужской голос.

— Возможно.

— Она на занятиях курсов. Позвоните через десять минут.

Валентина здесь! Да что же это происходит вокруг меня! Латаешь жизнь на одном месте, а она трещит по швам в другом, в самом неожиданном!

— Ну, почему ты решил, что он несчастный, мой отец? С чего ты взял?

Дьяк смотрит на меня виновато.

— Не знаю… Это же видно… По человеку видно!

— Чушь! — я швыряю конверт. — Мой отец — само благополучие.

— Вы не любите его? — спрашивает Володя.

— Милый дьяк! Как это я могу не любить собственного отца?

— Извините, мне показалось…

Глаза дьяка кротко извиняются. Я подступаю к нему вплотную.

— Вспомни, что-нибудь он говорил? Вы же разговаривали! Почему он несчастный? Ира! Ты знала его, похож мой отец на несчастного человека?

— Он замкнутый человек…

У меня ни одного путного соображения в голове. Я всю жизнь знал отца одинаково и ровно спокойным, уверенным, устроенным. Я себе не могу представить его другим.

Только сегодня утром мне померещился покой, и вот на тебе! И когда, спрашивается, жизнь наша успела так запутаться? Ведь жили, кажется, без лишних телодвижений, жили осторожно и неглубокомысленно, а все позавязалось дурацкими узлами…

Снова набираю номер. Валентину подзывают сразу.

— Это Геннадий! — говорю почему-то зло. — Что случилось с отцом? Вы в курсе?

— Положите трубку, — просит Валентина приглушенно, — я позвоню по другому телефону.

Я жду, барабаню пальцами по столу. Едва телефон вздрагивает звонком, хватаю трубку.

— Он уволился и уехал куда-то на север. Никому не сказал куда. У нас тут такой скандал…

— В чем дело? — кричу я нетерпеливо.

— Это все сложно… — Валентина, кажется, готова заплакать. — Понимаешь, Гена, ты взрослый, ты должен понять… — Чувствую, уже слезы. — …он хотел, чтобы мы сошлись… Он сказал, что больше не может так…

— Вы ему отказали?

Я не скрываю удивления. Я был уверен, что Валентина ловит моего отца.

— Я не решилась. Ведь… в общем у меня же семья, муж, сын…

Вот это номер!

— Поверьте, Гена, это не просто — ломать все и начинать сначала. Мне ведь не двадцать.

— А ваш муж… он знал?

— Нет! Что вы!

Хороша! Несколько лет жила с двумя! «Как вы живете!» — вспомнились мне вчерашние слова Володи.

— Короче говоря, вы отшили моего отца, и он дернул на север.

Ее должен покоробить мой тон, но в голосе ее этого не слышу.

— Не так! — возражает она и швыркает носом, как девчонка. — Я ничего не решала, я просто не смогла поломать семью.

Я понял ее. Она не возражала бы и далее жить с двумя, да отец взбунтовался. Господи, но это совершенно непохоже на отца! Как будто разговор идет о совсем другом человеке.

— Я боюсь за него, — уже откровенно плачет в трубку Валентина. — Он сказал, что он никому не нужен.

— Это неправда! — кричу я зло. — Он мне нужен!

— Но он так сказал. Вы бы слышали, как он это сказал!

Я не могу представить себе, чтоб так сказал отец, каким я его знал.

— Кем он собирается там работать?

— Сказал, что приглашен на какую-то хозяйственную должность, по-моему, не очень высокую… Гена, вы простите меня, я понимаю, что я… но я не могла иначе.

— Вы не любили его?

— Господи, вы еще совсем… — она, наверное, хотела сказать «мальчик», — совсем молодой, вы еще не знаете, что кроме любви есть и другие реальности, например, у моего сына есть отец, и ему нужен именно этот отец, а не другой. Вы понимаете?

Это я понять могу. Я только не могу понять, как можно несколько лет жить с двумя и не задохнуться от лжи. Это под силу только великим рационалистам.

— Если он вам напишет, пожалуйста, позвоните мне. Потому что мне он не напишет.

— Позвоню, — обещаю я, зная, что не сделаю этого.

— Только вы не обижайтесь, пожалуйста, ладно?

— На что обижаться?

— Вы все, я имею в виду вашу семью… — Валентина тянет паузу, а может быть, просто вытирает слезы, — вы все совсем не знали его. — Снова пауза. — Не знали и не понимали…

Я бы мог возразить ей, но не хочу. Мне она больше не нужна, и я лишь терпеливо жду, когда она положит трубку.

— Пожалуйста, не имейте на меня зла.

— Я не имею.

— Вы позвоните мне, если что-нибудь?..

— Позвоню.

И я сам кладу трубку. Смотрю на Ирину и дьяка; она в раздумье, дьяк в замешательстве.

— Вот такие номера, — бормочу, — откалывает наша советская действительность. Вместо меня в город Урюпинск рванул мой марксоидный папа.

— Куда? — спрашивают оба.

Я иду в отцовскую комнату, сажусь в отцовское кресло. Итак, что же я просмотрел в тебе, отец? А может быть, я ничего не просмотрел, а просто сорвалась надежно заведенная пружина? А в итоге — нет отца, Люська в тюрьме. Мать сама по себе. Семьи нет. Ее и раньше не было — по разным внутренним причинам, теперь — внешние обстоятельства завершили развал. Но — отец! Неужели он не чувствовал моего к нему отношения? Не я, он образовал ту прохладу, что была между нами. А теперь спохватился. Он, видите ли, никому не нужен! А кто был нужен ему, кроме этой двуспальной кандидатки в философы? Одно теплое слово, и Люська была бы с нами. Может быть, и мать не ушла бы… Впрочем, нет, мать ушла бы. Это я знаю. Я все знаю, а какая пустота в душе!

Звонит телефон, но я не хочу притрагиваться к отцовскому аппарату, иду к себе.

— Ну, что, старик, чем порадуешь?

Бедный Полуэктов, я тебя сейчас порадую!

— Есть чем! Приглашаешься послезавтра на скромную дружескую пирушку по поводу моего бракосочетания с небезызвестной тебе особой.

Я передаю трубку Ирине.

— Женечка, обязательно приходи, ты мой самый лучший друг.

На женском языке так оформляется оплеуха. Я представляю себе Женькину физиономию в эту минуту, и мне искренне жаль его. Все же он славный парень. Главное — надежный!

— Будут только свои, человек восемь-десять, не больше.

Ирина возвращает мне трубку.

— Старик, — глухим голосом спрашивает Женька, — это твой последний вираж или еще предыдущий?

— Последний, Женька. Все. Я приехал.

— А не пиррова ли это победа твоя, старик?

— Нет, Женька, — отвечаю серьезно, — это не победа, я просто приехал, и сказать мне больше нечего. Так ты будешь?

— Умою руки и приду, — зло отвечает Женька и отключается.

— Придет? — с тревогой спрашивает Ирина.

— Куда он денется!..

Я уверен, никто не умеет так веселиться, как простые советские люди. Невозможно, чтобы кто-нибудь еще умел так веселиться! С чего ради, к примеру, веселиться благополучному американцу? Он и так доволен жизнью!

Мы же, честные советские люди, погружаемся в веселье, как в хмель, как в наркотик, половинчатые радости нас не устроят, не удовлетворят, от половинчатости мы впадаем либо в хандру, либо в буйство. Мы знаем то, чего не знают несоветские народы — предельную степень веселья, в которой обретается реальное ощущение счастья, помогающее нам прожить до следующего повода к веселью. И это не алкоголизм, упаси Боже! Я имею в виду нас, простых неспившихся советских людей. И я люблю нас, яискренне и всей душой люблю нас! Мы, положим, не ах как чисты, но зато — кротки. Мы живем своей странной жизнью, не нами придуманной, но разве у нас есть выбор? И разве нам нужен выбор? Иразве он возможен — выбор?