Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 Страница 36

Сторож усмехнулся, то ли соглашаясь с односельчанами, то ли насмехаясь над их грубой меркантильной наивностью.

- Пошла она – не то слово! – поплыла, словно тень над землёй, в исповедальню, а я подсунулся к недовольному божьему посреднику и смиренно прошу: «Дозволь, батюшка, я за тебя, утомившегося, приму грехи девицы?». Он встрепенулся, посветлел лицом, отвечает с готовностью: «И то! Какие там грехи? Так, наверное, преходящие девичьи слёзки-горести, лёгкие обидки на парней и подруг да незлобивые обманчики родителев. Иди, брат мой, успокой незрелую душу, а то я в раздражении могу ненароком и напугать дитятко». И споро ушёл к себе, пока я не передумал. А я так же споро, пока грешница не вышла из исповедальни, притомившись в ожидании, и не обнаружила подмену, пошёл к молодой душе, страждущей обновления, и к совсем не молодому настоящему горю. Как ты? – обратился бывший исповедник к неожиданному ночному слушателю. – Ещё не притомился?

- Нет, нет, - ответил Владимир, боясь, что если сторож умолкнет, его снова захватят давящие, изнуряющие воспоминания о прошедшем дне, - рассказывайте.

Сторож снова растёр колени и продолжил рассказ о своём грехопадении.

- Ладно, коли охота – слушай. Несмотря на крупную разбойничью натуру, голос у нашего батюшки был не ахти, с моим схож, и я надеялся, что она, не видя исповедника, не откроет обмана. Забрался в келейку, сотворил рядом с ней, отделённый тонкой стенкой, решётчатым окошком и полутьмой, а скорее, пробормотал кое-как молитву-пароль, чтобы бог повернул к нам всеслышащее ухо, и спрашиваю, а у самого сердце колотится так, что боюсь, услышит: «Поведай, дщерь, о своих прегрешениях, облегчи душу перед богом, уповая на его милость». И голос мой пресёкся. «Я и сама не знаю, не ведаю, батюшка», - отвечает слабым дрожащим голоском как у невидимой птицы, тоскующей на вечерней заре, - «в чём провинилась перед богом, за что он наказал меня так, что таю в хвори не по дням, а по часам. Помоги мне, примири с господом, заступись, ошибся он в своём ожесточении, не туда направил смертную стрелу наказания». Слышу, плачет почти навзрыд, сдерживая рвущуюся из больной груди тоску, слов нужных связать-найти не может, чтобы поверил небесный исповедник. «Нет», - убеждает и его, и меня, - «на мне грехов тяжких, таких, чтобы лишать жизни, предавать медленной и жестокой смерти. Нет! Я хочу жить! Ой, как хочу, аж выть хочется от обиды и страха. За что? Я и не жила ещё, не любила, ничего не видела, зачем я, неопытная, богу? Пусть оставит здесь, даст здоровья родить дочку, вырастить её, тогда пусть забирает, я сама помогу. Но только не сейчас! Не хочу-у-у!!!». И она горько зарыдала там, за перегородкой, и мои глаза заволокло слезами, а сердце всё больше и больше теснила злоба на божью несправедливость. Говорю ей, ненавидя себя больше, чем главного виновника, словно вступил с ним в грязный сговор: «Не плачь и не убивайся так, отроковица, не гневи господа нашего, который, любя тебя больше всех чад своих, наложил тяжкое испытание. Молись истово и терпи, и отец наш небесный смилостивится и, видя твоё послушание и веру, исцелит, убедившись в небесной крепости». Твержу успокоение, а сам грешно думаю: «Чёрта с два!». И добавляю ещё одну обманчивую пилюлю: «Может быть, проверка в юдоли земной тебе уготована как экзамен перед вознесением в ангельский чин в небесной свите владыки. Терпи и помни, если истинно безгрешна, всё, что случается с тобой, всё к лучшему, к душевной свободе и божьей любви и благодати». Больше мне нечего было сказать, и она, не удовлетворённая моим елейным успокоением, замолкла, часто и коротко всхлипывая. Ты как с богом? – неожиданно поинтересовался у Владимира, отвлекаясь от воспоминаний, отлучённый от церкви и разочаровавшийся в ней и в справедливости высшего судьи дьячок-расстрига. – Комсомолец, наверное?

Владимир ответил не сразу. У него тоже были непростые взаимоотношения со всевышним, тоже были достаточно весомые претензии к нему за все те испытания, которым подвергся в послевоенные месяцы. Он тоже засомневался, что живёт под богом, а не препоручён дьяволу. Правда, судьбоносный покровитель в трудные минуты, порой в безвыходных ситуациях, всегда приходил на выручку, и потому верилось, что и дальше в беде не оставит, вызволит из любых передряг, подстроенных порученцем, и, в конце концов, вернёт на родину.

А тот, о ком они с расстригой вспомнили всуе, давно прислушивался к еретической истории своего бывшего служки на земле и, уловив смятение в душе подопытного, удовлетворённо хмыкнул, вызвав сухой гром с ясного звёздного неба. Потом подтянул к себе тоненькую пока папочку с личным делом того, о ком в хлопотах часто забывал, подвергая подопечного смертельной опасности, но, к счастью, вовремя спохватывался, каждый раз теша себя надеждой, что опыт с заменой души удастся. Тем более что подопытный после каждой встряски ощутимо поддавался, и скоро будет о чём отчитаться на сессии небесной академии, посрамив скептически настроенный сонм, не очень чтущий своего президента.

- Пока общий язык находим, но с трудом.

Если бы сторож не был, хоть и бывшим, но, всё же, священником, Владимир, наверное, отделался бы общими словами или ответил по-комсомольски, а сейчас сказал правду.

Опальный дьячок помолчал, осмысливая неопределённый ответ, не раскрывающий глубины веры шофёра, потом поднялся, походил по тесной сторожке, всё так же не глядя на нежданного ночного гостя, почему-то располагающего к душевным откровениям, снова осторожно присел, щёлкнув ревматическими коленями, и раздумчиво протянул:

- Да-а-а… Многолик, однако, создатель. И в каждом из человеков – его отражение. Будешь дальше слушать?

- Обязательно, - подтвердил Владимир. – Вы же ещё ничего не рассказали.

- Ладно. «Что лекарь-то говорит?» - спрашиваю у неё не по канону, а по-житейски, чтобы только как-то утишить хлюпанье носом в безнадёжности за перегородкой. «В Крым мне надо», - отвечает, успокаиваясь от простого вопроса. – «Только в тамошних санаториях смогу, может быть, выздороветь. А у нас с сестрицей денег нет даже на дорогу. И не будет никогда!» - и снова захлебнулась в безудержных рыданиях. – «Тётка говорит, никакие врачи не помогут, если не покаешься, и боженька не сподобится простить грехи. В чём мне каяться? Один только есть грех: не хочу умирать, и в нём не раскаиваюсь. Прости, батюшка», - хлопнула дверцей и, плача, убежала. А я, утирая свои слёзы, перешёл к иконостасу и пал на колени, умоляя вершителя судеб заменить несчастной безвинной царство небесное на Крым, но истовому молению мешала сторонняя мысль: где раздобыть проклятущее изобретение дьявола. Не надеялся на божью помощь, но и сам ничего не сумел придумать. Вот и мне сейчас надо бы туда со своими ногами, - на время отвлёкся сторож от печального рассказа, - да всё та же причина мешает. Дождусь, что сгибаться перестанут. – Стрельнул из-под кустистых бровей на слушателя, проверяя достаточно ли тот внимателен ещё, и продолжал: - А ведь помог милостивец-то! Помог! Но как! – он тихо, ехидно и еле слышно рассмеялся в чуть дрогнувшие усы. – В тот же день, вечером, в сумерках уже, приехали к батюшке с Рязани на двуколке протоиерей и дьякон – старые дружки по рыбалке и по пьянству. Приехали не просто так, а привезли в подарок нашей церквушке небольшую икону богородицы с богатым окладом, украшенным чернёным серебром. Особенно прекрасным было покрытие из ажурного серебра с крупным накладным крестом, который Мария держала в руках, благословляя верующих и скорбящих, а на концах креста сияли голубовато-фиолетовым светом предвечерней зари небесно-прозрачные аметисты. Они так и переливались, улавливая малейшие лучики солнца и свечей, и были оправлены в чудные серебряные розеточки. Лик святой, несмотря на древность иконы, был так же чист и ясен, как камни, обещая каждому страждущему спасение. Ты в церкви-то был хоть раз? – спросил вдруг сторож Владимира.

- Был, - не сразу ответил тот, вспомнив строгое внутреннее убранство протестантской кирхи, в которую редко, по большим праздникам, захаживал, повинуясь Эмме, и где, конечно, никаких икон не было. Он их никогда не видел, если не считать безобразных досок с неясными, неестественными, еле видимыми лицами святых, что были в доме тёти Маши. Сторож уловил заминку в ответе и по тому, как мимолётно взглянул на Владимира, тот понял, что ему не поверили, решив, что комсомолец слукавил, стыдясь правдивого признания.

- Я, как увидел её, сразу сообразил, где добыть нужные для Крыма деньги. И сердце, возрадовавшись найденному выходу, забилось сильно и ровно, словно скинуло путы ненавистные, и всеми униженный раб господень, мытарь, переродился душой в свободного разбойника.

Экс-пономарь выпрямил спину и улыбнулся, вспомнив о внезапном озарении, оживившем постылую сумрачную деревенскую жизнь в скучном однообразном служении богу и пьяному священнику.

- Шепчу, еле раздвигая улыбающиеся губы: «Спасибо тебе, господи, за подсказку, за испытание, которому ты решил меня подвергнуть в ответ на мои просьбы о деве. Но сразу предупреждаю: я его не выдержу. И не хочу выдержать. Прости, если сможешь, нерадивого слугу грешного за мысли тёмные и за дело богопротивное, которое замыслил и обязательно сделаю. Я сам сознательно закрываю врата райские и отдаю душу дьяволу. Прости. Любовь земная одолела любовь небесную». Тут меня с дерзкого покаяния сбил толчок в спину и сердитый окрик батюшки: «Спишь, нечестивец, что ли? Неси гвоздь и молоток, дабы достойно укрепить в ризнице среди святых сей дорогой лик нашей заступницы». Я даже впервые чуть не окрысился на него, но сдержался: не пришло ещё время моей полной душевной свободы. Когда после долгого избирания Мария, наконец, обрела новое место, ярко выделяясь среди сразу потускневших ликов небесных сородичей, дьякон достал из внутреннего кармана охотницкой куртки сложенную вчетверо бумагу, развернул и подаёт батюшке: «Подпиши, отче, дарственную, чтобы и ты мог объяснить, где взял драгоценность, и мы отчитаться, куда девалась. Церковные дела пуще мирских требуют порядка. Тут и описание дара есть, и перечисление серебра и каменьев, дабы ничто ненароком не пропало. Теперь ты в ответе за реликвию, с тебя спросится за утрату и здесь, на земле, и там, на небе. Береги как зеницу ока, пусть висит неприкасаемая ничьими дланями. Мы с протоиереем подписали, теперь и ты утверди дар, да ещё пусть кто-нибудь из сельских уважаемых людей засвидетельствует». Батюшка враз стих, видно, разонравился дар, закреплённый не божьим словом, а казённой бумагой, но… отступать нельзя. Вздохнул, затвердел лицом, прочитал внимательно запись, поглядел на икону долгим взглядом, словно сравнивая запись с тем, что есть, и подписал – я успел подать ему чернила с ручкой. Надо пояснить, что батюшка давно положил глаз на богоматерь со сверкающим крестом, не раз выпрашивал у дружка, будучи гостем в Рязани, но тот всякий раз отнекивался, отшучивался, и вдруг привёз сам и бумагу изготовил. Что-то с этим дарением было не так. Внезапное дорогое приобретение и, особенно, заранее подготовленный документ настораживали даже простодушного деревенского верзилу, и батюшка начал полегоньку мрачнеть, беспокойно оглядываясь на меня. Но мне нечем было ему помочь, нечем унять сомнения. Для меня главным было то, что она есть, здесь, и до неё можно дотронуться. В конце концов, отринув невесть откуда взявшееся беспокойство, батюшка решил, что всё в руце божьей, но на всякий случай и на меня положил ответственность, поднеся к моему носу кулак-кувалду и предупредив: «Шкуру спущу!». Потом миролюбиво – он был отходчив – добавил: «Зови председателя», - имея в виду ещё одного своего закадычного дружка-рыбака и собутыльника – председателя сельсовета. «Коммунист?» - интересуется протоиерей. «А как же», - отвечает неразборчивый в дружбе священнослужитель, - «ему иначе нельзя. Еще и секретарь партячейки из четырёх человек, а заодно и секретарь комсомола». «Антихрист, триедин в одном лице», - брезгливо и мрачно определил приезжий, не ведающий местных привязанностей между людьми, но возражать против свидетельства тройного безбожника не стал. «Не пойдёт», - встрял я, лишив важный документ подписи важного начальства, - «не сможет». «Это ещё почему?» - взъерепенился наш рыбак. «Запой у него», - отвечаю смиренно, вслух выставляя в неприглядном свете и власть, и дружка иерея, - «ещё с неделю ничего не сможет». Выругался батюшка, не сдержавшись, по матушке, а протоиерей успокаивает: «Чёрт с ним, пусть пономарь подпишет, и делу венец». Что я с удовольствием и сделал.