Александр Любинский - Виноградники ночи Страница 36

Салон начинался сразу от двери — он был такой же маленький и невзрачный как его хозяин. Герда решительно прошла внутрь, села на стул возле дощатого письменного стола — вся эта волокита ей начинала уже надоедать.

— Вы Эли? — спросила она, когда хозяин уселся напротив нее: его острая маленькая головка была едва видна. Этот эффект достигался тем, что стул был низким, и стол словно нависал над Эли.

— Да. Так какое же у вас ко мне дело?

Голос был высокий, с хрипотцой — словно игла скреблась по патефонной пластинке.

Герда помолчала — проговорила про себя весь текст — раздельно и четко произнесла его.

— Хорошо… — проговорил задумчиво Эли, — хорошо! А откуда вы знаете Марка?

— Мы познакомились случайно.

— А чем вы занимаетесь?

— Работаю в книжном магазине… Нет-нет! Я не участвую в ваших делах!

— Правда? — и Эли даже улыбнулся — вернее, губы его растянулись, отчего стали еще тоньше.

— Хотите что-нибудь выпить?

— Хочу! — сказал Герда, которую уже давно мучила жажда.

Эли вылез из-за стола, прошел на кухоньку, примыкающую к салону; вернулся со стаканом теплой воды.

— Это вас устроит?

— Вполне.

— Вот что… — проговорил он после того, как Герда залпом осушила стакан, — вы здесь посидите несколько минут… Я сейчас вернусь.

И скрылся за дверью соседней комнаты.

Герда посидела, встала, прошлась, снова села… Обстановка комнаты была на удивление безликой! Лишь красочный отрывной календарь ярким пятном выделялся на белой стене, и Герда внимательно изучила его: там были фотографии физкультурников на параде и кибуцников, шествующих в строю с поднятыми вверх, как винтовки, граблями и лопатами. И много фотографий политических лидеров общины.

— Извините, что заставил ждать.

Герда обернулась. Перед ней стоял Эли, протягивая квадратик тонкой пергаментной бумаги.

— Спрячьте куда-нибудь… ну, хотя бы под ремешок часов… да, вот так… и передайте Марку. Если возникнут затруднения, сразу же выкиньте. Понятно?

— Понятно.

— Хотя, полагаю, их не будет…

Помолчал, уставясь в календарь на стене… Снова повернулся к Герде.

— Деньги. Для вашего друга, — достал из кармана брюк внушительную пачку банкнот. — Здесь полторы тысячи Думаю, ему хватит… Пока.

Герда улыбнулась.

— Вы так доверяете мне…

Губы Эли снова растянулись в некое подобие ответной улыбки.

— Я же вижу человека!.. Счастливого пути. И, ради Бога, будьте осторожны!

Щелкнул за спиной замок. Герда спустилась во двор, вышла на улицу. День клонился к вечеру, но духота лишь усилилась.

«Залман, как тебе не стыдно! Почему ты кричишь? Что я сделал такого?» Дед ходит по участку вслед за отцом, только что приехавшим из города. Отец даже не успел переодеться — только положил свою кожаную папочку на стол в саду. «Зачем ты купил эту бочку?!» Большая бочка с выпирающими, изъеденными ржой стенками — последнее приобретение деда — стоит возле отцовского гамака. «Она не худая, я проверял. Мы перенесем ее к террасе, там, где вода во время дождя стекает с крыши». «И что?» «Как что? У нас будет вода на случай пожара». «Ты хоть понимаешь, что ты говоришь? И сколько ты заплатил за нее?!» Дед смущенно хихикает. «Ай… Всего три рубля». «Три рубля? За эту ржавчину три рубля? Пусть твои пьяницы за эти же три рубля унесут ее с участка!» Дед поджимает губы. «Ты ничего не понимаешь. Ты не деловой человек! Не знаю, Залман, как ты будешь жить без меня…»

Дед умер, а бочка осталась. Стоит, полная зацветшей воды. Я сижу на верхнем этаже у открытого окна веранды, и слышу, как жена и мать щебечут на кухонной терраске. «Ах, Тея Израилевна, подумать только, они разводятся!» «Не может быть… Они казались такой благополучной парой…» «Да что вы, это все видимость!» Они не любят друг друга, купеческая правнучка с Петровки и дочка неудачливого шахера-махера. Не его это было занятье — вот и умер от инфаркта. А что делать? Надо ведь было кормить семью… О, нет, правнучка купца — не антисемитка. Она принадлежит к тем русским людям, которым невыносимо плохо в слякотном, душном, пьяном российском быте. Надо его изменить, как-то его перестроить, покончить с ним!.. А если не удается, то вырваться! Чужое ее притягивает. Даль ее манит… Вот и вышла за меня как за некий залог — еще не ясный ей самой — другой жизни, иной дали.

А бабушка Рива не сидит на терраске вместе с ними, она и не знала моей жены — ушла навсегда в то лето, когда я поступал в институт: в ночь перед смертью все говорила: «Залман, Тея, езжайте домой, мальчик там один, а у него ведь завтра экзамен…»

Я сижу у окна на веранде и пишу. Такое теперь мое дело. Я пишу о человеке, проснувшемся ночью, во время Гражданской войны, в переполненном зале ожидания первого класса. Он один. У него не осталось ничего, кроме золотой монетки, закатившейся за подкладку. Но он должен вырваться, победить! Что-то ведь рассказывала бабушка о том, как они познакомились в то время с дедом: он скрывался у них в доме в местечке. Но как он туда попал?

Шорох в листве, глухой стук о мягкую землю. И снова, и снова… Падают яблоки, перезрели, налились сочной тяжестью. Надо бы уже давно собрать их. Но отец ленится, полеживает в гамаке. Каждый день он приезжает из города после работы, усталый. Но есть ведь еще и воскресенье! Мать выговаривает ему, а он отвечает: «Ай, Тея, брось!» Залман, Залман, как ты будешь жить без меня?

…Я просыпаюсь ночью под возобновившееся пиликанье рава Мазиа, встаю, шлепаю на кухню. Наливаю в чайник воду. Зажигаю красный огонек. Залмана нет. И никогда больше не будет. А то, что осталось от него, лежит под плитой на иерусалимском холме Гиват-Шауль. Под солнцем и ветром, среди белых камней.

Залман, Залман, как я буду жить без тебя?

В конце улицы было море, как последний дом без номера. Огромный дом без крыши и стен. У Герды перехватило дыханье от ветра. Волны набегали на низкий песчаный берег, тянувшийся в обе стороны до горизонта. Море было серо-голубое, словно выцветшее. У причала покачивались в такт волнам несколько лодок. Было бесприютно и пусто, как бывает на пляже в конце сезона… Но нет! Звучала музыка. Это был фокстрот. Он доносился справа из кафе с открытой верандой, и Герде вдруг нестерпимо захотелось музыки и тепла. Она поднялась на веранду, и мимо девушек в светлых развевающихся платьях, танцевавших с неуклюже-страстными матросами и местными щеголями в широких парусиновых брюках, прошла в задымленное и шумное помещенье. На какое-то мгновенье ею овладела едва ли не паника — замерла — пересилила себя, села за единственный незанятый столик у стены. Подошла дородная официантка, деловито сновавшая по залу, и Герда заказала кофе… да, черный кофе с настоящим эклером! За соседним столиком двое моряков с интересом поглядывали не нее…

Эклер был свежий, кофе вкусный. У Герды чуть кружилась голова, и когда рядом оказался матрос со своей кружкой пива, она не удивилась. У него было молодое веснушчатое лицо и вздернутый нос. А свой синий берет он засунул под матерчатый погон на плече. Он был тоже синий с золотым вышитым якорем. Матрос быстро говорил, чуть наклонившись к Герде. Она понимала его с трудом, он был навеселе, глаза его блестели, а свою большую руку он положил на руку Герды. И это было приятно. Матрос легонько перебирал пальцы Герды, и все говорил. Он пододвинулся к Герде почти вплотную, и она уже видела совсем близко его белые ровные зубы… Вдруг какой-то звук заставил ее вздрогнуть. Нет, это было слово. Она прислушалась. Слово было — «беженцы». О чем же он говорит? Вчера он ужасно устал… Всю ночь ждали корабль с беженцами. А тот появился лишь на рассвете. Черт бы побрал эту работу! «И что же?» «Да, ничего. Все как всегда. Развернули их обратно. Они еще целый день постояли, повопили… И убрались». Он и не надеялся, что ему дадут увольнительную — прошел слух, что еще один корабль пробивается к берегу у Атлита. Но тревога оказалась ложной. «Куда же они уплыли?» «Не знаю. Должно быть, на Кипр. Там ведь создали для них лагеря».

«Боже, — подумала она вдруг, — Боже, что я делаю здесь?!» Волна смущения и ярости захлестнула ее. Она вскочила, упал на пол стул. «Сволочи!», — закричала она, и на мгновенье ее крик перекрыл шум голосов. На нее стали оборачиваться. «Сволочи! — кричала она по-немецки. — Евреи гибнут от голода, от болезней! Их преследуют и уничтожают! А вы — веселитесь? В километре от вас их расстреливают из пулеметов, если они пытаются высадиться на берег. А вы веселитесь? Вы всегда веселились! Даже тогда, когда миллионы гибли в концлагерях! Да будьте вы прокляты!»

Музыка продолжала греметь, но стало — очень тихо. Натыкаясь на застывших танцоров, Герда бросилась вон — ветер ударил ей в лицо — бешено стучало сердце, пылала голова! Она остановилась… Вдруг нестерпимо захотелось назад, на Невиим, к Марку! Он ведь ждет! «Боже мой, Боже мой, какой стыд!», — повторяла она, и все ускоряя шаг, уже почти бежала по улицам к вокзалу. Как она могла так забыться! До отхода вечернего поезда оставался час, и когда поезд подошел, Герда уже вполне успокоилась. Она ведь возвращалась к себе домой, в Иерусалим.