Григорий Ряжский - Дом образцового содержания Страница 37

Но еще раньше, в восемьдесят седьмом, не досидев последнего года, зэк Томский был досрочно освобожден из колонии строгого режима города Магадана, где отбывал наказание по постановлению суда, вынесшего приговор согласно запрошенному государственным обвинителем сроку в пятнадцать лет с конфискацией имущества согласно статье 88 УК РСФСР о валютных махинациях.

К тому моменту, как Стефан объявился в лагере, забыть бывшего зэка успели не все, исправительное заведение было хорошо знакомым – тем самым, в котором тянул он свой семерик и в прошлый раз. Во всяком случае, и начальник, и кум за одиннадцать прошедших лет не сменились. По старой памяти разговорились. Тут-то и всплыла в числе прочих одна история, любопытная, из давних, почти забытых лагерных лет, про то, кто да как мозги терял от магаданского сидения и что из этого получалось. Одновременно и фамилия всплыла одна, поскольку громкой на то время была, непростой. И тогда припомнил Стефан, что слыхал он про такого человека, слыхал когда-то, да не просто слыхал, а с интересом вслушивался и долго еще после в памяти держал.

Там же, пока отбывал, учитывая крепкие рекомендации с воли все того же всесильного Джокера, зэк Томский по кличке Стефан был коронован и, откинувшись, вернулся в места прежнего проживания с уже новым высочайшим статусом. Теперь он был вор в законе. Так завершилась история Стефана Томского при советском режиме.

Впервые, после собственной многолетней пропажи Зина Чепик объявилась в доме Мирских в самом конце пятьдесят пятого года, сразу перед новогодними праздниками, дня так за три. Дома на тот момент были все: Борис с Танюшей, ну и, само собой, четырехмесячный Вилька орал где-то наверху, требуя внимания. Роза открыла и чуть ума не лишилась. Первой в дверях обнаружилась чужая девчонка лет пятнадцати, опрятного, хотя и не городского вида, невысокая, но ладная такая, глазки живые, умненькие, острые. Ее Зинаида выставила вперед, перед собой, потому что, как и чего получится, не знала: примут – не примут, кто там у них живой, кто, не дай бог, мертвый, узнают – не узнают, плюнут – поцелуют и куда там еще, глядишь, пошлют. Дочку вроде проверочной мишени наладила, глянуть из-за спины поначалу, какое настроение там хозяйское будет и, вообще, кто на квартире-то живет после истечения всех проклятых времен.

Раньше соваться в столицу с Житомира своего не решалась, отмахивала от себя возникавшую время от времени страсть по прошлому столичному проживанию. Почему – известно, чего уж там греха таить: так напакостила, что хоть прям сейчас, здесь же, у тех самых дверей в пол закатывайся, грязь из-под ног хозяевых лижи да вымаливай прощения ихнего за все прошлое былое.

Про Семена Львовича честно ничегошеньки не ведала с тех самых пор, как в одночасье сбежала. Ну и про все остальное у Мирских, тоже. Этого еще боялась как огня, соседа верхнего, с пятого этажа начальника тайного, Чапаева Глеб Иваныча, тьфу Чапайкина – чекиста. Ну и главное самое: дочь-то ее – чисто Мирская, ихней породы, хоть и правды не знает никакой, а в курсе, что безотцовая с рожденья, по материнской неразумной случайности и любви, получившаяся на Москве где-то, в те самые годы, что у архитекторов служила с академиками.

Одним словом, будь что будет, а сокрушаться с расстояния и скучать по Розе Марковне, по Семен Львовичу, если вернулся, конечно, по Бореньке-воспитаннику – сил нету больше никаких и возможности. Короче – взяла билет на поезд на Москву и приехала: пускайте, если что.

Девчонка-дочка, как дверь отворилась, и спросить-то даже ничего не успела. Мать раньше ее сзади, завидев Розу, завыла, обмякла на месте, тут же изнутри себя запричитала:

– И-и-и-и… Розочка Марковна, и-и-и-и…

И вот тогда Роза и не лишилась едва ума, потому что так обрадовалась, что зашатало ее даже, сердешную. Руку одну протянула, девочку мягко в сторону другой рукой отвела и кинулась на Зину, вдавливая ту в себя:

– Милая… милая моя… Как же так… Милая…

Тут и Борис сверху спустился, увидал, обалдел от неожиданности такой, подскочил, сам смеется, головой качает, не веря:

– Чума на тебя, тетя Зин, где ж ты столько пропадала-то? Я тут, понимаешь, три года отец, а ты где-то шляешься, не едешь да не едешь!

В общем, втащили их в дом, зацеловали, раздели, девчонку отсмотрели, тут же, в прихожей, поворачивать стали на радостях так и сяк. В результате одобрили, похвалили Зину, с дочкой такой молодчиной поздравили.

– Как сердце чуяло, – немного успокоившись, доложилась Зина, – что ко времени еду, к случаю, к добру. Надо если, и Виленьку маленького подымем, во всем подсобим, не сомневайтесь, не хуже отца вырастим. Я и сала привезла отменного, украинского, своего, двужильного с розовым. Тут у вас нет, я-то уж знаю. Жаль, Семен Львович не отпробует, – не поспела я, не знала.

Невестка Татьяна в тот день на глаз гостей прикинула, чего-то там решила про себя свое и приняла вроде, не стала отделять по негородскому признаку. Видать, не до конца забылись балашихинские годы и нестоличные детство с молодостью. Так что совпал приезд и с праздником, и с общей радостью, и с немалой для будущего нуждой по уходу за Вилькой Мирским, Бориным сыночком, академиковым внучком.

Гостей, саму Зину и дочку ее Сару, поселили там же, при кухне, в старой Зининой безоконной комнатенке. Положили вместе, на ту же кровать, ту самую – так Зина сама решила: уперлась, ни в какую расширяться не захотела дальше места, где столько лет обреталась, служа спасителям-Мирским.

– Нам у вас, Роза Марковна, нигде не тесно будет, – сказала, – а только здесь милей и привычней. А Сарка моя тоже привычная, не балованная, у нас этого нет, чтобы притворничать, вы уж как хотите понимайте, Розочка Марковна, и спасибочки вам снова за все.

К тому времени, когда Зина донашивала дочку Мирского – уже там, на месте, в Житомире, – но еще не родила, знала уже, чего больше всего хочет. Хочет, чтоб ребеночек, что родится, натурально еврейским стал, по родному отцу, да и по Розе Марковне заодно, по такому же образцу, по всей ихней нации разумной, щедрой и веселой. А что Семен Львович с ней сделал тогда, то это просто обида у него была такой, наверно: за что – не помнится теперь, но что сама виновата, ясно вырисовывается, если через время смотреть, через все годы.

Так она Сарой девочку и назвала, другого имени еврейского, чтоб женщине красиво подходило, не вспомнилось. Потом, правда, когда уже на Сару записали, припомнила про Рахиль, Розы Марковны американскую маму, что уехали, и про соседку справа по Житомиру, тоже Рахиль, но в нужный момент только Сара в голове оставалась. А теперь и жалеть нечего: и послушная дочка уродилась, и любимая, и еврейская, хоть и Чепик, как сама, а не Мирская.

Никакого специального разговора про Сарино имя Роза Марковна с Зиной не затевала, но та чуяла – довольна вроде хозяйка, что так, а не по-другому дочку зовут ее. Как бы тайно про себя одобряет она, что не случайно все это, а по благодарственной линии за прошлую жизнь работницы в этой нерусской семье. Спасибо, как будто говорит, но молча, за такое Зинино отчаянное и чуткое решение.

На другой день, не спросив хозяев, мать и дочка, как проснулись, с ходу взялись за наведение праздничного порядка на обоих этажах. Роза Марковна замахала руками отчаянно, грозиться стала, что выгонит, грудью дорогу к уборке обеим Чепик перекрыть пробовала. Но грозилась несерьезно: и сама знала, и гостьи знали. На деле довольна осталась чрезвычайно помощницами.

К полудню поставила чай и, как всегда, вытянула из буфета чего-то медовое, подсушенное, с орехом и насыпью чьей-то, вроде коричного духа. Молодые тоже спустились вместе с маленьким, и стало все, как было у них когда-то до войны еще и до беды: все со всеми, никто никого не обидит, а посередине Роза. Так и пили чай, по две чашки и добавок.

А потом был Новый год. И была елка ростом под середину лестницы, вся в игрушечных висюльках и лампадочках, а наверху отдельно от всего макушечная звезда величиной с Саркину голову. И сам стол был прежних лет не хуже: с рыбой фиш и морковными звездочками, красным хренком, пирожочками длиной со спичку и всяким остальным. Сало тоже нарезали – Зина настояла – и взяли по кусочку, из вежливости, чтобы гостью не обидеть. Таня, правда, не взяла, решила все же пропустить. Пили цимлянское и по чуть-чуточку коньячку, Сарке налили отдельный дюшес – так она его, вконец счастливая, и тянула, зажмурившись от пузырьков.

После двенадцати стали перезваниваться, взаимно поздравляться. Сначала Клионские – Мирских, затем Мирские – Меклеров. Потом позвонили Кацы, чуть позже – Юлик Аронсон, а уж потом Роза по-соседски набрала Чапайкиных, и те чуть погодя спустились к чаю и «наполеону», захватив пайковую банку крабов и полстакана паюсной икры.

– Ничего, ничего, – успокоил Мирскую Глеб Иваныч, отведя от себя протестующий жест вдовы. – После съедите, Роза Марковна, после. Праздники кончатся, вы себя и побалуете немножко.