Михаил Елизаров - Мультики Страница 37

Ночью мое угнетенное состояние лишь усилилось. За окном светил пронзительный желтый фонарь, от его беспокойного света на стену ниспадала косая прямоугольная тень оконной рамы, похожая на пустой перекрученный кадр диафильма. Я же снова лежал на боку и не ощущал своего тела. Моя неподвижная, точно отрубленная голова смотрела на косой экран. Тень пустого кадра гипнотизировала, я видел ее, даже когда закрывал глаза. Вскоре я уже не знал, сплю ли я или бодрствую. В этом бессонном трансе я пролежал всю ночь, оцепеневший, пока не начался утренний обход. Я обнаружил, что наволочка была мокрой от слюны.

Утром приехала мама и после полоскания марганцовкой накормила меня картофельным пюре. Язык саднил, но пюре пришлось проглотить, так как прокуренный врач еще в воскресенье сказал, что электроэнцефалограмму лучше делать на полный желудок. Он также прибавил, что для более точного результата неплохо было бы вымыть мне голову, но поскольку нет условий, то можно и так, с несвежей.

После завтрака меня отвели в специальный кабинет. Там усадили на стул, на голову нацепили что-то вроде сетки для волос, только состоящей из множества проводов, усеянных мелкими присосками. Процедура оказалась совершенно безболезненной, может, чуть покалывала кожа под электродами. Прибор тарахтел и выписывал на бумажной ленте бесконечные горные ландшафты — пики и ущелья. Затем врачиха стала меня расспрашивать о самочувствии, не болит ли у меня голова, не тошнит ли, помню ли я, что со мной случилось. Я насторожился и отвечал уклончиво, издалека: "Вернулся домой из школы, покушал, сделал уроки", — и сразу перескочил на то, что голова болит и чуть подташнивает.

Я лукавил. Кроме языка у меня ничего не болело, но краски сгущал я сознательно, полагая, что нездорового меня повременят отправлять в реформаторий. Тем более я обрадовался, выяснив, что глупый прибор нашел какую-то проблемку — это было видно по лицу врачихи, изучавшей на бумаге угловатые закорючки. Она озабоченно поджала губы, покачала головой и вздохнула. Потом врачиха попросила маму на "пару слов", а я ждал в коридоре. Когда мама вышла, глаза у нее снова были на мокром месте. Видимо, ей сказали, что легкое сотрясение мозга не избавляет от ответственности и меня все равно отправят в реформаторий, едва я приду в норму.

Весь понедельник я ждал гостей из милиции, вздрагивал от каждого шума и голоса. Всякие крепкие строевые шаги в коридоре сжимали сердце ледяной хваткой. Мне казалось, что вот-вот распахнется дверь нашей палаты и появятся Сухомлинов и Усы Подковой, чтобы с шутками и прибаутками доставить меня на улицу Пролетарскую 3.

Но никто не пришел за мной. Вечером папа на такси отвез нас домой. Ехали мы в полном молчании, только мама порывалась укутать меня шарфом, поднять воротник, точно у меня было воспаление легких.

Дома меня окружили заискивающей болезненной заботой, такой настораживающей, что я всерьез запаниковал. Эти напряженные улыбки и бегающие глаза лучше всяких признаний уверили меня в том, что родители заранее договорились обо всем с Ольгой Викторовной: как и когда они передадут меня на попечение Разума Аркадьевича. Это двуличное поведение вымотало все нервы, я решил вывести родителей на чистую воду.

За ужином я ошарашил папу неожиданным вопросом:

— Ну что, как съездил в Детскую комнату милиции?

Папа чуть не поперхнулся.

— Сынок, я был на работе… — жалобно произнес он. Увы, я заметил, как смешался он, беспомощно посмотрел на маму. В сердце словно ударил камень. Подозрения оказывались горькой правдой — меня предали самые близкие люди.

— Все с вами понятно… — Я криво усмехнулся. В душе клокотала обида. Я тем не менее постарался придать своему голосу ледяную беззаботность. — И когда же вы планируете отправлять меня в реформаторий к Разумовскому? Завтра? Послезавтра? Или все-таки на следующей неделе?

Буква «р» через раз удавалась моему прокушенному языку и часто соскальзывала на «в», от чего моя полная сарказма речь неожиданно обрела досадный вукающий оттенок, больше подходящий для комедии.

Мама отложила вилку, встала из-за стола. Она нарочно так повернулась, чтобы я не видел ее лица, но черное отражение в окне выдало — мама плакала. Наверное, от стыда, так я считал. Жалости к ней у меня не было. Наоборот, мамины слезы окончательно взорвали меня. Я грохнул об стол сразу двумя кулаками, так что со звоном подпрыгнули тарелки, а одна чашка опрокинулась и, слетев на пол, разлетелась на осколки:

— Просто врать не надо!

Я содрогнулся от своего дурацкого произношения: «пвосто», "ввать", точно тявкал подросток-доберман. Лающий обидный ущерб только подхлестнул меня:

— Не притворяйтесь! Я знаю, что вы думаете обо мне! Что я преступник! «Мультики» показывал! Ладно, не плачьте! Пойду я в этот ваш реформаторий! Пусть перевоспитывают! Буду настоящим педагогом! Да хоть прям счас поеду! Вызывайте милицию! Звоните Разумовскому, что мы едем! Я не желаю здесь оставаться! Ни минуты! И не надо давать никаких вещей! Обойдусь! Я вообще ничего отсюда не возьму! И по воскресеньям ко мне приходить не надо! Я не хочу вас видеть!

Меня трясло от праведного гнева. Мама уже плакала в голос. Я, признаюсь, и сам был недалек от того, чтобы разрыдаться от жалости к себе.

У папы на лбу выступил мелкий росистый пот. Он провел ладонью, стряхивая капли, затем сказал:

— Сынок, прошу тебя, успокойся. Я не понимаю, о чем ты говоришь…

— Не понимаешь? — издевательски переспросил я. — Можно подумать, ты не говорил с Данько? Не был у Разумовского на Пролетарской? В Детской комнате милиции? А?!

В такт моим словам мама всхлипывала. Папа сказал тихо и размеренно:

— Герман, где бы я ни был и с кем ни говорил, ты не должен ничего бояться. Что б ни случилось, мы никогда не откажемся от тебя…

— Поздно оправдываться, — буркнул я.

— Я считаю, Герман, тебе лучше всего выпить что-нибудь успокоительное и лечь спать. Скоро у нас все образуется.

— Ничего не образуется, — сварливо возразил я, но принял из маминых рук стакан с водой и две мелкие таблетки.

— Это что? Снотворное? Хотите, чтобы я заснул, а потом сонного повезете на Пролетарскую? Это вас Разумовский так подучил?

— Нас никто ничему не подучивал, — твердо сказал папа. — Мы никому тебя не отдадим.

— Ну что ж, посмотрим. — Я подозрительно покосился на папу, но все же проглотил таблетки и запил водой.

Мама подобрала черепки чашки и выбросила в помойное ведро, села на соседний табурет рядом с папой.

Эмоциональная вспышка утомила меня. Обличать больше никого не хотелось. Я сказал почти миролюбиво:

— Прошу раз и навсегда усвоить: совершенно другой Герман Рымбаев давал свое согласие на реформаторий. Надеюсь, это понятно?

— Да, понятно, — сказал папа.

— Я не против, чтобы меня поставили на учет, — тут я зевнул, — но к Разумовскому в ученики я не пойду…

Мама справилась со слезами и только кивнула. Папа так же спокойно ответил:

— Мы поступим так, сын, как хочешь ты…

— Нечто подобное я уже слышал в Детской комнате милиции, — с тихим презрением начал я, но вовремя сообразил, что эти слова принадлежали отнюдь не папе, а его нарисованному двойнику из диафильма. А обвинять человека в том, что он не говорил, было несправедливо. Я махнул рукой, как бы прекращая никчемный разговор, и отправился спать.

Забегая вперед, скажу, что я так и не выяснил, кто привез меня беспамятного в больницу и записал врачам наш телефон. Можно было лишь гадать, чьих это рук дело. Самому докапываться до сути у меня не хватало ни желания, ни воли.

Никто не пришел за мной и во вторник. Родители оставались дома. Мне это казалось необычайно подозрительным, но я уже не психовал. Я, конечно, вздрагивал от каждого телефонного звонка, мучительно вслушивался в разговор, пытаясь понять, не по мою ли душу голос из трубки? Неожиданные провокационные фразы типа "Я знаю, откуда звонили. Из Детской комнаты…" успеха не имели. Родители, если и замышляли что-то, ни в чем не проговаривались. Мне спокойно отвечали, что звонили с работы.

Потом мы пошли в районную поликлинику. Из дома, признаюсь, выходили с небольшим скандалом. Я решил, что меня коварно выманивают на улицу, чтобы передать милиции. Папе стоило немалого ораторского труда переубедить меня…

В подростковом кабинете нас направили к невропатологу — совсем молодой девчушке, с виду недавней выпускнице мединститута. Бегло оглядев наши больничные бумаги, она выписала направление в районный психоневрологический диспансер № 16.

Мы с папой пошли домой, а мама поехала в этот ПНД № 16. Она вернулась часа через три и сказала, что узнала от женщин в очереди, дескать, нужно идти к завотделением Божко — он кандидат наук и очень хороший специалист. Я не имел ничего против диспансера. В четверг мы отправились на прием.