Михаил Покрасс - Активная депрессия. Исцеление эгоизмом Страница 37

Нередко ты требуешь от себя какой-то преувеличенной честности с близкими, нарочитой, и себе, и другим неудобной и ненужной искренности.

Юноша сделал своей невесте подарок, ожидая при этом ее радости.

Она, буркнув “спасибо”, продолжала вести себя так, будто подарка и не было.

Он огорчился, потух, решил, что ей подарок не понравился.

Она расстроилась, что он “скис”.

Потом объясняла мне, что “не хотела его обманывать показными проявлениями радости(!?)”.

В действительности она была рада, что он думал о ней, искал подарок.

Если бы подарок сделал кто-то чужой, она бы нашла теплые слова и тон, - не заботясь о том, как их расценят.

Один мой знакомый часами выбирал обращение для поздравительной открытки: “дорогие”? или “родные”? или “уважаемые”? или “милые”? Боялся обмануть адресатов “неискренностью”!

Когда мы начинаем рассматривать в микроскоп свои чувства, то парализуем себя, приводим в замешательство партнера, замечаем это - и еще больше сковываем себя.

Отчего это происходит?

Желая быть добрыми и заботиться о людях, мы не замечаем, как впадаем в грех высокомерия[192]. Пытаемся о другом заботиться прежде и больше, чем о себе (будто мы добрее его), и больше, чем он сам о себе заботится (словно он беспомощен) .

Чтобы быть добрым, надо быть, как минимум, живым. То есть доброта требует, чтобы первыми, о ком мы заботимся, были мы сами.

Только тогда у нас есть силы заботиться о другом наравне с собой. Непременно наравне, то есть, во-первых, - о себе, и тогда - о другом.

Непосредственность мы теряем, когда берем на себя функцию нашего партнера: разбираться в степени нашей искренности с ним, то есть за него защищаем его от себя.

Женщина-психолог великолепно ладит с самыми трудными клиентами. (Они же - чужие!) И на многие годы перессорилась со всеми друзьями. У нее чувство, что все они на нее давят, навязывают свое.

Соскучившись по ним и ища сближения, она при встрече в первое мгновение так - назойливо, БЕЗ “пардона”[193] ~ “искренна” , будто рядом живых людей и нет. Одновременно так - напоказ, без надобности - предупредительна, будто друзья тяжело больны. И ждет, что с ней будут так же предупредительны.

Эти ожидания сразу очень стесняют ее друзей. Ей быстро становится трудно с ними, им невыносимо с ней.

А дальше... Едва друзья “выпадают” из ее сценария, она воспринимает это как вероломство и с полным убеждением, что ее снова самым подлым образом обманули, ссорится -зло, обидно, оскорбительно - и, сама же обиженная, исчезает на годы.

Если ты любишь себя и доверяешь своим партнерам, то либо будешь общаться с друзьями такими, какие они есть, не навязывая им стесняющих сценариев. Ты же не опекун, а они не младенцы. Тогда не на что будет обижаться и тебе. Либо будешь с ними общаться формально вежливо или не станешь этого делать, если они тебе не нужны.

В обоих случаях пропадет смысл ломать себя.

Тогда и ты без обиды примешь то, что от тебя отойдут те, кому ты такой, какой есть - подлинный - не нужен.

Итак, если ты принимаешь себя, какой, есть, то перестаешь бороться и со своей естественностью, и со своей нарочитостью.

Ты осваиваешь и то, и другое и используешь, как тебе удобно. Где надо, прикрываешь естественность сознательным артистизмом. Где надо, не мешаешь ее (естественности) проявлению.

Не борись с притворством, а овладевай им, как искусством. Тогда только ты сможешь пользоваться и не пользоваться своим артистизмом по своему разумению.

И последнее.

Если ты надеваешь костюм, более обнажающий тебя, чем тебе удобно, то такая “свобода” тебя сковывает.

Если костюм скрывает тебя больше, чем тебе надо, то ты чувствуешь желание распахнуться - у тебя есть запас свободы.

Стесняющий избытком замков костюм вызывает стремление высвободиться.

Чтобы ощущать себя естественнее, надо не расковываться и натужно демонстрировать непринужденность, а сыграть, - именно сыграть! - более сдержанного, чем ты, более стесненного человека. В таком “костюме” ты будешь всегда ощущать запас свободы и невысказанного содержания.

Играй, что тебе удобно. Ты имеешь право не быть понятным для всех!

Три солдата

Боль в спине

У отставного прапорщика болела спина.

Отставной прапорщик был мужественным человеком и не обращал на это внимания.

Он был веселым человеком и занимался зарядкой.

Но зарядка не помогала от боли. И отставной прапорщик не мог уже заниматься ничем, кроме спины. Но, будучи не эгоистом, старался не унывать и “не.брать в голову”.

Большую часть времени он проводил в больницах и в хождении по врачам, которые, как водится, ничего не находили и советовали “пойти к... психотерапевту”.

Даже вечно занятая жена отставного прапорщика заметила, что ему неможется, и засуетилась около.

Что с ним и от чего, отставной прапорщик не знал.

“Вникать во всякие болячки” он считал не мужским делом.

“Отставить!” - был основной совет, который он давал сомневающемуся солдату, или еще: “Будь мужчиной!”

В авиации прапорщик заведовал складом оружия и боеприпасов. Это была его специальность. А “спина - дело врачей”, им и голову ломать. И он “не брал в голову”, но, чтобы не ударить лицом в грязь, старался держаться молодцом, как прежде белил свежей известью каждый кирпич клумбы перед приездом генерала.

Он вообще всегда старался во всем подражать генералу. И даже хвастал, что у него, как и у генерала, тоже было “много женщин”... Так пн понимал заповедь: “Плох тот солдат, который не хочет стать генералом”.

Отставной прапорщик был человек прямой и героический. Только теперь вот спина!..

Генерал был здоров. Генерал был совершеннейшим эгоистом. Генерал был капризен. Он любил славу, любил быть первым всегда и во всем, во что бы то ни стало. Любил ощущать своё, каждой жилочкой послушное ему тело. И к любому дискомфорту - любому неудобству, физическому ли, моральному, относился с отвращением, почти брезгливостью.

Генерал любил вкусно поесть и выпить. От выпивки мягчел, наглядно добрел и, странным образом, трезвел тем больше, чем более шутливым и весёлым становился.

Генерал любил свой дом, свое хозяйство, свою страну -Родину и Землю, на которой его дом, хозяйство и страна помещались. Он берег свою Землю. Она была его Заботой.

Генерал любил женщин. Он любил девчонок и мальчишек, которых женщины рожали и любили на его Земле. Они тоже были его заботой.

Генерал был эгоистом. Всех, кто мешал его заботам, он ненавидел. Поэтому мальчишек он посылал защищать свое Хозяйство, а женщин - девчонок и матерей - оставлял беречь дом и ждать мальчишек и мужей, а иногда оплакивать и хранить память и боль о них и о своей никем не востребованной и не израсходованной жизни...

Генерал был эгоистом. Невыбранного неудовольствия он и мига не мог терпеть. С капризностью дикого зверя моментально скидывал с себя его причину, а с ней и неудовольствие и был совершенно здоров.

Задачи он ставил по своему масштабу, не малые. Страсти обуревали его. Потрясали всего, до каждой клеточки Генераловой кожи. Каждое мгновенье глубоко внутренне извивался он в неотступном неистовстве выбора.

Это всегдашнее состояние выбора было его счастьем и его добровольно выбранной мукой.

Беспрерывный выбор и эгоистическая внутренняя отзывчивость, впечатлительность, женственная ранимость, удерживая его в постоянном состоянии освоения новизны мира и себя, в состоянии приобретения опыта и развития (говорят “творческом состоянии”), делали генерала всегда взрослее тех, кто был рядом, и побуждали его содержательно бережное, “родительское” отношение практически ко всем.

Благодаря этой постоянной отзывчивой сосредоточенности, напряженности выбора внешне генерал выглядел суровым, чуть только не угрюмым - выглядел мужественно.

За мужественностью генерала стояла почти детская отзывчивость, тренированная ранимость, эгоистическая, капризная забота о себе, о женщине, о своем и ее мире, обо всем мире.

Мужественность генерала содержала в себе мир. Мир благоговейного сыновнего, ученического приобщения к прошлому, наследования ему, мир участия в настоящем (своем и чужом) и заботы о завтрашнем. Счастливейший мир благодарности! Генерал был обычным человеком.

А отставной прапорщик...

Прапорщик очень хотел походить на генерала. Он передразнил генеральскую суровость и настолько верил, что “мужчины не плачут”, что и впрямь не знал не только своих слез, но и того, что у них могут быть причины.