Ирина Муравьева - Веселые ребята Страница 37

— Соколова! — громче, чем хотелось, сказала Нина Львовна. — Мы бы не стали ничего говорить, если бы ты в течение года вела себя нормально…

— Но ты не вела! — поддержала ее Галина Аркадьевна. — И мы считаем, что тебе нужно еще ой как долго доказывать, что ты такая же комсомолка, как все остальные, а пока ты этого не докажешь, мы не считаем, что тебе завтра…

Она не договорила, потому что вспыхнувшая Соколова громко расплакалась и выскочила из учительской, оглушительно хлопнув дверью.

— Так, — прошептала Галина Аркадьевна и взялась рукой за сердце, — я знала, что ничем хорошим это не кончится…

— Если вы такая слабонервная, Галина Аркадьевна, — сорвалась Нина Львовна, — то я вообще не понимаю, как вы можете заниматься тем, чем вы занимаетесь… Я имею в виду…

Только присутствие угрюмой, с горящими глазами Алениной спасло Нину Львовну от того, чтобы слабонервная Галина Аркадьевна не плюнула ей прямо в физиономию. Но Аленина была тут же, в комнате, она стояла, грызла ногти и смотрела на них исподлобья своими больными глазами. Поэтому Галина Аркадьевна судорожно вздохнула и вышла, а Нина Львовна, забегав зрачками, объяснила Алениной так:

— Лена! — И сама испугалась того, как Аленина задрожала всем телом. — Леночка! — Аленина, как назло, дрожала все сильней и сильней. — Мы, конечно, рады, что тебя пригласили на балет и потом в ресторан, мы очень за тебя рады, но ты смотри, как ты будешь себя чувствовать…

— Я не пойду, — стуча зубами, ответила Аленина, — я себя плохо чувствую…

Нина Львовна ощутила странную слабость под ложечкой, и ей захотелось взяться за сердце почти так же, как Галине Аркадьевне.

«Трудно как с ними, — с неожиданным ужасом подумала Нина Львовна, — это же каторжный труд какой-то!»

— Не пойду я никуда, — повторила Аленина и громко сглотнула слюну, — чего я там не видела…

— Смотри сама, сама решай, — вздохнула Нина Львовна, — никто тебя не заставляет. И если, конечно, тебя еще беспокоит здоровье, то, конечно, лучше отлежаться…

Аленина не пришла ни в гости к Ильиной, ни на балет «Бахчисарайский фонтан». И слава Богу, потому что и без Алениной хватило хлопот. И у Ильиной, и у Чернецкой гости вели себя хорошо, ели очень мало и все вопросы задавали как по учебнику. Холодная ли у вас зима? Сколько времени продолжаются ваши летние каникулы? Хотели бы вы полететь в космос? Никто не поинтересовался, почему советские ребята ни разу не были за границей, никто не спросил, сколько денег в год получают их родители в твердой валюте. У Ильиной — как попили чаю, так почти сразу же и разошлись, и вообще все было довольно вяло, зато у Чернецкой в разгаре угощения пришла домой мама Стеллочка, разодетая в пух и прах, с какими-то совсем по-новому подведенными глазами: во внешнем углу каждого глаза был нарисован черный треугольничек. Взгляд у Стеллочки тоже стал новым, слегка, кажется, бешеным и от этого особенно блестящим.

— Амиго! — весело сказала Стеллочка и тут же замахала руками, как бы вспомнив, что она, хоть и среди иностранцев, но все-таки не на Кубе. — Ах, как жаль, что я плохо знаю английский! Вот если бы вы говорили по-испански! Ах, если бы!

Не говорящие по-испански англичане тем не менее оживились, словно Стеллочка напомнила им кого-то родного и близкого.

— А танцы уже были? — продолжала Стеллочка. — Как же это так: не были? Наташа, ты меня удивляешь! А ну-ка давайте сейчас же все танцевать!

Гремя каблучками, она подбежала к проигрывателю, и через секунду низкий женский голос поплыл над удивленными англичанами:

Бе-са-ме… Бе-са-ме мучоо-о…

Стеллочка подхватила под руку старика в юбке. Старик скорчил томное лицо, полузакрыл глаза, и они со Стеллочкой закружились между большим обеденным столом и недавно купленной «Хельгой», куда с трудом влезла незначительная часть профессорской коллекции фарфора (значительная часть находилась в другом шкафу — дубовом и старинном).

— Ох, цел-у-у-уй, — басом запела Стеллочка, желая, чтобы иностранцы услышали и русский перевод популярной аргентинской песни. — Бе-са-ме мучо… Ох, целу-у-уй меня много-о-о…

Едва закончился этот танец, она опять захлопала в ладоши:

— А теперь русскую! Народную! А ну запевай!

Набросила на плечи синенький платочек, притопнула каблуком, уперла руки в бока, но не успела сделать и круга между столом и «Хельгой», как в коридоре раздалось пышное сморканье только что пришедшего домой гинеколога Чернецкого. Меньше всего он, очевидно, ожидал увидеть то, что увидел: то есть свою жену, собирающуюся плясать русскую перед молодыми английскими школьниками и распаренным чаепитием стариком в юбке.

— Приезжие у нас, Леонид Михалыч, — скорбно шепнула из кухни Марь Иванна, — развлекаем… Как могём…

Гинеколог Чернецкий был человеком воспитанным и особенно помнил, что из избы ни в коем случае нельзя выносить сора. Поэтому он бодро вошел в комнату, громко поцеловал подскочившую к нему дочь, за руку познакомился с каждым иностранным гостем.

— Вот так-то, — вытирая глаза кончиком передника, шепнула самой себе наблюдающая пир из кухни Марь Иванна, — чем мы не семья, Осподи-и-и! Таких поищешь! Кругом-то что? Шваль одна, прости, О-о-осподи!

Все уже было позади: и завтрак в школьной столовой, и чаепитие в целях ознакомления, и даже великолепный, в шелковых шароварах, с кривыми саблями «Бахчисарайский фонтан». Осталось последнее: ресторан в гостинице «Юность» и прощальный обед перед вечной, судя по всему, разлукой. Русские педагоги почти махнули рукой на совершенно потерявших головы русских девочек: все одиннадцать пришли накрашенные, завитые, в белых и красных колготках. Как назло, погода испортилась, и в конце концов разразился ливень. Девочки и педагоги жались под школьным козырьком, ждали автобуса с иностранцами вместе ехать в ресторан на праздник. Подкатил автобус, давя мощными шинами быстро раскисшую и почерневшую золотую листву. Девочки радостно завизжали и, прикрывая завитые головы, бросились в автобус, как козочки перепрыгивая через пузырящиеся лужи, боясь перепачкать белые свои и красные колготки. Нина Львовна и Галина Аркадьевна с удивлением отметили, что все были очень прилично одеты. И с фантазией, и с огоньком. Женя, например, Коган, школьница из небогатой семьи (папа — патологоанатом, мама — помогает ему в морге), придумала нашить на фасад своего простого розового платьица жемчужинки, ну, не настоящие, конечно, а из бус, купленных в галантерее на проспекте Вернадского, и получилось чудесно! Просто как у Белоусовой и Протопопова. Карпова Татьяна ничуть не хуже нарядилась: пришла в белом летнем сарафанчике, а на него сверху накинула красивое полосатое пончо, связанное, наверное, бабушкой. И тоже неплохо! Ведь не то главное, чтобы пойти в какой-нибудь капиталистический магазин и там купить себе, чего понравится (это любой дурак умеет!), а вот ты догадайся, ты попробуй нарядись, когда в магазине ничего нету, кроме рейтуз с начесом да лиловых комбинаций пятьдесят шестого размера!

Девочки почувствовали себя принцессами, когда с шумом и визгом, встряхивая мокрыми руками, ворвались в автобус, где навстречу им тут же приподнялись оживившиеся и освоившиеся молодые английские школьники, и каждая девочка, прямо как Ассоль к своему принцу, приникла к молодому англичанину, и наконец все это, мокрое, завитое, раскрасневшееся, с бьющимися сердцами, понеслось в темноте осенней Москвы, сквозь дождь ее и негасимый свет вечерних окон, навстречу вечной разлуке. Интуристский автобус наполнился смехом, прерывистым дыханием, щебетом на обоих языках вперемешку, и, если бы не дождевая спасительная вода, омывающая его со всех сторон, вспыхнул бы, наверное, интуристский автобус и сгорел бы, как простая церковная свечечка, от безграничного любовного томления, зажатого в его утлом пространстве. Томление, и именно любовное, присутствовало в автобусе, несмотря на Людмилу Евгеньевну, Галину Аркадьевну и Нину Львовну, которые старались не замечать, чтобы не доводить дело до международного скандала, как прикасались коленями и стискивали друг другу руки вверенные им комсомолки и чужие иностранцы, как, положив якобы для пущего удобства локоть на спинку сиденья, рыжий англичанин в широченных штанах, пользуясь автобусной полутьмой и полусветом, свалил свою ладонь, в конце концов, на шею восторженно-радостной Соколовой, которой все-таки разрешили прийти и на чай, и на балет, и в ресторан, потому что такие начались слезы, такая пошла разборка, что даже Людмила Евгеньевна сдалась и сквозь маленькую свою нижнюю губку фыркнула неразборчиво: «Пусть идет, раз ее отобрали!» И Соколова пришла. В сером материнском плаще и в материнских лаковых лодочках. Надушенная духами «Белая акация». И Фейгензон, которую тоже сгоряча «отобрали», пришла. С налакированной высокой прической, в красном, рытого бархата жакете, принадлежащем тетке Софье Марковне. Про Аленину, которая все три дня в школе не показывалась, благополучно забыли. И напрасно. Потому что не успел автобус подъехать к голубой, как весеннее небо, гостинице «Юность», маленькая, с плохими зубами, под огромным черным зонтом, выросла из-под земли школьница Аленина, недавно только освобожденная из сумасшедшего дома и там недолеченная. И к ней, этой маленькой, корявой, под черным зонтом Алениной, выскочил из автобуса прекрасный английский школьник по имени Питер, тот самый, который и выбрал себе — аккуратно причесанному, в роскошном синем костюме молодому человеку — эту самую гнилозубку на тонюсеньких ножках! Аленину! И вот она явилась! Всех обманув! Безо всякого одобрения и позволения со стороны педагогов и школьной администрации! Нина Львовна глубоко вздохнула своей закипевшей, как чайник, грудью, но первое побуждение — подойти к немыслимой парочке, выдернуть Аленину за ее тонюсенькую ручонку и выпихнуть обратно под дождь, чтобы она не смела самовольничать, — это побуждение тут же погасло, потому что рассудок подсказал Нине Львовне, что никакого хорошего последствия от ее выдерга не будет. А будет только хуже. И пришлось Аленину пропустить вместе со всеми в уютный зал ресторана гостиницы для интуристов, и там она уселась за третий стол рядом с аккуратно причесанным, в синем роскошном костюме англичанином Питером.