Леонид Пантелеев - Верую… Страница 37

День Святого Станислава празднуется в Польше 7-го мая. На дворе середина февраля. Совсем немного — меньше трех месяцев.

Я только что написал о смягчении партийно-правительственной политики по отношению к церкви, а вот вчера или третьего дня выступает в одном из американских университетов Н. А. Солженицына и говорит об усилении в Советском Союзе гонений на церковь и верующих. Казалось бы, странно и даже очень странно, но они там за океаном часто гораздо лучше осведомлены о том, что творится в Союзе… Говорила она, в частности, о деле Огородникова и его молодых товарищей, участников православного богословского семинара в Москве. Говорила о преследовании духовных детей отца Дмитрия Дудко. До сих пор преследованиям подвергался только он сам, теперь взялись за его паству, за его многочисленных молодых почитателей. Фактов Н. А. Солженицына не приводит, но даже если и есть тут пропагандистские преувеличения, — дыма без огня не бывает, очень похоже на правду. Кстати, ни разу за последнее время не отметил я на этих страницах, что, по сравнению с прошлым и позапрошлым годами, как будто меньше стало видно за всенощной молящихся молодых людей, юношей… Правда, по трудным условиям моей теперешней жизни, я бываю только в одном храме — в Князь-Владимирском соборе, но и там еще год назад молодых было заметно больше. Не вижу я что-то молодую семью. Еще недавно можно было увидеть их каждую субботу и под каждый большой праздник. Отец, мать и большеглазый, очень красивый, живой, подвижный мальчик лет десяти-одиннадцати. Как истово он молился, как прилежно обходил, прикладываясь, все иконы. Маленький красавец этот привлекал общее внимание, интеллигентные пожилые дамы с ним заговаривали, ласкали его… Надзирающие не могли не заметить эту семью, не могли не заинтересоваться, где работает бородатый тридцатилетний отец, его еще более молодая, скромная и застенчивая жена. Последнее время они стали как будто прятаться, оберегаться, становились в переднем правом углу храма, там, где образ Казанской Божьей Матери и святого равноапостольного князя Владимира. И вот уже недели три-четыре, а может быть, и больше я их не вижу.

Впрочем, я и отца Владимира давно не видел и уже загрустил, забеспокоился, а вот выяснилось, что он, слава Богу, жив и здоров.

Мнительность, подозрительность, опасливость ни на минуту не отпускают нас, выросших в условиях самого жестокого, изощренного рабства.

Перелистал сегодня многие страницы этой рукописи. Сколько маниловского благодушия, ничем не оправданных надежд и ничем не оправданных оптимистических выводов!..

Да, Хельсинки сыграли свою роль, да, решение Ватиканского конклава не может не отразиться позитивным образом на положении церкви и верующих. Но ведь как ни рядись в овечью шкуру — волк остается волком. Сегодня он так, а завтра, через полгода, через десять лет, если представится малейшая возможность, он снова будет душить, давить, арестовывать, изгонять, судить, ссылать и — ставить к стенке.

В мире опять гремят грозы. Кампучия, Вьетнам, Китай, Иран. И часто не знаешь, кому сочувствовать, чего желать, о чем молиться. Да, в Кампучии свирепствовала отвратительнейшая разновидность азиатского коммунизма… Что там происходило — точно сказать никто не может. Но известно, что убивали — сотнями тысяч — богатых, интеллигентных, верующих, инакомыслящих, осмелившихся пикнуть и осмелившихся только подумать — не пикнуть ли?

Сейчас там у власти ставленники Вьетнама (а по существу, конечно, Советского Союза). Идет «либерализация», «демократизация», делаются другие демагогические шаги. Не сомневаюсь, что где-нибудь, а может быть и повсеместно, восстанавливаются из праха буддийские монастыри, освящаются вновь католические соборы… Но ведь мы же должны понимать, — не маленькие, — что все это одна тактика!.. Не будь сдерживающих сил, отпади необходимость в пользовании овечьей шкурой — и тут же скинут эту шкуру: и в Камбодже, и в Монголии, и в Италии, и во Франции, и, боюсь, даже в антисталинистской, плюралистской, как нам кажется, Испании.

Не страшно ли выписывать подобные слова? Да, страшно. Потому что, уже привычно обманывая себя, в маниловских мечтах своих делаешь ставку на Карильо, на Берлингуэра, заставляешь себя верить, что путь, ими предлагаемый и прокладываемый, — это верный и надежный путь. Но, спрашивается, путь к чему?

Ведь это же путь к коммунизму! А если так, то какой плюрализм, какая свобода совести, какая свободная, независимая от государства церковь?!.

Разгорается война между Китаем и Вьетнамом. И тоже не знаешь, кому сочувствовать. Молишься лишь о прекращении этого безумия, этого буквально и абсолютно зверского уничтожения людей.

Еще лет сорок назад, когда на западе шла «странная война», а наши люди гибли в Финляндии и на землях Западной Украины, один человек, с которым я был в отношениях дружеских (то есть с которым мог говорить не таясь, откровенно), сказал мне:

— Это что! Это разве война! Настоящие войны начнутся тогда, когда к власти во всем мире, во всех странах придут коммунисты.

Это сказал Дойвбер Левин, детский писатель, бывший обернут, через полтора года погибший в бою под станцией МГА на Ленинградском фронте…

Самые значительные события происходят сейчас, пожалуй, в Иране. Как и следовало ожидать, шахская власть рухнула. Это видно было давно — что она рухнет. И особенно ясно видели это люди, пережившие февраль и октябрь 1917 года или хотя бы помнящие опыт этих событий. Не вызывало ни малейших сомнений, что сопротивление шахиншаха и его сатрапов бессмысленно, что это агония. Цеплянье за власть прогнившего насквозь режима, его дальнейшее сопротивление могли бы вызвать в стране гражданскую войну.

Шах уехал «отдыхать» (как он заявил) в Марокко, поставив во главе правительства какое-то ничтожество или, во всяком случае, человека обреченного, не пользующегося ни авторитетом у своих сподвижников, ни популярностью в народе. Аятолла Хомейни с триумфом возвращается на родину. Провозглашается исламская республика. Объявлены демократические свободы. Все партии, включая коммунистов, получают право на легальное существование.

Кто он, этот Хомейни? Для меня, например, абсолютно неизвестная личность. Нигде никогда ничего о нем не слышал. Четырнадцать лет провел в изгнании в Париже. Но за что был изгнан? И что это такое — аятолла? Ни у Брокгауза и Ефрона, ни, тем более, в БСЭ толкования этого слова я не нашел. По-видимому, что-то вроде мусульманского епископа?

Сказать по правде, его плюрализм настораживал. Не один раз вспоминал я возникновение Алжирской Народной Демократической Республики, где к власти пришли коммунисты, но коммунисты какие-то особенные, признающие и Аллаха, и пророка Его — Магомета.

И сейчас думалось: не маскировка ли это?

Но вот совсем на днях Хомейни поставил точки над i. Он отказался принять депутацию коммунистической партии (Партии труда), заявив, что коммунисты, хотя и обладают правом представлять в будущем меджлисе известную часть населения, являются врагами ислама и, следовательно, врагами народа.

Вообще-то идея исламской республики (или даже исламской федерации) не кажется мне привлекательной. По существу это все та же огурцовская теократия. Правда, есть разница. Огурцов, не имеющий власти, а только мечтающий о ней, должен начинать почти с того же, с чего начинал равноапостольный князь Владимир. Огурцову предстоит народ, девять десятых которого — безбожники. А Хомейни в Тегеране встречали сотни тысяч верующих мусульман, и миллионы их исступленно приветствовали его на всем пути от аэропорта до кладбища, куда вождь исламской революции в первую очередь направил стопы — чтобы поклониться праху жертв павшего режима.

Что такое иранская революция в социальном отношении, я не очень хорошо представляю. Лозунги — те же или почти те же, что и у папы Иоанна Павла II. Даже более решительные. Республика. Антиимпериалистическая. Антимонополистская. Народная. Но — не марксистская.

Огорчают и даже очень огорчают сообщения о беспощадных расправах с представителями старого режима. Каждый день — казни, расстрелы. И все это — революция, совершаемая именем Аллаха.

Третьего дня, в родительскую субботу, был за всенощной в Князь-Владимирском соборе. Пришел не к началу, а все-таки раньше, чем обычно. Имею в виду последние год-полтора, когда мне редко удается постоять в храме больше часа. А тут выслушал, стоя на коленях, и «Слава в вышних…» и «Величит душа моя Господа…», и успел приложиться и подойти к миропомазанию… И так радостно застучало сердце, когда в центральной части храма, там, где аналой с праздничной иконой огорожен белой железной решеткой, увидел плешивую голову о. Владимира. Тут и встал. И его крепкую стариковскую руку поцеловал, и из его уст выслушал поздравление: