Александр Терехов - Немцы Страница 37

В зале сидели тесно, непоместившиеся стояли, выкрикивая (настал черед зала) свое, подымая руки: на меня посмотри, а я, брат, тебе вот что скажу, — Шишковского, знающего пути решений, Эбергард не заметил, но все кричали так, словно напоказ, Богу, комуто, кто выберет, кого оставить и допустить в следующий тур:

— Яйца нащупай! Ты че, бабенке своей вырванных лет устроить не можешь? Готовь правую ногу для волшебного пенделя!

— Ты амеба или реальный отец, сильный духом?! Если ты и дальше будешь отступать, сын твой вырастет без сознания превосходства мужчины в семье.

— Да не оправдывайся ребенком! Сыну будет лучше, если ты будешь счастлив, победишь!

— Другой папа — садизм! Ребенок вырастет психическим калекой. У тебя есть шанс выправиться, а у сына твоего — нет. Добивайся, чтоб он жил на два дома.

— Да херня, прав ты, мужик. Воевать — плохо всем, и сыну. Подлизываться — тебе плохо. Отморозиться — лучшее. Никак так никак. Никогда так никогда. Разговоров ноль, действий ноль. Абсолютный вакуум. Им не для кого будет спекулировать твоим пацаном. Не показывай ей своих желаний! Слабаков не любят, а жена тебя посильней психологически. Подавишь в себе желания, она сама выйдет на связь — деньги понадобятся, еще что… А там ты по-тихому и восстановишь позиции…

— Бедная, бедная жена, бедные дети, — прошептала дежурная, не хотевшая слышать и видеть, но вот не удержалась, не ушла. — За всё придется платить. В Библии сказано: муж отвечает перед Богом за жену и детей. А жена — только за себя. Как можно порочить честное и святое имя женщины? Не думают даже о своих матерях… — поглядела воспаленно на Эбергарда и ушла.

Посреди сцены на доске крупно написали красивым почерком учительницы начальных классов: ПОЧЕМУ жена не дает видеться с ребенком?

1. Власть: подчинить себе бывшего мужа.

2. Обида: виноват муж, я — жертва.

3. Подсознание: на самом-то деле виновата я.

4. Страх: так я всё потеряю.

5. Ненависть: сама себя теперь ненавижу.

5. Гордость: я не могу проиграть.

6. Желание: пусть подруги увидят мою победу.

Эбергарду захотелось уйти, не вливаясь, не уравниваясь с этим жарким, он осматривался, словно случайно заглянул, а сам здоров, заметил единственную женщину — строго одетую, но слишком красивую для служащего государства, — молодая, рослая, коротко стриженная, черные блестящие волосы и крупные, волнующие губы, словно их недавно прорезали на лице, опухшие, еще не успели зажить, — женщина уморилась стоять и присела по-школьному — на подоконник, вытянув длинные уставшие ноги, прижав к груди маленький комп, смотрела, близоруко морщась, то в зал, то за окно с гримасой — скучно, то на стены, увешанные почему-то плакатами культуристов с пластилиновыми улыбчивыми лицами и бессмысленными глазами, то на Эбергарда — и вдруг улыбнулась и подмигнула ему — не так, как подмигивает мужчина, воровато, мгновенно, словно попало что-то летучее в глаз, а — веко медленно прогладило глазное яблоко.

— Да судебное решение!!! — один (сутулая, образованная спина) погасил всех криком: говорю только я! — Если мать не захочет, исполнить нельзя! Ты ребенка к себе разок возьмешь, а мамаша на следующий день после возврата пойдет к невропатологу и за тысячу рублей зафиксирует: стрессовое состояние… И — иск подаст о лишении родительских прав. Или — об ограничении! в этих самых правах, и с высокой! — вероятностью! — удовлетворения! — И уже как-то боязливо сообщил: — Такое мое мнение… — и заглох, и все отцы и сочувствующие как-то подобрались и расселись, как для начала просмотра, с обожанием что-то послушать; в зале, видно, так заведено, убавили свет — на сцену вскочил Шишковский, невысокий он оказался ростом, сиял, как и обещала афиша, словно вызвала его лотерейная комиссия, — в джинсах и белой майке, он так проскакал к вынесенному навстречу микрофону, будто следом за ним должны выскочить ребята с гитарами и барабаном, уже на ходу нащелкивая пальцами какой-то бодрый темп, — Эбергарду показалось: вторая, основная часть собрания откроется хоровым пением.

— Каждый из вас может… — Шишковский вытянул «м-может» и посмотрел вверх, где, подымаясь выше, переплетаясь в игре крылами, порхали сказанные им слова, опустил голову, а правую руку протянул вперед, намереваясь коснуться чего-то горячего, поймать что-то, — Эбергард не выдержал и вышел.

Дежурная бубнила:

— У всех недостатки. Да на свои посмотри. Не ладится — обратись к Богу. Что бы ни случилось, сохранять надо душевный мир. Сказано: невозможно человеку — возможно Богу. Сходи в храм, пообщайся с батюшкой. Да рано или поздно — ребенок будет с тобой.

— Вас ищет Гуляев, срочно, звонила секретарша, — Жанна перехватила Эбергарда у гардероба. — Монстр в мэрии.

— Не сказала: что?

— Вы же знаете ее. Ведет себя так, словно ее в префектуру взяли работать королевой. Говорю: как вас… забыла имя-отчество. А она: вспоминайте.

Эбергард, молодо пропуская ступеньки, понесся наверх: идеи по выборам? А какие у меня идеи по выборам? Организовать чаепития с ветеранами на базе районных библиотек с раздачей предметов длительного пользования. Сегодня — Эрна!

Секретаря Гуляева Анну Леонардовну Эбергард всегда заставал за накрашиванием губ или чаепитием; в обед (если монстр уезжал) она закрывала приемную на пару часиков — заместитель префекта дремал, может, и она… либо чаевничали, вспоминая служебные вершины, преодоленные хребты и распадки, и — ничего больше; главный мастер в установлении и оценке интимных, влажно-стремительных соединений Сырцова сразу определила, что отношения Гуляева и Анны Леонардовны давно уже проследовали станции «совместная работа», «взаимопонимание», «сопереживание», «любовь», «связь» и углубились в гранитную толщу неразрывного (равного по прочности и охлажденности семейному) взаимовросшего существования.

В префектуре Анна Леонардовна страдала: задерживается позже шестнадцати (монстр в особые дни выставлял помощника-морду у гардероба отмечать убежавших и опоздавших), так не привыкла в прежних приемных, переработка угнетала: вторую половину дня Анна Леонардовна полулежала на столе, отвлекаясь на небольшой коньячный стаканчик; экзамены на подготовительное отделение факультета старушек она уже сдала, но одевалась ярко и разговаривала с насмешливой дерзостью, ужасно привлекательной в пятнадцатилетних, преждевременно созревавших девчонках и труднопереносимой во всяком другом исполнении, особенно морщинистом и пожилом; Эбер гард сперва (обязан соответствовать, зачем обижать, ей же рассказали, какой он) не сразу отпускал после выпрошенного поцелуя руку, два раза случайно приобнял, замечал красоту, приносил сувенирные безделушки для украшения кабинета и жизни, жаловался, что есть дармовая путевка на Гоа — некуда девать, хотите? — но Анна Леонардовна проявила устойчивость, не прижималась и не хихикала, не помогала, про Гуляева не делилась, и, исполнив долг, Эбергард облегченно играл теперь только в честного, болеющего за дела парня, горячего отца, преклонявшегося перед мудростью, человеческой теплотой и мужской немногословной порядочностью Алексея Даниловича.

Теперь — Эбергард показательно отдышался, ворвавшись (но постучав!), пусть запомнит, доложит: сказали «срочно» — бежал! — Анна Леонардовна смотрела себе на колени, под стол, разминая и поглаживая виски, — уже хорошо, причина не Эбергард, из-за Эбергарда она бы не страдала.

Подняла руку с усилием, словно отдающимся болью в сорванной спине, голова у нее не поворачивалась вообще — тиски! — показала: идите. Там у нас… Такое… сколько живу и чтобы — такое… Эбергард представил, отворяя двери: зайду — в гробу лежит Гуляев, и главы управ полукругом поют, оберегая ковшиками ладоней свечки; или — высоко поднятая подушками, хрипло вздымается и булькает на выдохе дважды простреленная и бесполезно забинтованная грудь героя, и вызванные родственники сжимают уходящее запястье и шепчут: «Леша, Лешенька… Нет!!!»

— Зайди! — и Гуляев закричал, продолжал кричать на принявшего профессиональную позу «я ни при чем, но раз так надо, пусть виноват буду я» начальника оргуправления Пилюса: — Мы трижды с тобой договаривались об этом! — Три гневных пальца под нос! Кричать не умел, видно, ненужных душил потихоньку, боязливо, не зависящими лично ни от кого объективными обстоятельствами, обманутых оставлял в неведении, с уволенными дружил, кричал потому, что кричали только что на него, этажом выше — эхо; сидел растрепанный, словно ночевал в кабинете или ему отвесили пяток плюх неустановленные незнакомцы прямо в приемной, и растирал ребра, прикрывавшие сердце, очевидно, мечтая покончить скорее с этой бесконечной херней, закрыться и вмазать стаканчик.

— Почему не выполнено поручение префекта, Сергей Васильевич?! — и крутанулся в кресле — в сторону! — так было противно смотреть на Пилюса, из-за которого его, Гуляева… Эбергард подкрался и присел рядом с начальником оргуправления в позе покаяния, навалившись грудью на стол, руки сфинксовыми лапами перед собой, глаза вниз, в полированный заливчик между рук — это наша общая вина, несовершенна жизнь!