Ирвин Шоу - Вечер в Византии Страница 37

— Так она и сказала? — Крейг постарался произнести это спокойно, чтобы Энн не заметила злости в голосе.

— Она много чего наговорила.

— Да что она вообще знает о моей парижской знакомой?

— Я не знаю, что она знает. Знаю лишь то, что она мне сказала. Сказала, что эта женщина слишком молода для тебя, что она похожа на маникюршу и ее интересуют только твои деньги.

Крейг рассмеялся:

— Похожа на маникюршу! Значит, она никогда ее не видела.

— Говорит, что видела. Даже скандал ей устроила.

— Где?

— В Париже.

— Так она и в Париже была? — недоверчиво спросил он.

— А то как же. Исключительно в твоих интересах. Она сказала этой даме, что она думает об авантюристках, которые обольщают старых дураков и разбивают счастливые браки.

Крейг недоуменно покачал головой.

— Констанс ни слова мне об этом не говорила.

— О таких вещах, я думаю, женщины не очень-то любят рассказывать. Ты познакомишь меня с Констанс?

— Конечно, — смущенно ответил Крейг. Когда он обнимал свою дочь при встрече в аэропорту, то никак не предполагал, что их разговор примет такой оборот.

— Ну, а что касается Женевы, то там была одна смехота. Пришлось даже отужинать в «Ричмонде» с мамулей, ее приятелем и прочими ханжами.

Крейг молча вел машину. Он не хотел говорить с дочерью о любовнике своей жены.

— Целое представление, — продолжала Энн. — Тьфу! Расселся, заказывает икру, орет на официанта из-за вина, потом любезничает пять минут с мамулей и пять минут со мной. Я вдруг поняла, почему я с двенадцати лет ненавижу мамулю.

— Это неправда, — мягко возразил Крейг. Он готов был принять на себя вину за многое, но не хотел отторгать дочерей от их матери.

— Нет, правда: ненавижу, — сказала Энн. — Ненавижу, ненавижу. Как ты мог столько лет терпеть у себя в доме этого жалкого, нудного человека, который притворялся твоим другом, почему ты так долго мирился со всем этим?

— Прежде чем винить других, надо посмотреть на себя, — сказал Крейг. — Я ведь тоже был не ангел. Ты уже большая девочка, Энн, и, я полагаю, не сегодня поняла, что мы с твоей матерью давно живем каждый своей жизнью.

— Своей жизнью! — нетерпеливо воскликнула Энн. — Ну, пусть каждый своей. Это мне понятно. Непонятно другое: почему ты женился на этой стерве…

— Энн! — оборвал ее Крейг. — Ты не должна так говорить…

— Но еще непонятней мне, почему ты позволяешь ей угрожать тебе судом за адюльтер и вымогать у тебя деньги. И дом! Почему ты не найдешь сыщика, чтобы он дня два последил за ней и ты б увидел, как она себя ведет?

— Этого я не могу сделать.

— Почему не можешь? Она же наняла сыщика, который следил за тобой. Крейг пожал плечами.

— Ты рассуждаешь, как юрист, — сказал он. — Просто не могу.

— Слишком ты старомоден. В этом твоя беда.

— Не будем об этом говорить, прошу тебя. Ты помни одно: если бы я не женился на твоей матери, то не было бы сейчас ни тебя, ни твоей сестры, а раз вы у меня есть, все остальное пожалуй, не так уж и важно. И чтобы ваша мать ни делала и ни говорила, я по-прежнему благодарен ей за вас. Будешь это помнить?

— Постараюсь. — Голос у Энн задрожал и Крейг испугался, что она сейчас расплачется, хотя она никогда не была плаксой, даже в детстве. — Скажу только одно, — с горечью добавила она. — Не хочу я больше видеть эту женщину. Ни в Швейцарии, ни в Нью-Йорке, ни в Калифорнии. Нигде. Никогда.

— Еще передумаешь, — мягко сказал он — Хочешь на спор? «Черт бы их побрал, эти семейные дела», — подумал он.

— Я хочу, чтобы и ты и Марша знали совершенно точно: Констанс не имеет к моему разрыву с вашей матерью никакого отношения. А оставил я ее потому, что мне все это надоело и я уже был на грани самоубийства. Потому, что брак наш потерял всякий смысл, а продолжать бессмысленную жизнь я не хотел. Я виню вашу мать не больше, чем самого себя. Но, кто бы ни был тут виноват, продолжать не имело смысла. Констанс же просто случайно оказалась в это время на моем пути

— Ладно, — сказала Энн. — Верю.

Несколько минут она молчала, и Крейг с благодарностью отметил это про себя, проезжая мимо каннского ипподрома. Скачки на юге… Ничего не значащие победы, незасчитанные поражения. Разбрызгиватели, расставленные на зеленом поле, изливали мириады дугообразных фонтанчиков. Наконец Энн, оживившись, спросила

— Ну, а ты-то как? Развлекаешься?

— Можно сказать, что да.

— Я тревожилась за тебя.

— Тревожилась за меня? — Он не мог скрыть удивления. — Но, кажется, современная теория утверждает, что в наши дни ни один ребенок не тревожится за своих родителей.

— Я не настолько современна.

— Почему же ты за меня тревожилась?

— Из-за твоих писем.

— Что же ты в них нашла?

— Ничего такого, за что можно зацепиться. Ничего явного. Но между строк… не знаю… мне показалось, что ты недоволен собой, что ты не уверен в себе и в своих делах. Даже твой почерк…

— Почерк?

— Даже он изменился. Какой-то нетвердый стал. Словно ты уже не знаешь, как писать отдельные буквы.

— Придется мне, видно, печатать свои письма на машинке, — попытался отшутиться Крейг.

— Не так все просто, — серьезно сказала она. — У нас на кафедре психологии есть профессор, специалист по почеркам, и я показала ему два твоих письма. Одно я получила от тебя четыре года назад, а другое…

— Ты хранишь мои письма? — Необыкновенный ребенок. Сам он никогда писем от своих родителей не хранил.

— Конечно, храню. Так вот, однажды этот профессор сказал, что задолго до того, как что-нибудь случится, когда нет еще никаких симптомов и вообще ничего и сам человек еще ничего такого не чувствует, почерк его… ну, как бы предсказывает перемены — болезнь, даже смерть.

Он был потрясен тем, что она сказала, но старался не показать этого. Энн с детства отличалась прямотой и откровенностью и выпаливала все, что ей приходило в голову. Он гордился и немного забавлялся ее беспощадной правдивостью, которую считал признаком замечательной силы характера. Но сейчас ему было не так уж забавно, ибо беспощадная правда касалась его самого. Он попытался обратить все в шутку.

— Ну и что сказал сей мудрец о письмах твоего папочки? — насмешливо спросил он.

— Ничего смешного тут нет. Он сказал, что ты переменился. И переменишься еще больше.

— Надеюсь к лучшему?

— Нет, — сказала она. — Не к лучшему.

— О господи, посылаешь детей в солидный модный колледж, чтобы они получили там научное образование, а им забивают голову всякими средневековыми суевериями. А может, твой профессор еще и хиромантией занимается?

— Суеверие это или нет, а я дала себе слово сказать тебе и вот — сказала. Кстати, сегодня, увидев тебя, я была поражена.

— Чем?

— Ты неважно выглядишь. Совсем неважно.

— Не говори глупостей, Энн, — сказал Крейг, хотя был уверен, что она права. — Две-три бурные ночи — только и всего.

— Дело не в этом, — настаивала Энн — Не в том, что ты провел две-три бурные ночи. Здесь что-то более серьезное. Не знаю, замечал ли ты, но я наблюдаю за тобой с детства. И несмотря на твою скрытность, я всегда знала, когда ты сердишься, когда взволнован, когда болен или чего-то боишься…

— А сейчас?

— Сейчас… — Она нервно провела рукой по волосам. — У тебя странный вид. Какой-то ты… неприкаянный… да, лучше, пожалуй, не скажешь. Ты похож на человека, который всю жизнь скитается по отелям.

— Да, я живу все время в отелях. В лучших отелях мира.

— Ты же понимаешь, что я имею в виду.

Он понимал, что она имела в виду, но ей в этом не признался. Только себе.

— Когда я получила твою телеграмму, то решила подготовить речь, — сказала Энн. — И вот сейчас я ее произнесу.

— Взгляни лучше, какой отсюда вид, Энн, — сказал он. — Для речей у тебя еще будет время. Она не обратила на его слова внимания.

— Чего я хочу — это жить с тобой, — сказала она. — Заботиться о тебе. В Париже, если ты хочешь жить там. Или в Нью-Йорке, или в любом другом месте. Я не хочу, чтобы ты жил бирюком и из вечера в вечер ужинал один, как… как старый буйвол, которого изгнали из стада.

Он невольно рассмеялся, услышав такое сравнение.

— Не хочу казаться хвастуном, — сказал он, — но в компании у меня нет недостатка, Энн. К тому же тебе еще год учиться в колледже и…

— С образованием я покончила, — сказала она. — И образование покончило со мной. Такое образование, во всяком случае, мне не нужно. В общем, я туда больше не поеду.

— Это мы еще обсудим, — сказал он. Честно говоря, мысль об упорядоченной жизни с Энн, после стольких лет бродяжничества, неожиданно показалась ему привлекательной. Вдобавок, оказывается, он до сих пор держится того устарелого, недостойного, постыдно несовременного взгляда, что образование не столь уж важно для женщины.

— И еще: тебе надо работать, — сказала Энн. — Это же нелепо, чтобы такой человек, как ты, пять лет ничего не делал.